— Аница, — ее брат положил ей руку на плечо, — успокойся! Твой сын умер, как герой. Как герой! — повторил он и вытер красным платком слезы. — Ты можешь гордиться им, Аница! Он научил нас, что надо делать! Ребенок научил!.. Мы никогда его не забудем… Весь народ наш знает, что он погиб… Весь народ…
Да, все словенцы знали про смерть Ерко. Все! Ничто не осталось тайной, молнией разнеслась эта весть по всем словенским селам и хуторам. Гибель мальчика потрясла души людей, всколыхнула национальные чувства. Палачи Ерко безмолвствовали. Виноградники в тот день опустели, каждый хотел проводить Ерко в последний путь, положить на его могилу цветы. Толпа, собравшаяся перед домом Ерко, была охвачена единым порывом ненависти к убийцам, ее объединял безмолвный протест против угнетателей. Пусть знают палачи, что все сердца на стороне мертвого мальчика. И что в душах людей живут слова, которые они тайком читали в листовках, хотя еще и боялись произносить их вслух.
Властям смерть Ерко принесла вреда больше, чем тысяча листовок. Они предпочли бы увидеть на платанах сотню вывешенных словенских знамен. Листовки можно подобрать, знамена снять, с этим же ничего сделать нельзя. В толпах людей, в охапках цветов они видели антиитальянскую демонстрацию.
Перед домом, где теперь обитала смерть, стоял комиссар Паппагалло с двумя агентами и четырьмя карабинерами. Глаза его неустанно шарили по лицам людей, пронзавших его безмолвными взглядами, полными ненависти. Группа девушек и парней образовали круг, собираясь затянуть песню.
— Никаких песен! — закричал Паппагалло. — Нельзя! Запрещаю!
Запевала подошел к нему, приподнял шляпу.
— Мы хотим проститься с покойным, — сказал он смиренно. — Мы все любили его. И еще одну песню споем на кладбище, у могилы. Только одну. Такой у нас обычай.
— Запрещаю! — повторил Паппагалло. — Строго-настрого запрещаю! Расходитесь! Никаких песен! И никаких речей! Не разрешаю!
Молодежь не расходилась, запевала все еще растерянно топтался перед комиссаром. Тогда тот сделал знак карабинерам, те вклинились в группу молодежи и разогнали ее.
Похороны прошли тихо — без песен и надгробных речей; раздавались лишь слова похоронного обряда на латинском языке, время от времени прерываемые громкими рыданиями. Не было человека, глаза которого не увлажнили бы слезы, когда комья земли забарабанили по крышке гроба. Цветов было столько, что над могилой Ерко скоро вырос огромный зеленый холм — знак любви и горя.
Госпожа Нина и Жутка последними положили свои цветы на могилу Ерко.
Без слов и вздохов возвращались они в город. На сердце было еще тяжелее, чем до похорон. Обе молчали, уйдя каждая в свои мысли.
Но вдруг Жутка заплакала, сначала тихо, потом все громче и громче.
— Жутка, — заговорила госпожа Нина, — ты думаешь, мне его не жалко? Но разве слезами горю поможешь?
— Так ведь они не только Ерко… Они и Тонина… тоже… убьют… — И Жутка зарыдала во весь голос.
Госпожа Нина долго молчала.
— Нет, не убьют, — наконец заговорила она. — Тонин выдержал то, чего не перенес Ерко. Бедняжка, он был такой слабенький! И поверь мне, их больше не будут бить. И вообще выпустят… Смотри-ка, кто-то обронил гроздь винограда. Подними.
Жутка подняла гроздь и вытерла слезы. Слова госпожи Нины успокоили ее. Глаза заблестели надеждой.
22
Надежда Жутки оправдалась. «Черных братьев» выпустили в тот же день. Госпожа Нина, говорившая это в утешение Жутке, невольно угадала правду. Безмолвная волна негодования, прокатившаяся по стране, доставила властям немало хлопот. Ложным слухам о разоблачении шайки мошенников, которые они распустили по городу, никто не верил. Если бы они стали судить зеленых юнцов за то, что те сделали, как настоящих преступников, их подняли бы на смех. Не умри Ерко, мальчиков, скорее всего, продержали бы под арестом еще некоторое время, чтобы страсти улеглись и все позабылось. Но смерть Ерко заставила их поторопиться. В тот час, когда могилу Ерко засыпали цветами, перепуганную четверку, не знающую, чего им ожидать, доставили на специальную комиссию.
Смерть товарища освободила мальчиков, их выпустили, хотя и оставили под полицейским надзором. Для детей, привыкших свободно бегать и ходить куда захочется, это было все равно что для собаки цепь. Быть все время под строгим надзором закона, знать, что в любую минуту тебя могут спросить, с кем ты дружишь, что поделываешь? «Черным братьям», до сих пор связанным не на жизнь, а на смерть, запретили даже встречаться. Никуда не ходить, вечером сидеть дома, спать ложиться вместе с курами… И в придачу их исключили из школы и лишили права учиться во всех итальянских учебных заведениях. Надежды ребят получить образование, добиться чего-то в жизни рухнули раз и навсегда… И все же мальчики были так счастливы, когда снова оказались на улице, что готовы были кричать от радости.
Павлек, Тонин и Филипп договорились на следующее утро встретиться на Соче. Их не остановил строгий запрет властей. Не остановила и угроза Паппагалло, что он снова их арестует, если хоть раз застанет вместе. Павлек должен был выкопать старинный револьвер и вернуть его Тонину. И разве мог им кто-нибудь запретить еще раз поговорить по душам, пожать друг другу руки, перед тем как надолго, может быть навсегда, расстаться.
Шли они к реке порознь, не торопясь и, как злоумышленники, оглядывались по сторонам. Губы их сами собой раскрывались в улыбке — они на свободе! Но радость их была не полной, ее омрачала смерть Ерко, воспоминание о нем саднило душу. Не было с ними и Нейче, но о нем они не тужили. Без Ерко же они ощущали пустоту и горечь.
Один за другим ребята прокрались к большой скале, на которую накатывали волны. Последним пришел Павлек.
— Где бульдог? — спросил Тонин.
Павлек нашел заветный камень и отвалил его. Под ним показался револьвер, наполовину засыпанный песком. Павлек вытащил его и торжественно вручил Тонину.
Тонин оглядел его любовным взглядом и вытряхнул из него песок.
— Если выстрелить, его разнесет: он весь в песке, — сказал Филипп. — Разряди его.
Тонин высыпал патроны в ладонь.
— Они мои? — спросил он Павлека.
— Твои! — сказал Павлек. — Я все равно собирался тебе их отдать. Зачем они мне!.. А бульдог хорошенько спрячь, чтоб никто не нашел!
— Не бойся, — заверил его Тонин. — Пусть только попробуют…
«Черные братья» понимающе переглянулись. Они не отреклись от своей мечты о свободе.
— Анибале я при случае покажу! — Филипп в ярости стиснул зубы. — Встречу, так разукрашу ему физиономию…
— Он уже свое получил, — сказал Тонин.
— Да? Кто ж его?
— Кто — не знаю, — продолжал Тонин, кладя револьвер в карман. — В школе. Мешок на голову, чтоб не видел кто, и давай тузить. Говорят, ходит сейчас с обвязанной головой.
Филипп громко рассмеялся, Павлек и Тонин улыбнулись; приятно, что школьные товарищи их не забыли.
Мальчики легли на песок, подперев головы руками. Они задумчиво смотрели на другой берег — там ребятишки бросали в воду камешки, подпрыгивавшие на волнах. Над ними свисали багровеющие ветви акаций, трепещущие под дуновением ветерка. Мальчики напоминали сейчас потерпевших кораблекрушение, с печалью вспоминающих о своем затонувшем судне.
— Попались как ишаки, а как было хорошо! — вздохнул Тонин.
— Хорошо, — подтвердил Павлек.
— Увидимся ли мы еще когда-нибудь? — спросил Филипп.
— Я убегу за границу, в Югославию, — сказал Павлек, принявший такое решение этой ночью. — Там у меня тетка. Буду учиться.
— Плевал я на школу! — зло проговорил Тонин. — Буду слесарить. Пойду в ученики к отцу, — усмехнулся он горько.
— А у меня дядя живет в Австралии, — поделился своими планами Филипп. — Я напишу ему, попрошу выслать денег на дорогу.
Да, дядя Филиппа в самом деле жил в Австралии, но мечтам Филиппа не суждено было сбыться. Три года он напрасно ждал ответа. Кто знает, где затерялось письмо? Вместо Австралии Филипп попал в столярную мастерскую, куда отец спустя неделю отдал его в учение.
Пути «черных братьев» расходились. Они долго молчали, грустно было у них на душе.
— Писать будем, — подал голос Павлек.
— Обязательно, — подтвердил Тонин. — Часто будем писать.
Они двинулись каждый по своей тропке и долго оглядывались, ища взглядом друг друга.
23
Когда Павлек вернулся в город, он застал в кухне отца. Тот сидел на плетеном стуле, серые глаза его метали молнии. Тут же была госпожа Нина, и он сердито выговаривал ей за то, что Павлек пошел по плохой дороге, словно это была ее вина. Госпожа Нина оскорбленно отвечала ему, что его сын не карапуз, которого можно водить за ручку.
— И в конце концов, что он такого сделал? На вашем месте я не стала бы так кипятиться…
Тут Голя от ярости едва не вышел из себя.
— Теперь я уж ничему не удивляюсь, — хриплым голосом произнес он. — После этого я ничему не удивляюсь! Вы тут все с ума посходили!..
В эту минуту показался Павлек. Он тихо поздоровался и остановился у дверей. Подойти к отцу и подать ему руку он не решился. Под его пристальным взглядом он весь съежился и понуро отошел к окну. Отец следил за ним взглядом, полным горестного упрека.
Когда Голя узнал, что его сына арестовали как бунтовщика, он чуть не лишился рассудка. Лучше бы того обвинили в воровстве! Все эти годы он всячески заискивал перед властями, лишь бы отвести от себя и тень подозрения, а теперь собственный сын подрубил его под корень. Карабинеры перестали его узнавать, секретарь общины бросал на него осуждающие взгляды: «Не знали мы, синьор Голя, что у вас такой дом!» И Голя уже не решался показаться на улице с женой и детьми.
А виноват во всем этот кудлатый пентюх! Попадись он ему под горячую руку, он отвесил бы ему крепкую оплеуху. И жену он винил за то, что она разбаловала сына. Бедная женщина и без того все ночи проплакала от страха за своего мальчика, а теперь должна была выслушивать еще и несправедливые попреки мужа. Он был готов простить Павлека, если бы тот, раскаявшись, упал перед ним на колени; а если бы он не услышал слов раскаяния, он отколотил бы его как следует, хотя до сих пор обходился без рукоприкладства.