— Н-на-а-а-а! — поднявшись с четверенек на ноги, вдруг заорал «черт» — небольшого роста мужик с заснеженной бородой. — Н-на-а-а!
Пошатнулся и снова упал в снег… поднялся:
— Н-наливайте, братцы, чаши, да подай на опохмел!
Тьфу ты, господи! Иван сплюнул. Не хватало еще с пьяницей-питухом связываться. Ишь, распелся…
— Н-наливайте, братцы-ы-ы… Здрав будь, мил человек! — Ага, питух увидал-таки юношу. — Куды путь держишь?
«На кудыкину гору» — хотел было сказать молодой человек, но тут же прикусил язык: пурга-то разыгралась не на шутку, снег летел в лицо, и не видно уже было ни зги. А питух-то, скорее всего, местный. Иван улыбнулся:
— Не знаешь, где тут постоялый двор Федора Хвалынца?
— Как не знать? — Питух поднял уроненную в сугроб шапку. — На Кустошной улице, рядом с царевым кабаком… Я ить туда… и-ик… и иду. Да вот, свалился… Пожди-ка, мил человек. Вылезу — вместях доберемся.
Иван протянул пьянице руку, но помощь не потребовалась — питух довольно проворно выбрался из ямы и, почти не шатаясь, уверенно зашагал впереди, время от времени запевая песню. Все ту же — «Наливайте, братцы, чаши».
Так они и шли, продвигаясь меж сугробами и серыми покосившимися заборами, питух — впереди, а уж за ним — Иван с конем. А пурга уж так замела, так забуранила — настоящая буря, глаз не продрать от снега!
— Эй! — перебивая вой ветра, закричал юноша. — Долго еще идти-то?
— Ась? — обернувшись, питух приложил ладонь к уху.
— Скоро ль, говорю, придем?
— А! Скоро, скоро… Во-он за той избой аккурат кабак и будет. Ты, мил человек, за лошадкой-то своей поглядывай — не ровен час, уведут! Чертольские тати — ловкие.
— Я им сведу! — Иван поправил висевшую на поясе плеть, но все ж таки стал оглядываться почаще.
И вовремя!
Глядь-поглядь — вынырнула из бурана чья-то жуткая рожа в заснеженном армяке. Оп! Потянулась рука к поводьям…
Недолго думая, Иван огрел ее плетью.
— Ай! — четко произнес тать и тут же скрылся за ближайшей избою.
Юноша погрозил ему вослед кулаком:
— Ужо, смотри у меня!
И едва не напоролся на застывшего на месте пьяницу.
— Пришли, слава Богу, — радостно поведал тот. — Эвон, «Иван Елкин».
Иван разглядел маячившую саженях в пяти впереди избу с прибитыми над крыльцом еловыми ветками — знаком «государевых кабаков», по этой примете прозванных в народе «Иванами Елкиными».
— Ну, мил человек, пошли погреемся!
Питух решительно зашагал к крыльцу.
— Постой, — крикнул юноша. — Что с конем-то делать — боюсь, украдут.
— А, — обернувшись, питух махнул рукой. — Кабацкую теребень попросишь — присмотрят.
— Ну, разве что…
Недоверчиво шмыгнув носом, Иван покрепче привязал коня к коновязи и вслед за своим провожатым вошел в кабацкое чрево.
Пахнуло, ожгло застоялым перегаром, прокисшими щами, гнилой капустою и еще чем-то таким, кабацким. Вообще-то, в кабаках особой закуски не полагалось: не корчма, сюда ведь не есть — пить приходили. Но все ж Иван углядел на длинном столе миски с каким-то черным месивом — то ли с капустой, то ли с черт знает чем. Выпив, питухи брали месиво пальцами и, запрокинув головы, с хлюпаньем отправляли в рот. Юноша брезгливо поморщился.
— Вона, туда, в уголок присядем, — питух дернул парня за рукав. — Тамо почище будет.
В углу, за низеньким столиком, и впрямь было почище, но и потемнее — горящие (вернее сказать — чадящие) сальные свечи имелись только на «главном» столе.
Вынырнувший, словно черт, неизвестно откуда, целовальник с прилизанными патлами без лишних слов поставил на стол глиняный кувшинец и две деревянные чарки.
— Капусточки принеси, Мефодий, — усевшись, попросил питух и повернулся к своему спутнику. — Я — Михайло, Пахомов сын, человеце вольный.
— Иван, — представился юноша, о своем социальном положении он пока предпочел умолчать. Так, пояснил неопределенно, что, мол, тоже из вольных людей. Правда, после чарки не удержался, съязвил: — В немецких землях считают, что у нас вообще вольных людей нет. Все — от боярина до крестьянина — холопи государевы.
— Так-таки все и холопи? — Михайло посмотрел на собеседника с хитроватым прищуром. — Ну, допустим, дворяне да дети боярские — понятно, от царя-батюшки зависят. Захочет — отберет землицу. Бояре — те наполовину, у них ведь, окромя вотчин, и поместья имеются… О холопях не говорю, о заповедных летах да беглых — тоже… А вот казаки? А купцы? Артельщики? У них-то совсем нет хозяина, кроме самих себя.
— Однако, прав ты, похоже. — Иван еле скрыл удивление и повнимательнее присмотрелся к новому знакомцу — больно уж правильной оказалась его речь, слишком уж философской для простого пьяницы.
— Выпьем, — Михайло плеснул в чарки водку.
Юноша, конечно, предпочел бы вино, но сильно подозревал, что в подобном заведении никаких других напитков, кроме водки, не водится — приходилось пить, что дают.
Выпив, Иван поморщился, занюхал рукавом.
— Не боись, Иване! — похлопал его по плечу новый знакомец. — Целовальник здешний, Мефодий — давний приятель мой, перевар не подсунет. Ишь, водочка-то — как слеза! А ну, намахнем еще по одной!
— А квасу у них, случайно, нет? — негромко осведомился Иван. — Ну, для запивки.
Михайло хитровато улыбнулся в усы:
— Может, для кого и нет, а для нас завсегда найдется! Гришка, эй, Гришка! — он поманил к себе кабацкую теребень-служку — рыжего и веснушчатого отрока с хитрым лицом пройдохи.
— Что угодно, дядько Михайло? — подбежав, угодливо изогнулся служка. — Водочки? И это… — Он оглянулся и перешел на шепот: — Хозяин сказал: только для дорогих гостей — грибочки соленые есть. Принести?
— Квасу принеси, — ухмыльнулся Михайло. — Ну и заодно, черт с тобой, грибочков.
— Исполню в един миг.
Гришка умчался и весьма быстро нарисовался вновь — принес и грибочков, и квасу.
— Ну, Михайла! — аппетитно похрустев груздем, восхитился Иван. — Ты прям волшебник, колдун!
— Вот с ворожеями ты меня не путай, — обиженно отозвался Михаил. — Я их на дух не переношу, особливо после того, как в лихую годину они человечьим жиром торговали — для всяких снадобий.
— Неужто человечьим? — Юноша недоверчиво скривил губы.
Его собеседник размашисто перекрестился:
— Вот те крест!
— А жир этот они с кого брали?
— Так время-то какое было, вспомни! Голод! Ладно кошек — навоз ели, кору. Мертвяки на Москве друг на дружке валялись — бери, не хочу.
Михайло быстро наполнил чарку и одним махом выпил. Захрустел грибочками:
— Эх, хорошо!
Странный он был, этот Михайла. Одет неважнецки — рваный зипун, армячишко, треух, — но глаза смотрят вокруг с этакою циничной насмешкою, а речь питуха, несомненно, речь умного человека. Видать, он знавал когда-то и иную долю, нежели валяться по пьяному делу в сугробах, быть может — да скорее всего! — имел небольшое поместьице, потом разорился, запил. Ой, много таких дворян да детей боярских по всей Руси-матушке мается, много. Одним уже и на войну не с чем идти — коня нет, людишек, вот и подаются в пищальники, а кто и вообще — в холопы к сильному боярину запродается! Недаром государь особый указ издал, запретил обнищавшим дворянам верстаться в холопы. А тем, бедным, куда деваться? Кушать-то хочется, да и семьи кормить надо. Тут либо в холопи, либо в тати. А еще можно к самозванцу, на юг, податься…
Михайло быстро приметил грустное настроение собеседника:
— О чем задумался, парень?
— О доле нашей тяжкой, — признался Иван. — Я ведь вижу, ты из дворян…
— С чего бы?
— Больно уж говоришь умно да правильно. Я ведь и сам из детей боярских, а рыбак рыбака…
— …видит издалека, — Михайло мрачно усмехнулся. — Выпьем!
Иван придержал чарку:
— Погодь. Поговорим хоть немного. Да ты не бойся, я не соглядатай какой…
— А я и не боюсь, — пожал плечами питух. — Поди меня на Чертолье сыщи… А отсель на правеж еще никого утянуть не удавалось. — Михайло совершенно трезво прищурился. — Так о чем разговор будет? Ты не смотри, я ведь не пьян еще. А что в яму попал — так туда в такую пургу кто угодно угодить может.
— А песни чего орал?
— Для куражу.
— Ну, вот что, Михайла… — Иван помолчал, лихорадочно соображая, как половчей повернуть разговор в нужное русло. Наконец сообразил, улыбнулся. — Хочу к воеводе Федору Хвалынцу в войско наняться. Знаешь такого?
— Знаю, как не знать? — усмехнулся Михайло. — Так он далеко, в Ярославле.
— Неужто в Москве от него никого нет?
— В Москве? Племянник него, Егорий, делами дядькиными на Москве занимался, да только ты, парень, к нему опоздал.
— А что такое?
— Да третьего дня убили Егория, да еще как-то премерзко… — Михайло оглянулся вокруг и понизил голос: — Говорят, на теле живого места нет — все истерзано. Эх, такой парень был! Богат, красив, статен. И молод — всего семнадцать годков. Казалось — все дороги открыты, жить бы да жить, ну или умереть с честию на поле брани! Но не так вот, как помер…
— А что, убивцев не поймали еще? — осторожно поинтересовался Иван.
Собеседник усмехнулся:
— Ага, поймаешь, как же! Говорят, и не человек это был, убивец-то! Упырь, волкодлак! Оборотень диавольский! Вот я и пел в яме-то: говорят, они, упыри-то, шуму да веселья, да громкого слова не любят.
— Вон оно что, — задумчиво кивнул Иван. — И что, как убили, никто не видел?
— Ясно, не видели… Снегопад тогда был, а Егор, вишь, домой откуда-то возвращался — у Хвалынца хоромы на Черторые и постоялый двор, — вот и захотел спрямить путь оврагом… Там и смертушку свою отыскал.
— Угу… — Иван задумался. — А откуда Егор возвращался?
— Из Кремля, говорят. К какому-то важному боярину за новым назначеньицем ездил. А ты чего спрашиваешь-то?
— Так. Любопытно просто. Ну, что ты сидишь, Михайла? Давай наливай.
После полудня пурга утихла, в небе показалось солнышко, а выпавший снег вдруг стал золотистым, пушистым, искрящимся. Любо-дорого было ехать! Вывалившая на улицу ребятня с криками неслась в санках с черторыйских горок, где-то играли в снежки, где-то пытались лепить снежную бабу — только вот беда, снег был сухой, не лепился.