— Ну, потише ж, скаженный! Да и вообще, слезать пора, — чай, и другим покачаться хочется.
Правду молвила девица — другим тоже хотелось, да еще как, вкруг качелей народец молодой так и вился. Едва слезли с Федоткой, тут же качель и заняли, с прибаутками, с посвистом молодецким.
— Ну, куда пойдем? — Раскрасневшийся юноша потуже затянул пояс.
Марья задумалась, порыскала глазами в толпе — сперва бы хорошо отпроситься у батюшки… Где-то он тут должон быть… А вона! У серебряных рядков прохаживается, верно, матушке подарочек выбирает.
— Батюшка, Тимофей Акундинович!
Кузнец — точнее, владелец кузниц — обернулся, одернул немецкого сукна однорядку, пригладил черную с проседью бороду, приосанился, улыбнулся ласково:
— А, это ты, Марьюшка. Как на качелях, не испужалась ли?
— Да нет, батюшка. Наоборот, вовсе там и не страшно, наоборот, весело! Тем более с Федоткой.
Федотка выступил вперед, поклонился:
— Здрав будь, милостивец Тимофей Акундинович.
— Здоровались уже с утра, вьюнош. — Тимофей хохотнул, подозвал сбитенщика: — А ну, налей-ко на всех сбитню!
Напились, вернули сбитенщику стаканы.
— Батюшка, можно мы с Федоткой вдоль реки по бережку прогуляемся?
— Вдоль реки? — Кузнец призадумался, сдвинул на затылок шапку, потом махнул рукой. — А, идите. Только к вечерне не опоздайте. И это… через кострища не прыгайте.
— Да уж не будем!
Схватив замешкавшегося юношу за руку, Марья живо утянула его в толпу — батюшка-то ведь мог и передумать, сказать — иди-ко, дщерь, в терем. А что в тереме-то делать в этакий погожий денек?! Сентябрь месяц уже, а солнышко все по-летнему светит, и трава зелена, и небо сине, а на березках, что росли вдоль реки, лишь кое-где блестели золотистые пряди. Славный денек. И в самом деле, славный.
Немного задержавшись у скоморохов — посмотрели на представление кукольников, — Марья с Федоткой прикупили у разносчика каленых орешков и спустились вниз, к реке. За спиной высились зубчатые стены Кремля, соборы и золотой купол Ивана Великого, впереди, за неширокой рекою, виднелись избы Замоскворечья. Народу на берегу было много — праздник, — пели песни, бегали друг за дружкой, веселились. Радостно было кругом, так и хотелось во весь голос крикнуть: да здравствует царь Борис Федорович!
И все ж неспокойно было на Москве, неспокойно. И глад и мор еще были памятны, еще не насытился город, и по ночам, как и прежде, шалили на улицах лихие воровские ватаги.
— Людно как… — Федотка распахнул кафтан. — И жарко. Слушай, а давай рванем к Чертолью!
— К Чертолью? А не далеко ли?
— Так на лодке ж! — юноша кивнул на середину реки. — Эвон, люди катаются, а мы чем хуже?
— На лодке…
Предложение казалось заманчивым — покататься на лодочке в жаркий день, чего уж лучше? И вправду — во-он народу сколько каталось, ужо наживутся сей день лодочники.
Марьюшка подошла к реке, обернулась:
— Батюшка сказывал, чтоб к вечерне не опоздали.
— Да до вечерни еще у-у-у сколько! — усмехнулся Федотка.
Один из лодочников — шустрый молодой парень с рыжими непокорными вихрами — ходко причал к мосткам:
— Покатаемся, краса-девица?
— Покатаемся, — кивнув, Федотка решительно взял девушку за руку. — До Чертолья сколь стоит?
— Да недорого. Туда и обратно — с «полпирога».
— Держи, — Федотка помог Марьюшке перебраться в лодку, уселся сам и протянул рыжему парню мелкую медную монетину, с ноготь — «мортку» или «полполпирога».
— Ведь на «полпирога» договаривались, — обиженно протянул лодочник.
— Так это задаток, остальное потом… — юноша улыбнулся. — Ты нас там подожди, а мы погуляем. Два «полпирога» заработаешь. Ладно?
— Ну что с вами поделаешь? Ладно. — Рыжий взялся за весла и, ловко выгребя на середину реки, повернул лодку направо, к Чертолью.
Называемый таким образом райончик располагался на самом западе Москвы, у ручья, прозванного Черторыем за свой неукротимый нрав и многочисленные колдобины и грязь вокруг. Там и летом-то было сложно проехать, а в иные времена — осенью и ранней весной — в чертольских лужах запросто мог утонуть и всадник с конем, — по крайней мере, именно такие ходили слухи, а уж всем ясно, что дыма без огня не бывает.
Ласковое солнышко отражалось в голубых водах реки, и теплый ветерок приносил воспоминания о прошедшем лете. Федотка украдкой посмотрелся в воду, пригладил пятернею волосы…
— Красивый, красивый, — к смущенью парня обернулась Марья. Сунула руку за пояс. — На-ко! — протянула Федотке резной гребень из рыбьего зуба. Да такой дивный, узорчатый, в виде чудных цветов и белошерстного северного медведя — ошкуя, державшего в лапах небольшой топорик.
— Это ты… мне?! — Юноша не поверил своим глазам, до того обрадовался.
— Тебе, тебе, — улыбнулась Марья. — Поди, будет теперь, чем кудри чесать!
— Вот не ждал!
— Что, угодила с подарком-то?
— Еще бы… — Федотка вдруг почему-то покраснел, улыбнулся. — Благодарствую, Марьюшка.
— Федор Ерпыхай резал, из новгородских, — словно бы между прочим, девчонка назвала имя модного (и очень недешевого) резчика. — Красивый гребень. На всей Москве у тебя одного такой.
Юноша даже не нашелся, что сказать, порывисто схватил девчонку за руку, наверное, обнял бы, поцеловал, да вот застеснялся лодочника. А тот — рыжая бестия — нахально присвистнул:
— Да уж, баской гребешок!
Как будто его кто-то спрашивал!
Федотка недовольно обернулся:
— А ты давай, греби уже к берегу — эвон, скоро и за город выплывем.
— Как скажешь, господине.
Повернув по плавной дуге, лодка мягко ткнулась носом в болотистый, заросший густыми кустами берег. Рядом виднелись накрытые рогожками стога, а за ними — курные, крытые соломою избы, каменная церковь и — уже ближе к Белому городу — чьи-то хоромы.
Выпрыгнув на берег, Федотка протянул руку девушке.
— Ну и грязища! — осмотревшись, фыркнула Марья. — И зачем только мы сюда приплыли?
Юноша улыбнулся:
— Так ведь в грязищу-то мы не пойдем. Вдоль берега немножко погуляем — и в обрат. Смотри, красиво-то как! Березки, луга, стога…
— «Луга, стога», — придерживая летник передразнила девушка. — Тебе-то хорошо — кафтан короток, а я? Весь саян тут изгваздаю… И летник.
Федотка вмиг взбежал к лугу, обернулся:
— Давай сюда! Тут сухо совсем.
На лугу и впрямь было сухо, и Марьюшка даже прошлась немного к оврагу, тем более что троюродный братец вовсю развлекал ее разными историями, самолично вычитанными в разного рода книжках, начиная от «Азбуковника» и заканчивая скабрезным «Сказанием о звере Китоврасе». Скабрезного, правда, юноша не рассказывал, стеснялся. А жаль… Кто-то из подружек как-то предлагал сию книжицу Марьюшке, почитать, да та отказалась, хоть и любопытно было — страсть. Вдруг да батюшке на глаза «Сказание» сие скабрезное попадется?
Сказав пару слов о «Китоврасе», Федотка перешел на «Четьи-минеи».
— Вот, сказывают, жил когда-то в давние римские времена один святой, Андрей Столпник…
Историю эту Марьюшка знала и без того — правда, святого там звали как-то по-иному, но не суть, все равно, прости Господи, скучища и тощища смертная, лучше б уж о Китоврасе говорил… Девушка так бы и сказала, да тоже постеснялась. Ну его… Не к лицу приличным девицам про такие книжки спрашивать.
— На службишку скоро поступаю, — закончив с литературными примерами, вдруг с гордостью поведал Федотка.
— На службу?! — девушка ахнула. — Вот с этого и надобно было начинать. Ну-ка, ну-ка, сказывай поподробнее!
Юноша важно расчесал волосы дареным гребнем.
— Мне ж, ты знаешь, пятнадцать годков недавно минуло.
— Да знаю, знаю… Я ль тебя не поздравляла?
— Потому — пора и на государеву службу, не то тятенька не вечен — возьмут да отберут поместьице, коли служить не буду.
— А, вон ты почему… — Марьюшка фыркнула. — А я-то думала — горазд мой братец послужить за царя-батюшку да за землю русскую. А он — чтоб поместье не отобрали.
— Ну, ты это… — Федотка явно обиделся, надулся. — Вообще больше ничего говорить не буду.
Ага, не будешь, как же! Уж ежели любопытство в Марье взыграло — все обо всем вытянет, такая!
— Ну, Федотик… — Девчонка обняла парня за плечи. — Ну рассказывай, рассказывай… А на слова мои не смотри — я ведь так просто. Язык-то девичий, знаешь сам, без костей.
— Оно и правда. Ладно, — Федотка быстро оттаял. — Слушай дальше. Так вот, подыскал мне тятенька место в одном важном приказе, под началом князя Андрея Петровича Ртищева, мужа, может, не столь известного, сколь умного и в своем деле вельми сведущего. Так что скоро буду служить и, дай Бог, в стряпчие выбьюсь!
— В стряпчие! — Марьюшка всплеснула руками.
Юноша приосанился:
— А то и держи выше — в стольники!
— Ну, Федотка…
А солнце сияло так ярко, и небо было таким синим, что казалось нарисованным, и хотелось чего-то такого, от чего бы жизнь стала вдруг еще радостнее.
— Марья! — оглядевшись по сторонам, Федотка схватил девчонку за руки. — А помнишь, ты меня поцеловать обещалась?
— Когда это?
— Да тогда. За овином.
— Врешь ты все, ничего я тебе не обещала.
— А вот и обещала! Помнишь, тогда еще батюшка твой, Тимофей Акундинович, тебя так не вовремя в сени позвал?
Девушка прищурилась:
— Отчего ж не вовремя?
— Ага, вспомнила! Обещала ведь.
Марьюшка, конечно, все хорошо помнила, да только виду не показывала — вот еще! А вообще-то, насчет поцелуев она ничего не имела против, как раз наоборот — зело любопытно было. Вот только Федотка понастойчивей оказался б! А то что ж получается — самой навязываться, да?! Не к лицу такое приличной деве. Хотя, да, целоваться-то хочется… Что ж этот Федотка стоит, не мычит, не телится, тюня!
— Ой, не знаю я, что и наобещала…
— Три поцелуя!
— Да неужто три?!
— Три, три! — Юноша улыбнулся, а Марья живо оглянулась вокруг — вроде бы тихо все, безлюдно.