бы его, сославшись на влиятельных и знатных персон — да хоть на того же отца Паисия, судебного старца Богородичного Успенского монастыря, коему принадлежал тихвинский посад, — однако никаких уговоров не потребовалось, едва Лаврентий хорошенько рассмотрел Прохора.
— Ха! — От восторга купчина аж хлопнул себя по лодыжкам. — Не ты ль, паря, — Пронька Сажень, боец кулачный?
Прохор приосанился, кивнул степенно — да, мол, бывало и дрались, и стенка на стенку, и так. Все за Большой посад обычно.
— А я-то завсегда на тебя ставил! — признался купец да ка-ак шваркнул шапкой оземь. — Ай, ин-ладно, довезу за бесплатно! Только ты уж, Проша, потом подтверди, что тебя именно я привез, Лаврентий, Селиверста Патрикеева сын!
Так вот и поплыли…
И вот наконец добрались!
Иван бросился в кормовую каморку:
— Эй, Прохор, Митька, сони вы несусветные! Вставайте, приехали!
Парни выбрались на палубу, зевнули, глянули:
— Ух, ты! И впрямь, кажись, скоро дома будем.
На Большом посаде, не в центре, в сторонушке, за яблоневым палисадом, бранила служанку Василиса-краса-дева. Не просто так бранила — за дело! Видано ли где такое — щи с мясным наваром сгноить? Нет бы в подпол убрать, на ледник, ан нет — в сенях крынку оставила. А погода-то возьми да солнышком разыграйся! Жарко стало, прям словно летом, вот и скисли щи! Мясные!
— Ой, не брани меня, не ругай, хозяюшка! — Служанка, молоденькая девка Глашка, бросилась Василиске в ноги. — То не я виновата, то Панфилко, кот.
— Ах, кот?
— Он, он, аспид! — Девчонка закивала и перекрестилась на видневшуюся из-за забора деревянную колокольню. — Вот те, хозяюшка, крест!
— Угу… — Василиска, сама того не желая, засмеялась. — Значит, это кот щи в сенях оставил?
— Да не кот же! Он меня отвлек, проклятый, — расстроенно махнула рукою служанка. — Только дверь открыла, смотрю — котище шасть за залавок, к сметане. Ах ты ж, думаю, шкода! Давай выгонять — брысь говорю, брысь… А он не уходит, рассердился, шипит…
— Такого кота разве прогонишь?
— Вот и я говорю…
Сколько б они там еще препирались — бог весть. В конце концов пожалела бы нерадивую служанку Василиска, добрая душа, на том бы и дело кончилось, так ведь и кончилось, только чуть позже, а вот сейчас…
Кто-то стукнул кулаком в ворота:
— Эй, хозяюшка!
Обе — Василиска и служанка Глафира — вздрогнули, выскочили на крыльцо:
— Кто там?
— То я, Никодим, возчик.
— А, здравствуй, дядько Никодим. Зайди, кваску выпей.
— Да некогда. Я чего сказать-то хочу — к пристаням баркасы со стороны свейской вернулись, и с имя Прошка Сажень, кулачник и друговья его.
— Что?! — Василиска опустилась на ступеньку крыльца. — Ой, господи… Да неужто…
А Глафира уж тут как тут:
— Чай суженый твой возвернулся, хозяюшка? А ты и не прибрана — срам!
— Ой, и впрямь.
Василиска оглядела себя: душегрея, льняная рубашка, юбка простого сукна…
— Хозяюшка, надо бы новую рубаху надеть, шелковую! Идем, помогу…
— Гостей лучше встреть! Да плат на себя накинь покрасивше… А я… Я сейчас…
Живо вбежала в горницу, да к сундуку. Распахнула крышку… Эх, и то не то, и это не так. Ладно… Скинула с себя всю одежку, разложила на лавке наряды — рубаху желтую шелковую, сарафан узорчатый алой тафты, пояс с золоченой канителью… Застыла в задумчивости…
И вдруг почувствовала, как кто-то обхватил ее за талию, стиснул, целуя в шею… Обмякла дева — знала уже кто… Лишь прошептала:
— Иване…
А Прохора с Митькой ушлая служанка угощала на крыльце медом…
На улице ярко светило солнце, трава зеленела совсем по-летнему, даже росли кой-какие цветы, но деревья стояли уже в красно-желтом осеннем наряде. Было 13 октября 1604 года.
Именно в этот день войска самозванца Димитрия, перейдя границу, вторглись в русские земли.
Книга 3МОСКОВСКИЙ УПЫРЬ
ПрологГулянье
Иногда они устраивают себе… развлечения, например, качаясь на качелях…
Ах как взлетали качели! Высоко-высоко, казалось, в самое небо. Замирая на миг в вышине, обваливались вниз так, что сердце сладко замирало в груди, а душа уходила в пятки.
— Сильней, сильней! — кричали толпившиеся внизу девушки и парни, ожидая, когда придет и их черед рвануться в поднебесье.
— Сильней!
Марья скосила глаза и натужно улыбнулась, покрепче ухватившись за прочные, украшенные разноцветными атласными ленточками и осенними цветами веревки.
— Не бойся, Марьюшка! — улыбаясь, закричал Федотка, парнишка лет пятнадцати, с силой раскачивая качель. — Не бойся, дальше неба не улетим!
А Марья и не боялась… то есть, конечно, побаивалась грохнуться с размаху на землю, но вот перспектива оказаться высоко в небе ее почему-то отнюдь не пугала. Наоборот, вот здорово бы было! Оторвавшись от качелей, вознестись, воспарив под облака белокрылой голубкою, оглядеть с высоты всю московскую красотищу — Китай-город, Москву-реку, Кремль с пряничными красавцами соборами и Грановитой палатой. Ну и, конечно, ярмарку, устроенную на берегу реки у самых кремлевских стен. Многочисленные рядки — с яблоками, пирогами, пряниками и прочей вкусной снедью. На торговцев глиняными свистульками, расписными игрушками, бусами, недорогими браслетиками из цветного стекла, на квасников, сбитенщиков, скоморохов — те даже медведя привели, любо-дорого посмотреть!
Везде народ — экое многолюдство — приоделся к празднику, кто побогаче — в кафтанах аксамитовых да парчовых, в бархатных, прошитых золотом ферязях, в алых, зеленых, черевчатых сапогах. Бедный люд тоже старался не отставать — праздник же! — не кафтан, так чистую рубаху с вышивкой надеть, новым цветным кушаком подпоясаться, причесать кудри костяным гребнем, купить на медное пуло пряников да стеклянных бус, да каленых орешков — эх, налетай, девки!
По всему берегу праздник: тут — хоровод, тут — скоморохи с медведями, а там, за пригорком, и вообще костры жгут да в реку сигают — вот непотребство-то! Монаси мимо шли, крестилися да плевались, — язычники, мол, поганые. Однако хоть и злобились, да поделать ничего не могли, сам царь-государь праздник повелел устроить, отвлечь народец московский от совсем уж жутких последних лет, когда жита досыта не было, а в деревнях — да что там в деревнях, в самой Москве-матушке! — на людей охотились, ели. Вот на этом самом торжище, сказывают, и продавали пироги с человечьим мясом! Жуть-то какая, прости, Господи.
Эх! Ухнули качели вниз, ветер всколыхнул, задрал юбку. Девушка зарделась, оглянулась украдкою, — где-то там батюшка, Тимофей Акундинович, кузнец на Москве не из последних? Пять кузниц у батюшки, чего уж, у иного боярина богатств куда меньше, не говоря уж о дворянах да детях боярских. Вот и Марьюшка одета — саян алый на широких лентах, до самого низа мелкими золочеными пуговицами украшенный, рубаха из-под саяна белая, глазам смотреть больно, поверх всего летник шелковый, разноцветными цветами вышитый, на голове шапочка с бисером, в косах русых ленты лазоревые, в цвет глазам. Ничего не скажешь, красива девка — невестушка!
Да и дружок, Федотка, под стать — тоже синеглазый, с кудрями русыми, жаль, молод еще — шестнадцати нету, а так чем не жених? И не из простых, семейство — дворяне московские, правда, вот беда, родней они Марьюшке приходились, и не такой уж дальней. Выходило — Федотка ей троюродный братец. Но вот — ухаживал, браслетец серебряный подарил. Ну и пусть его ухаживает, все одно пока на примете женихов нет. А жаль, пора ведь и замуж, чай, не юница уже Марья — недавно шестнадцать минуло. Пора, пора и семейством обзаводиться, малых детушек заводить — батюшке с матушкой внуков. Ну, уж конечно, родители давненько присматривали женихов, да только так присматривали, как между всеми родителями водится — не столь женихов, сколь их семейство — с голью-шмолью родниться кому ж охота? Дураков нет. Марьюшка тоже не дура, все хорошо понимала и батюшке в таком вопросе не перечила — всех ее подружек так вот замуж повыдавали, по родительскому велению, и ничего уж тут не поделаешь. Да и нужно ли? Родители то, чай, собственной кровиночке не враги, кого попало не посоветуют. А жить в богатстве, в холе да в неге — чего уж лучше? Что же до жениха — да лишь бы не урод страшенный был и не очень старый, а там — стерпится-слюбится, все так живут, из приличных людей, разумеется. Так и Марьюшке жить предстояло — выйти замуж неведомо за кого да затвориться в хоромах, в тереме… Эх, были бы они еще, эти хоромы. Ну, да батюшка сыщет, как не сыскать младшенькой? Уж двух сестриц замуж пристроил, все за хороших людей — один зять разрядного приказу дьяк, второй — скотом да кожами торгует. Вот и для младшей дочки, уж верно, держал батюшка на примете какого-нибудь человечка, а то и не одного. Но пока ничего не говорил, видать, выбирал, думал.
А Федотка… Что Федотка? Тот свободно на усадьбу в гости захаживал, как-никак — родственник. Вообще-то, ничего себе парнишка, только уж больно юн, Марья к нему так и относилась, как к младшему братцу. А уж тот та-ак иногда поглядывал глазищами синими, что — стыдно признаться — в смущенье великом заходилось у девушки сердце. Ну, и подарки вот дарил да на поцелуи напрашивался. Подарки Марьюшка принимала с благосклонностью, а вот целовать себя не дозволяла — девичью честь блюла. Хотя, если подумать, надоело все это — честь там и прочее… Федотка, конечно, не богатырь-красавец, но все же… Правда, уж больно привычен — с издетства на усадьбу к Марье таскается. А может, за него и выйти? Намекнуть батюшке — и что из того, что троюродный братец? Эко дело — седьмая вода на киселе. Зато не противен, наоборот даже…
Марьюшка улыбнулась, и Федотка воссиял, словно новенький ефимок на солнышке. Ка-ак качнул качель от радости — девушка едва удержалась, вскрикнула: