ь да принялся заряжать. Никто ему не мешал — лихие людишки, столкнувшись с неожиданно сильным сопротивлением, не стали испытывать судьбу и поспешно скрылись. Тем не менее Антип зарядил тщательно пищаль и выстрелил в сторону исчезнувших в лесу вражин. А чтоб знали!
Митька передернул плечами и посмотрел на Василиску, которая, похоже, так и не успела испугаться, слишком уж быстро закончилось нападение. Нелепое какое-то, скорее всего — вовсе не московский обоз здесь поджидали.
Лес постепенно редел, становился светлее, сумрачные мохнатые ели сменились стройными соснами, осинами, липой. Вот, на ближнем пологом холме, потянулась березовая рощица, рядом с которой виднелась пашня, а за ней — изгороди и избы деревни Сарожи.
— Ну, мы приехали. — Обернувшись к купцу, Прошка соскочил на повертку. — Уж дальше сами доберетесь — до Тойвуйского погоста девчонки дорогу знают, ну а там наймете кого-нибудь.
— Наймем, — оглянувшись на подошедших «девок», нехорошо ухмыльнулся купец и приказал возчику: — Трогай.
— Эй, эй! — заволновался Прошка. — А девки как же?
Московит ухмыльнулся:
— А мы насчет них не сговаривались.
— Да как же это? Да что же… — Пронька покраснел. — Да ведь с утреца-то говорили…
— Ладно, — смилостивился наконец гость. — Пущай идут к заднему возу. Токмо из уважения к господину твоему, Платону Акимычу.
Прохор обернулся к беглецам, подмигнул:
— Слыхали? Ну, вот и сладилось. Ну, я побег…
— Прощай, — пристроившись на возу сзади, помахала рукой Василиска. — Бог даст, свидимся.
Улыбнувшись, Пронька махнул на прощание шапкой и, повернувшись, побежал к своим.
Дедко Федот встал на телеге, закричал:
— Счастливого пути, девоньки!
— И вам…
Попрощались, поехали.
Митька с Василиской сидели на облучке, едва помещались, а когда затекали ноги, спрыгивали да шли вслед за обозом — размяться. Не отставали — не так уж шибко и ехали тяжелые загруженные возы, да и дорожка была та еще. День уже клонился к полудню, когда остановились на перекус. Развели костры, сварили похлебку, чему Митька несказанно удивился, увидев, как воду заправляют мукой. А говорили — в Москве голод страшенный, совсем хлеба нет! Выходит, кое у кого все ж таки есть, и немало. Похлебать горяченького никто попутчиков не позвал; хорошо, Митрий успел сбегать к ручью да запромыслил рыбку — испек на угольях. Поели, напились из того же ручья водицы — тем и сыты. Едва успели попить, как купчина велел отъезжать.
И вновь по сторонам дороги потянулись леса — ель, сосна, осина. На редких полянках радостно зеленела трава, а в низинах еще лежал снег, и чем дальше, тем его было больше. Ну, понятно, север. Пели птицы, даже прожужжал шмель, а вот за кустом прошмыгнул заяц. Ближе к вечеру, не раз и не два уже, завыли невдалеке волки. Василиска испуганно повела плечом, но тут же и усмехнулась — ну и что, волки? С этакой-то силищей! Разбойники — и те не страшны, а уж тем более какие-то волки.
Солнце уже скрылось за деревьями, лишь золотило макушки, когда дорога привела обозных к слиянию рек. Здесь и решили заночевать, у брода, что, надо сказать, произвело на Митьку не очень хорошее впечатление. Нет, место-то было выбрано правильно, но это говорило о том, что в услугах проводников московиты вовсе не нуждаются, видать, был у них кто-то знающий весь этот путь, скорее всего, Антип, а может, и сам купчина. Тогда зачем они привечали Прошку? Загадка… Хотя, может быть, и нет здесь никакой загадки? Дорога-то одна — уж никак не свернешь в сторону с веками накатанной телегами колеи.
К ночлегу готовились основательно — устроили шалаши, растянули рогожки — мало ли, вдруг дождь? До того угрюмые обозники оживились, сходили к реке, напоили коней, вымылись сами да уселись вечерничать у костров.
Наломав лапника, Митька тоже сделал шалаш да вместе с сестрицей направился было к речке, половить рыбки.
— Стой, — выскочил наперерез из кустов вооруженный обозник. — Хозяин, Акинфий Ильментьевич, велел предстать перед очи. Да не бойтесь вы, он добрый.
Обозник нехорошо засмеялся и велел обеим «девахам» умыться. Пожав плечами, беглецы спустились к реке.
— Ой, не нравится мне что-то это приглашенье, — умываясь, опасливо пожаловалась Василиска. — Обозники эти всю дорогу меня рассматривали, ажно чуть шеи не свернули. Боязно! Может, в лес убежим?
— Ага, убежим. — Митька вздохнул. — Они почитай под каждым кустом сторожу поставили, и у брода. Да и купец этот, конечно, с виду — собака собакой, но ведь раньше-то не приставал. Может, и посейчас лишь дорогу поспрошать хочет?
— Может, и так, — Василиска кивнула. — Да только неспокойно мне что-то.
— Тогда вот что, сестрица, — немного подумав, решительно зашептал отрок. — Я к купчине один пойду, а про тебя скажу, будто занемогла, утомилась немного. Ты же в шалаше маленько посиди, а потом пойди к речке, к кусточкам. Ежели что — сигай, там мелко, да потихоньку выбирайся вниз по течению. Там и встретимся.
— Гм… — Девушка с сомнением пожала плечами и, вскинув глаза, спросила: — А как я узнаю, что надо бежать?
— А… А я запою песню. Какую-нибудь хороводную, а?
— Ладно… — Василиска вздохнула. — Ой, Митрий, а сам-то ты как?
Митька отмахнулся:
— Не беспокойся, выберусь, чай, не последний дурень. Да и что им с меня взять?
— Ой, не говори, Митенька, люди разные бывают.
Часовой подошел поближе:
— Эй, скоро вы там?
— Посейчас идем.
Вернувшись к обозу, Митька проводил сестрицу до шалаша, к купчине же направился один, как и договаривались. Вышел к костру, поклонился:
— Звал, гость московский?
Купчина как раз догрызал истекавший жиром кусок мяса, да и вообще от стоявшего у костра котелка несло вкуснотищей — видать, подстрелили-таки зайца или рябчика. По левую руку купчины сидел возчик Антип, такой же хмурый, как и всегда, по правую же — плотный кряжистый мужичок с улыбчиво-сладким взором.
— Звал, звал, девица, — увидав Митьку, заулыбался купец. — Да ты не стой, садись, красавица, рядком да покушай ладком. Эвон, рябчик-то как разварился! Кушай…
— Благодарствую, — Митька с видимым наслаждением впился зубами в белое разваристое мясо. — Умм, и вправду вкусно…
— Хэк, вкусно ей! А где сестрица твоя? Чего не идет?
— Да чуть попозжей придет. Устала, говорит, прилегла.
— Хм, попозжей, говоришь? — Купец переглянулся с Антипом. — Ин ладно. Ну, рассказывай! Про родителев своих да про все…
— Батюшка наш на Толвуйском погосте известный — староста причта, — вдохновенно врал Митька. — А братец его, наш дядюшка, — в ближних деревнях часовенный приказчик.
— Да уж, — покивал головой купец. — Ничего не скажешь, большие люди. Да ты, дщерь, ешь, ешь… мальвазеицы выпьешь?
— С охотою!
— Вот хороша дева! Сколь годков-то тебе?
— Пятнадцать…
— Хороша, хороша… — Купчина, как бы невзначай, присел поближе, погладил отрока по плечу. — Худа вот только больно. Ну да ништо, зато на лицо загляденье — ресницы долгие, очи большие, серенькие… Ну, деваха, поела, попила, теперь пошли-ко ко мне в шатер, хе-хе, не обижу!
Московит, осклабясь, подмигнул обозникам, те напряглись, в любой момент готовые потащить Митьку силой. А это в его планы не входило.
— В шалаш, говоришь? — Отрок жеманно прищурил глаза и ласково погладил купеческую бороду. — А почему б не пойти? Мужичина ты видный…
Московит несколько опешил от подобной наглости. Вообще, видать, не ожидал такого поведения от дочки церковного старосты. А Митька не давал ему прокрутить ситуацию в уме, наглел все больше, прижался к купчине щекой, зашептал что-то глумливое…
— Чего-чего? — усмехаясь, переспросил торговый гость. — С какого Стретилова… Ай, не говори, слыхал, слыхал… Так вы курвы, что ли? Ой, шучу, шучу — не курвы, девахи веселые. А говорила — старостина дочка, приличной прикидывалась. Врала, что ли?
— Врала… Кому ж приятно, когда курвой обзывают?
— Ну, ладно, ладно. — Купец обнял Митьку и неожиданно поцеловал в губы, да с такой силой, что парень едва не задохнулся. — Не буду ругаться… Идем в шатер-то… Тебя как звать-то?
— Дарья… А можно я сперва песню спою? Что-то запьянела, больно петь хочется!
— Ой, тоща ты, дева… Может, хоть сестрица твоя получше… Песню? Да пой! Только не долго.
— А мальвазеицы-то налей!
— Налью. Антип, плесни мальвазеицы.
Митька хлебнул из кружки. Повязанный на голове его сиротский платок сбился на шею.
— Ой, чего ж ты обстрижена-то?
Отрок усмехнулся:
— Чего-чего… Сам же говорил — курва. Поймали вот…
Намахнул кружку, чувствуя, как приятно гудит в голове, запел, громко, как только мог:
Ай, у воробушка головушка болела,
Болела, болела, болела.
Ретивое сердечко защемило,
Защемило, защемило, защемило…
— Эк, голосок-то у тебя хриплый.
— Простыла…
— Вылечим! Ну, хватит петь, пошли…
Притворившись пьяным, Митька ухнул купчине на руки, и тот сноровисто сунул парня в шатер:
— Пока полежи, я сейчас.
Митрий подергал дальний подол — ага, вполне можно выскользнуть — и, навострив уши, услышал глуховатый шепот купца.
— Как закончу с этой, возьмете ее себе, затем отдадите прочим. Мне приведете вторую, с ней — тако же. Поутру обеих — в землю.
— Так, может, подержим их еще, Акинфий Ильментьевич? Хотя бы до Шугозерья, а лучше — до погоста Толвуйского. Все равно курвы, кто их искать-то будет? А уж опосля…
— Ан нет, робяты. Хоть и хотно девок — да береженого Бог бережет! Дело-то у нас дюже тайное… Что ж до девок — то хорошо хоть эти попались. Что похощем с имя, то и проделаем, эко! Ты, Антипко, можешь и кнутовищем побить…
— Не, господине, пусть бьет, да только не сразу. Сперва, Антипе, дай и другим попользоваться.
Митька похолодел. Надо же — как свободно говорят о всяких гнусностях. Даже не опасаются, что в шатре все слышно. А впрочем, чего опасаться? Коль человека не видно, в шатре он иль в шалаше, так тем, кто снаружи, кажется, что его и вообще нет и никто ничего не услышит — ну, не берут в расчет, что в шатре стенки полотняные, тонкие. Зря, зря он девкой переоделся, уж лучше бы Василиску одели парнем, косу бы остригли, нацепили старый подрясник… Эх, все одно формы девичьи не утаить. Ну, уж раз так вышло, то надобно выбираться, и чем скорее, тем лучше. Василиску-то поди уж — ищи-свищи. Теперь бы и самому убраться по-тихому…