к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять — хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.
Митькин мертвяк — сын Ивана Крымчатого Тихон — появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон — молодой человек лет двадцати — служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.
Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома — море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.
— Может, просто обычные тати орудуют? — предположил Прохор. — Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!
Митрий кивнул:
— У Тихона как раз такая и была.
— Ну, вот видишь!
— Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу — и ищи-свищи. Ан нет…
— А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… — Прохор стукнул кулаком по столу. — Не забалуешь!
— Может, оно и так, — тихо протянул Иван. — Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?
— А чего говорить, — Прохор махнул рукой. — У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать — глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был — от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…
Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.
Правда, обсудить им не дали — в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:
— Ну что, соколы мои? Нашли?
Парни потупили взгляды.
— Вот что, Ртищев, — Годунов повернулся уже к их начальству. — Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?
Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.
— Слышали? — Ртищев холодно посмотрел на ребят. — Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван — «правое ухо царево»!
Глава 2Ошкуй
Приказная система была чрезвычайно гибкой, адаптивной, чутко реагировала на все изменения в жизни общества.
— И кто так тебя учил челобитные брать, а? Никто… Ты что ж, из новеньких будешь? Совсем-совсем ничего в нашем деле не смыслишь? А я-то думал — тебя к нам из Разбойного приказу сманили.
Иван стоял на крыльце, поджидая запоздавшего Митьку — тот покупал у разносчика пироги, — и волей-неволей слушал, как хитрый и прожженный подьячий Ондрюшка Хват наставляет нового писца — молодого парня с пухлым лицом и испуганным взглядом.
— От ты пишешь: «В Китай-городе незнамо кто похитил кошель, в котором было…», не важно, сколько было. Похитил! А ты спросил у челобитчика, сам-то он этого похитителя видел?
— Спросил. Говорит, не видал.
— Ну, вот! А ты что записал? «Похитили»! А может, растяпа челобитчик сам его потерял, а? Может такое быть?
— М-может.
— Вот и я о том… Так и писать надобно — кошель, мол, исчез при невыясненных обстоятельствах. А ты сразу — «похитили». Потом батюшка боярин Семен Никитич нас же носом ткнет — чего похитителя не нашли? А никакого похитителя, может, и не было. Много тут, по приказам, разных растяп шляется. Уловил суть?
— Уловил, Ондрей Васильевич.
Ого! Иван покачал головой — не много ль возомнил о себе Ондрюшка? Ишь — «Ондрей Васильевич». Махнув рукой бегущему к крыльцу Митьке, молодой дворянин вошел в приказную избу и с порога ехидно осведомился, с каких это пор подьячих с «вичем» именовать стали?
— Так это — из уважения. — Ондрюшка Хват расплылся в улыбке. — Верно, Пороня?
Пухлолицый писец поспешно кивнул и поздоровался:
— Здрав будь, Иван Леонтьевич.
Ух, собака! Тоже с «вичем» назвал. Этакий лизоблюд далеко пойдет. Однако ничего не скажешь, приятно.
Подьячий Ондрюшка Хват ухмыльнулся. Тоже тот еще был змей — умен, верток, злохитр. Но службу, надо признать, знал, хоть и крючкотвором слыл знаменитым. А ведь с виду не скажешь — этакий простоватый мужичонка с нечесаной светло-русой бородой, носом картошкой и серыми, навыкате, глазами. Ну, самая, что ни на есть, деревня.
— Там, в людской, чернила да бумага с песком, Иване. Приставы с утра принесли. Ты бы послал своих, а то ведь, сам знаешь, как у нас бывает — можете и без чернил остаться.
— Вот за это, Ондрей, благодарствую, — искренне поблагодарил Иван. — Хорошо, что сказал… — Он обернулся к подошедшему Митьке. — Слыхал?
— Слыхал, — кивнул тот. — Посейчас с Прохором и сходим.
— Ну, добро…
Еще раз поблагодарив подьячего, Иван отправился в приказную горницу, пожалуй, самую маленькую изо всех, имевшихся в «избе», — на троих много ли надо? Войдя, перекрестился на висевшую в углу икону и уселся за стол лицом к двери. Пора было начинать составлять отчет — юноша почистил пальцами кончик гусиного пера, обмакнул в чернильницу… ага! Чернила-то высохли! Вовремя послал своих за новыми! Молодец, Ондрюшка, предупредил. Только не опоздали бы парни, а то потом ходи по горницам, побирайся: «А нет ли у вас, случайно, чернилец?», «А подайте бумажки хранцузской, а то мы всю свою исписали», «Песочком речным не богаты ли?». Было, было уже такое, особенно по-первости. Вся канцелярия обычно доставлялась в приказ раз в месяц, в пятницу либо в субботу, перед выходным. Суббота считалась коротким днем (конечно, если не было каких-нибудь важных и неотложных дел), и обычно все приказные заканчивали работу, как предписывалось «Уставом», «за три часа до вечера», то есть до темноты, — зимой, считай, почти сразу после полудня. В остальные же дни, кроме воскресений и двунадесятых праздников, сказано было «приказным людем, дьяком и подьячим, в приказех сидеть во дни и в нощи двенадцать часов».
Сегодня как раз была суббота, и радостный приказной народец — дьяки, подьячие, пристава, писцы — уже потирали руки в предвкушении долгожданных выходных. А кое-кто, если не было боярина либо его первого заместителя — «товарища», умудрялся, сославшись на какие-нибудь дела, покинуть родную контору еще до обеда. Так обычно всегда поступал и хитромудрый подьячий Ондрюшка Хват.
За дверью послышались веселые голоса — Митька с Прохором, видать, все же урвали толику писчих принадлежностей. Хорошо б, коли так, спасибо Ондрюшке!
Поспешно вскочив из-за стола, Иван самолично отворил приятелям дверь.
— Во! — весело ухмыльнулся Митрий. — Смотри-ка, Проша, — дворяне московские уже нам с тобой двери открывают.
— Ла-адно, — Иван отмахнулся и довольно потер руки. — Вижу, неплохо взяли!
Взяли и в самом деле неплохо: два ведра чернил — хороших, темно-коричневых, ящик с белым речным песком — присыпать написанное для скорейшего высыхания — да кипу нарезной бумаги. Ведра Митька, отдуваясь, поставил в угол, Прохор же определил песок и бумагу на специальную полку.
Иван вытащил один листок, посмотрел на свет, рассматривая водяные знаки:
— Зубчатая башня на щите — чей герб? Митрий, не помнишь?
— А какой щит?
— Да черт его… — Московский дворянин почесал затылок. — Тут и не разберешь особо — то ли закругленный гишпанский, то ли заостренный французский… Но не треугольный и не овальный — точно.
— Может, германский? — Митрий взял листок, присмотрелся. — Нет, не германский… Слушай, Иване! — Парнишка вдруг хлопнул себя по лбу. — Вот ежели эту башню да залить золотом, а щит выкрасить красным…
— Постой, постой! — Иван вскинул голову. — Золотая башня на червленом поле… Канн! Это ведь Канн, Нормандия…
— Вот именно. Хорошую бумагу ныне прислали.
А Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся смущенно — в нормандском городе Канне осталась у него пассия, одна… гм… хорошая женщина…
Улыбка бывшего кулачного бойца незамеченной не осталась.
— Что, Проша? — участливо поинтересовался Митька. — Зеленщицу свою вспомнил?
— Не только, — Прохор с самым серьезным видом качнул головой. — Я вот что подумал: год назад мы ведь всю Нормандию проехали, все искали важные грамоты. Нашли… И что же? Грамоты же — о самозванце, я так понимаю?
— Ну, так.
— Так что же царь-государь наш, Борис Феодорович, их в ход не пустит? Ведь самозванец-то, говорят, уже почти до Курска дошел!
— Дошел, — согласно кивнул Иван. — Только вот что я тебе скажу, Проша: нам приказали эти самые грамоты отыскать и предоставить. А как уж государь с ними поступит — то не нашего ума дело!
— Ну, понятно, не нашего.
— Хотя, конечно, — Иван понизил голос, — признаюсь, и меня те же мысли гложут.
— Так спросить Ртищева! — предложил Митька. — Уж Андрей-то Петрович наверняка знает.
В этот миг, с силой толкнув дверь, в горницу вошел Ртищев.
Друзья вздрогнули и переглянулись — легок на помине!
— Чего в гляделки играете? — думный дворянин был хмур и резок. — Вам когда сказано отчеты предоставить?