Семен Никитич мелко перекрестился на висевшие в углу иконы в золотых ризах. Иван тоже хотел было последовать его примеру, но сразу передумал — еще неизвестно, как бы к этому отнесся боярин. Слушок был: третьего дня, после обедни так Семен Никитич изгваздал посохом какого-то заезжего купчишку за то, что тот посмел подойти к висевшим в церкви годуновским иконам, — бедняга едва жив остался. И поделом — нечего креститься на чужие иконы, вот свою икону в церкви повесь, на нее и крестись, ей и молись, а хочешь — ликом к стене поверни, в качестве наказания, такое вот интересное было в Москве православие. Иван с Митрием над этим промеж собою смеялись, а Прохор только рукою махал — пусть себе на что хотят крестятся, хоть на иконы, хоть на тележное колесо, вообще, религиозные споры Прохора мало трогали, иное дело — кулачные бои.
Уж тут ничего не скажешь, боец был знатный. И раньше еще, на посаде Тихвинском живя, в боях удалью славился, и здесь, в Москве, имя не срамил — если было время, с большим удовольствием стенка на стенку хаживал, замоскворецкие супротив скородомских; все трое за Москвой-рекой, на усадьбе, доброхотом Ртищевым — дай ему Бог здоровьица — жалованной, и жили. Не одни — с Иваном с посаду Тихвинского невеста приехала, Василиска, сестрица Митькина. По осени, как и полагается, свадьбу играть решили — к тому оно и шло. Прохор, правда, старался в Василискином тереме без лишней нужды не появляться — все ж когда-то был в нее сильно влюблен, и не совсем заглохла еще в сердце старая рана, еще болела, еще кровоточила. Что ж, Василиска предпочла Ивана, а Прохора назвала братом. Всего лишь братом. Немного. Но — и немало.
— Ну что, жильцы, дворяне московские? — Семен Никитич все никак не мог уняться. — Чины ваши не велики ль вам?
Ишь, чины приплел, аспид. За французские дела — розыск грамот самозванца — Ртищев, как и обещал, выхлопотал парням чины: Митьке с Прохором — московских жильцов, ну а Иван так и остался дворянином московским, до стряпчего уж больно молод был, но сказали — жди, все может случиться. Наградили деньгами, и преизрядно — и то хлеб, тем более по нынешним непростым временам. Главное, конечно, что Митька с Прохором выбились из монастырских холопей, в свободные люди вышли, да еще в какие!
Скрипнув дверью — по велению боярина петли специально не смазывали, чтобы слышно было, что кто-то вошел, — в жарко натопленную присутственную горницу заглянул слуга.
Семен Никитич скосил глаза:
— Чего тебе, Федька?
— Думный дворянин Ртищев челом бьет, батюшка. Войти похощет.
Боярин махнул рукой и язвительно прищурил глаза:
— Ну, коли похощет, так уж пусть войдет. Тем более и людишки его уже здесь, парятся.
Иван с Митькой быстро, словно нерадивые ученики, переглянулись с усмешкой: вот уж верно заметил Семен Никитич — «парятся». С такой печкой и впрямь семь потов сойдет.
Поклонившись, вошел Ртищев — высокий, сутулый, не по-московски элегантный, в длинном приталенном польском кафтане черного бархата с серебром, с накинутым поверх него опашнем, при шпаге.
— Чтой-то ты, Ондрей Петрович, все в платье поганском ходишь, — не преминул попенять Годунов.
Ртищев закашлялся.
— Сам знаешь, Семен Никитич, — хвора в груди меня, не могу тяжелое платье носить, задыхаюсь. А что шпагу с собой таскаю, так сам знаешь — многонько врагов у меня.
Боярин неожиданно засмеялся:
— То верно, многонько. Вот о врагах с тобой и поговорим. Не о твоих врагах, Ондрей Петрович, о государевых! Но — чуть опосля, — Семен Никитич хитро прищурил левый глаз и, кивнув на парней, осведомился: — Угадай-ка, чего у меня парнищи твои делают?
Ртищев тут же скривился, словно у него внезапно заболел зуб. Вообще, думный дворянин сильно сдал за последнее время, тут, видно, все в одну кучу свалилось — и болезнь, и старость, и хлопоты.
— Мертвяки, — думный дворянин усмехнулся. — Чего ж еще-то?
— Что, Ондрей Петрович? — деланно удивился Годунов. — Нешто зря твоих парней костерю?
— Меня за них костери, Семен Никитич. Значит, не тому научил, коль поймать не могут. Впрочем, не так долго еще и ловят — всего-то неделю.
— Неделю?! — Боярин едва подавил гнев. — Так за эту неделю сначала один мертвяк, а потом еще два, и каких! Первый — думного боярина Ивана Крымчатого сынок, второй — купца Евстигнеева, третий — воеводы Федора Хвалынца племянник! Сам государь живо сим делом интересуется, меня уже замучил спрашивать — когда убивца поймают? А ты — «неделя»!
— Поймаем, Семен Никитич, не изволь беспокоиться, — поклонившись, заверил Ртищев. — Даже и не сомневайся.
Боярин хохотнул:
— Да я не сомневаюсь. Знаю, что поймаете. Только вот — когда?
— В самое ближайшее время!
— Слыхали? — Приложив ладонь к уху, Семен Никитич грозно обернулся к парням.
— Слыхали, — за всех отозвался Иван. — Поймаем, как сказал Андрей Петрович, в самое ближайшее время. Животов своих не пощадим, ночей спать не будем, но этого гнусного гада выловим!
— Ну, Бог вам в помощь, — Годунов потер руки. — Идите пока… А ты, Ондрей Петрович, останься.
Поклонившись, трое друзей, ускоряя шаг, покинули жаркие хоромы «правого царева уха» Семена Никитича Годунова и со всех ног бросились к Архангельскому собору, возле которого высились обширные каменные палаты для приказных ведомств, недавно выстроенные волею царя Бориса Федоровича. Митька так торопился, что оступился на ступеньках крыльца, едва не сбив с ног какого-то отрока лет шестнадцати, серьезного, с приятным лицом и темными печальными глазами. Тот успел отскочить в сторону, а Митька чуть было не растянулся на площади — хорошо, вовремя ухватился за перила крыльца, так, держась за них, и съехал вниз, проелозив по ступенькам задом.
— Эй, вьюнош, — окликнул парня встреченный отрок. — Не ты ль потерял? — он кивнул на выпавший из-за Митькиного пояса свиток.
— Ой! — Митрий округлил глаза. — Вот я тетеря-то! Фуражная грамота! Благодарствую, мил человек, спаси тебя Боже! Иначе б чем мы лошадей кормили?
Приятели — Иван с Прохором — вернулись к крыльцу и чинно поклонились отроку. Тот с улыбкой кивнул и вошел в дверь. Позади проследовала свита… Ага, у него еще и свита.
Митька посмотрел на друзей:
— Не слишком ли низко вы тому парню кланялись?
— Не слишком, — ухмыльнулся Иван. — Поверь мне, Митя, не слишком.
— Вообще-то, именно ему мы обязаны кормом для наших коней, — смущенно заметил Митрий. — И все же — кто это? Кажется, я его уже где-то видел. На редкость приятный и серьезный молодой вьюнош, сразу видно, не из всяких там щеголей…
Иван с Прохором вдруг переглянулись и, не сговариваясь, захохотали.
— Во ржут! — обиделся Митька. — Лошадины нормандские.
— Митя, так сказать тебе, кто этот серьезный юноша, коего ты едва не сбил с ног, в неумном усердии слетая с начальственного крыльца?
— Я бы помолчал про неумное усердие — сами-то ведь не лучше.
— Не лучше, не лучше, согласны, правда, Прохор?
Прохор ничего не ответил, лишь молча кивнул, а потом, хлопнув Митрия по плечу, негромко промолвил:
— Митька, тот парень — царевич!
— Царевич?!
— Ну да — Федор Борисович Годунов. Будущий царь.
— Ох ты, мать честная! А вы не врете, часом?
— Ей-богу! Клянусь святым Обером!
— Господи… — Митька задумчиво покачал головой. — Царевич… А вроде бы неплохой парень, а?
— Все они неплохие… — начал было Прохор, но тут же замолк — Иван предусмотрительно ткнул его кулаком в бок.
— Ну, пошли, что ли? Дел у нас на сегодня — выше крыши.
Митька расхохотался:
— Уж это ты верно заметил, Иване! Дел — выше крыши. И мне почему-то кажется, что не только на сегодня.
В приказной избе — так именовались недавно выстроенные каменные палаты — парни получили для изучения все требуемые документы и, потеснив на время одного из старших дьяков, уселись в одном из присутствий — изучать.
— Жаль, мы не всех мертвяков видели, — усаживаясь на лавку, негромко посетовал Митрий. — Только последнего.
— Мне и того хватило, — Прохор покачал головой. — Поймать бы убивца — удавил бы своими руками.
— Ну, раскудахтались, словно куры, — оторвавшись от грамот, буркнул Иван. — То им не так, это… Работать надо получше, вот что!
— Главное — побыстрее, ваша милость, — съязвил Митька. — Tres vite, monsieur, tres vite!
Бумаги изучали недолго — выписали каждый себе то, что потребно, а далее разделились — каждый взял себе по трупу, в фигуральном смысле, конечно, для того чтобы, встретившись вечером на усадьбе, все можно было бы, как выразился Митька, сложить в одну картину.
— Только бы получилась она, эта картина, — вздохнул Иван и, покосившись на Митьку, добавил: — Тоже мне, Леонардо!
Трупы поделили по-честному, кинув жребий. Потом вышли из приказной избы, сели на коней и разделились. Митрий, коему достался убиенный сын думного боярина Ивана Крымчатого, направился в Белый город, Прохор — в хоромы купца Евстигнеева, на Скородом, ну а Иван — на Чертолье, на принадлежавший воеводе Федору Хвалынцу постоялый двор — сам воевода почти постоянно проживал в Ярославле.
Пока Иван скакал, погода изменилась: сияющее в небе солнышко проглотили мерзкие серые облака, задул ветер, бросая в лицо поваливший хлопьями снег. Юноша поплотнее запахнул однорядку, пожалев, что не надел еще и шубу. Пришпорив коня, по небольшому мосточку пересек Неглинную, проехал Белый город и, миновав крепостную стену, повернул налево, к Чертолью. Поначалу и здесь, как за стеною, маячили с обеих сторон высокие, рубленные в обло хоромины, отгороженные от улиц крепкими частоколами. Мела пурга, на редких прохожих из-за заборов лаяли псы. Чем дальше, тем ехать стало труднее: хоромы сменились курными избенками, какими-то заброшенными садами, оврагами, ямами; пару раз даже пришлось спешиться, осторожно провести коня под уздцы, иначе б точно угодил в припорошенную снегом ямину, на дне которой уже барахтался какой-то черт. Иван даже остановился — может, нужна помощь?