— Ох, Федотка, ты ведь такой приставучий, ровно мед — не отвяжешься. Не знаю, что с тобою и делать. Поцеловать разве что…
— Конечно, поцеловать!
— Коль уж, говоришь, обещала…
— Обещала, обещала…
— Ой, боязно, — Марья вдруг зябко поежилась. — А вдруг да увидит кто? Донесут батюшке…
— Да кто его тут, на Чертолье, знает-то? Да и нет никого кругом.
— Да? А лодочник?
— Так он во-он где, за кустами. — Юноша осмотрелся. — Пойдем вон хоть за ту копну.
Марья ничего не ответила, просто пожала плечами — пойдем. Копна оказалась у самого оврага, мрачного, заросшего ореховыми кустами и жимолостью. За оврагом угадывался яблоневый сад со спелыми, налитыми плодами. Впрочем, нет, скорее всего, это был не сад, а дикие, ничьи заросли, — уж больно неухоженными они выглядели, да и забора никакого не наблюдалось. На Чертолье — и без забора? Ну, ясно, никакой это не сад. Так, сами по себе росли яблоки, ничьи.
Федотка обернулся:
— Хочешь, яблочков нарву?
«Ага, как же, сдались тут твои яблоки! Мы сюда зачем пришли, целоваться или яблоки лопать?» — так вот, ну, или примерно так подумала Марьюшка, однако, конечно же, вслух ничего не сказала, лишь обняла парня за плечи да прижала спиной к старой, росшей рядом с копною березе.
— Ну, — молвила, — так и быть, поцелую, коль обещала. Только ты глаза закрой.
— Ага…
Федотка немедленно зажмурился… и тут же расплылся в счастливой улыбке, ощутив губами жарко-соленый вкус поцелуя.
— Ой, хорошо!
— Хорошо ему… Теперь я глаза закрою…
Так здорово оказалась стоять здесь, у старой березы, целоваться, уже забыв поцелуям счет, а потом и вовсе, сбросив на траву летник, улечься прямо на копну, в пахнущее летом и мятой сено.
А Федотка уже целовал шею, вот уже расстегнул саян… Э, нет! Шалишь, братец. Поцелуи поцелуями, а все остальное… Потом черта с два замуж выйдешь…
— Ты, кажется, обещал яблок нарвать?
— Угу… Обещал… Давай еще поцелую!
— Сначала нарви…
— Сейчас…
Раскрасневшийся Федотка поднялся на ноги и, скинув кафтан, погладил ладонью шею:
— Ух и славно же!
— Беги уж… славно…
Марьюшке и самой, конечно же, тоже было славно, да только вот признаваться в этом она вовсе не собиралась. Вот, пускай, Федотка сбегает за яблоками, охолонет чуток… Потом можно и по новой, лишь бы вечерню не пропустить. А пока… Пока можно и помолиться…
Встав, девушка запахнула саян и перекрестилась на дальнюю колокольню:
— Господи Иисусе…
А хорошо Федотка целуется, интересно, где научился? С дворовыми девками аль в каком вертепе?
— Господи, прости меня, грешницу…
Может, позволить ему весь саян расстегнуть? Ага… этак потом и до рубахи дело дойдет… Ах…
Марьюшка от волнения закусила губу. Ну, где ж этот Федот? Чего-то он долго за яблоками ходит…
Где-то за оврагом замычали коровы. Потом заржала лошадь, истошно залаял пес, за ним — еще один. Вот, кажется, кто-то вскрикнул… Яростно так, с болью… Верно, кого из дворовых хозяин порол на конюшне. Оно конечно, со слугами только так, по строгости, и надо, тем более в нынешние неспокойные времена, когда даже про самого царя говорят, что он и не царь вовсе! А истинный царь — царевич Димитрий, Иоанна Грозного сын, объявился якобы в Литве или в Польше. Господи! Вот уж мысли-то какие крамольные! Крамольнее некуда. Лучше уж о ласках да поцелуях думать. Интересно, чего там Федотка так долго с яблоками возится?
Меж тем уже начало смеркаться. Покрасневшее, словно бы выгоревшее за день солнце скрылось за Чертольскими воротами, протянув от стены и башен длинные черные тени почти до самой стены, отгораживавшей земляной город от белого. Скоро, однако, вечерня… Черт, не заявился бы раньше времени лодочник! И Федот тоже… хорош… «Целоваться, целоваться», а как дошло до дела — так на тебе, в кусты, вернее, за яблоками. И чего так долго ходит? Словно на Скородом отправился, прости, Господи.
Девушка подошла к оврагу, покричала:
— Федо-о-от! Федотий!
Никакого ответа, лишь собаки за Черторыем еще громче залаяли.
— Федо-о-от!
Не откликается. Самой пойти посмотреть? Вон они, яблони, близко. Летник не украдут у копны? Не должны: вроде бы нет никого…
Ловко перебравшись через овраг по узкой тропинке, девушка направилась к яблоням — нет, все-таки это, скорее, был запущенный сад — и вдруг, прямо на тропинке, между деревьями увидала мелкую белеющую вещицу… Марья наклонилась… Костяной гребень с ошкуем! Тот самый, только что подаренный…
— Федоо-о-от!
И страшно стало вдруг, до жима в груди и горле, и чья-то темная, показавшаяся вдруг на миг огромной, тень закрыла небо…
— Э-ге-гей!!! — громко закричал кто-то неподалеку.
И тень исчезла, бесшумно, как морок. А может, и не было никакой тени… Так, показалось…
— Э-гей!!!
Девушка бросилась на крик:
— Кто здесь? Ты, Федотка?
— Нет… Это я, Гермоген. Лодочник.
Взъерошенный рыжий парень с веслом в руках вынырнул из-за кустов:
— Кричу вас, кричу… Сами же говорили — к вечерне успеть. Где отрок-то?
— Сама ищу… Давай-ко покричим вместе.
— Давай.
— Фе-то-о-от! Федотий!
— Может, он уже к лодке пошел?
— Да не должен бы без меня…
— Ну, тогда вон, по тропинке пройдемся, поищем…
— Что ж он не откликается-то, Господи?!
Бугорчатый шар луны уже повис в темнеющем небе медно-кровавым тазом, потихоньку зажигались звезды.
— Постой-ка… — Марья вдруг замедлила шаг. — Ничего тут, на тропинке, не видишь?
— Нет… А что, должен бы?
— Гребешок тут лежал… Красивый такой, белый, с ошкуем…
— С каким еще ошкуем? — недовольно обернулся лодочник.
— Ну, медведь такой, белый…
— Не, не видал… Вон, за теми кустами посмотрим — и к лодке. Да наверняка он давно там уже.
Ринувшись напролом, лодочник деловито захрустел кустами… И тут же выскочил обратно на тропинку с остекленевшим взглядом.
— Там… там… — дрожащим голосом произнес он. — Там…
— Да что там?
— Тебе… тебе лучше не смотреть.
— Нет, пропусти!
Такая уж она была, Марья, дочь кузнецкого старосты Тимофея Анкудинова сына, упрямая — уж если чего захочет, ни за что не отступится! Вмиг смахнула лодочника с пути, наплевав на саян, продралась сквозь колючие заросли…
Она даже не плакала… пока еще не плакала. Просто стояла, не в силах поверить в увиденное.
Ее троюродный братец Федотка лежал на спине, и в немигающих, широко раскрытых глазах его отражались луна и звезды. Исказившееся в гримасе боли и ужаса лицо его даже в лунном свете казалось бледным, а все тело представляло собой сплошное кровавое месиво.
— Господи… — в ужасе промолвила Марьюшка. — Господи… Словно ошкуй порвал… Ошкуй…
Глава 1Правое ухо царево
Семен Годунов попытался расширить систему сыска в стране.
— Ну, что стоите, брады уставя?! — ближний родич царя боярин Семен Никитич Годунов прямо-таки дымился от гнева. Черная, чуть тронутая проседью борода его дрожала, толстые губы нехорошо кривились, красный мясистый нос дергался и сопел.
Трое навытяжку стоявших перед боярином юношей — Иван, Прохор и Митрий — обливались потом. И вовсе не потому, что так уж боялись царского родича, просто большая изразцовая печь, занимавшая чуть ли не треть горницы, истекала жаром. Семен Никитич — куратор Земского двора и фактически возглавлявший Боярскую думу, как и царственный брат, любил тепло, зная о том, прислуга топила печи, не жалея ни дров, ни страдавших от невыносимой жары посетителей.
— Ну? — уже потише, но с явным металлом в голосе промолвил боярин. — Что скажете в свое оправдание? Третий растерзанный мертвяк на Москве, — а им хоть бы хны! — Семен Никитич снова повысил голос аж до визгливого крика: — Три мертвяка! Растерзанных! За один только январь месяц! Вы когда душегубца ловить думаете? Или некогда? Что молчите?
— Да мы ловим, — негромко возразил Иван.
Высокий, стройный, с карими чувственными глазами и шевелюрой цвета спелой пшеницы, он отпустил над верхней губой небольшие усишки, а вот бороду еще не успел отрастить, все ж таки неполные девятнадцать лет — рановато для окладистой бородищи, хотя, вот, к примеру, у Прохора борода все же росла, а он был не намного и старше. Окладистая такая, рыжеватая, не особенно-то и красивая на Иванов взгляд, но тем не менее Прохор ею очень гордился, лелеял и холил. Так что выражение «брады уставя», пожалуй, можно было бы отнести лишь к нему одному, если б боярин выражался фактически, а не фигурально. Ну, не было у Ивана никакой бороды, а уж тем более у их третьего приятеля — Митрия, по прозвищу Митька Умник. Тот — худощавый, смуглый, темно-русый, на левой руке родинка около большого пальца — вообще был в компании самым младшим, едва шестнадцать исполнилось. Тоже стоял вот, уткнувшись серыми глазищами в пол, молчал — ну а что тут скажешь? Прав был боярин, кругом прав, как ни крути.
Три трупа за истекшую неделю — это и впрямь не очень-то хорошо, даже по московским меркам, тем более для всей троицы. Ведь парни-то имели к этим мертвякам самое прямое отношение — нет, не убивали, конечно, наоборот: убийц должны были вычислить и найти в самые кратчайшие сроки. Для того и служили в Земском приказе, в самом тайном его отделе, под непосредственным руководством думного дворянина Андрея Петровича Ртищева, старого знакомца ребят еще по французским делам. Он-то и призвал ушлых парней к службе, и весьма благоволил. Приказные же дьяки сию троицу так и прозвали, с насмешкою — «отрядец тайных дел», ну а Митька для благозвучия переиначил в «отряд тайных дел», так и впрямь куда лучше звучало. И в самом деле, сравнить только — «отрядец» или «отряд»?! Что лучше звучит? То-то же.
— И ладно бы черных людишек поубивали, — не обращая никакого внимания на Иванову реплику, продолжал разоряться боярин. — Пес-то бы и с ними… А то ведь — каких людей родичей! Знатных бояр, купцов богатейших… Эх… Да ведь как убили-то препохабно, истерзали всех, яко волчины, Господи, спаси и сохрани!