— Да вон, — хохотнул Прохор. — Бери на любом столе, жалко, что ли!
— Вот, благодарствую. — Ондрюшка живо сграбастал со стола бумагу.
— Эй, постой, постой, парень! — вдруг возмутился Иван. — Ты наши записи-то верни!
— Ах ведь, и правда, тут чего-то написано… — Подьячий вчитался в бумаги. — Скоропись понятная… Это ты так пишешь, Иване? Молодец. Не у многих дьяков столь хорошо выходит! Нате, забирайте ваши отчеты, у меня своих хватает… Так из той пачки возьму? Ну, вот и славно…
Еще поболтав о чем-то, подьячий ушел, на прощанье поблагодарив парней за бумагу.
— Что это он сегодня без бумаги остался? — удивленно хмыкнул Митрий. — Обычно так такой ушлый — а тут…
— Дела, вишь, у него важные оказались.
— Ага, важные… Не важней наших.
Дописав отчеты, друзья наконец покинули приказные палаты и, сев на казенных коней, поехали домой, в Замоскворечье. Темнело уже, и в синем, очистившемся от туч небе зажигались звезды. Кургузый месяц, зацепившись рогом за Спасскую башню, висел над Красной площадью, отражаясь в золоченом куполе колокольни Ивана Великого, рядом с которым светился расписным пряником Покровский собор. Переехав по льду Москву-реку, парни повернули от Ордынки направо, пересекли Большую Козьмодемьянскую улицу и оказались наконец на Большой Якиманке, где — ближе к Можайской дороге — и располагалась усадебка, пожалованная всем троим заботами Ртищева. Хорошая была усадебка — небольшая, уютная, с высокими теремом и светлицею, с сенями, с теплыми горницами и опочивальнями. Рядом, на дворе — конюшня, амбарец с банею да избенка для слуг — целого семейства, не так давно принадлежавшего бывшему хозяину усадьбы, боярину Оплееву, сосланного царем Борисом за какие-то провинности в Тобольский острог. Боярин взял с собой почти всех слуг, кроме вот этих, уж больно оказались стары дед Ферапонт да бабка Пелагея.
А новым хозяевам сгодились — служили не за деньги, а так — лишь бы не выгнали, и служили на совесть: бабка стряпала, а дед присматривал за двором да топил баню. Вот и сейчас, как только въехали во двор, потянуло запаренными вениками…
— Господи, никак старик баньку спроворил! — удивленно воскликнул Прохор. — С чего бы?
— Как это — с чего? — засмеялся Иван. — Чай, суббота сегодня!
Прохор гулко расхохотался:
— А ведь и вправду — суббота! Ну, мы и заработались… Что ж, это хорошо, что баня…
А дед Ферапонт, накинув на согбенные плечи старый армяк, заперев на толстый засов ворота, уже успел отвести на конюшню лошадей и теперь лукаво посматривал на парней:
— Что, поддать парку-то?
— А и поддай, старик! Поддай! Да не жалей водицы…
Ребята обрадованно загалдели.
— Ну, наконец-то, явились! — вышла на высокое крыльцо Василиска. — Пошто там смеетесь-то, в темноте? Трапезничать будете?
— Будем! — Парни еще больше захохотали. — Только после бани, Василисушка!
А дед Ферапонт уже старался вовсю! Плеснул на раскаленные камни воды, запарил венички: Митька вошел первым — едва на четвереньки не встал, до чего жарко!
— Ну, ты, старик, того… Как бы не угореть!
Дед ухмыльнулся:
— Угорают, Митьша, от плохого пару, а у меня завсегда пар знатный! Веничком-то попотчевать?
— Погоди, — Митрий уселся на лавку. — Дай отдышаться.
Сбросив одежку в предбаннике, вошли и Прохор с Иваном, оба крепкие, стройные, не чета тощему Митьке.
— А ну, дед, давай сюда веники! Эх, хорошо! Митька, ложись на полок. Ты, кажется, на кашель жаловался?
— Нет, нет, — опасливо отмахнулся Митрий. — Это не я жаловался, это Ртищев…
— Ты на начальника-то не кивай! Ложись, кому говорю?!
— А может, не надо? Я и сам как-нибудь попарюсь…
— Ложись, не то хуже будет!
Прохор показал отроку свой здоровенный кулак, натренированный еще в былые годы, когда дрался стенка на стенку за Большой Тихвинский посад.
— Иване, Митька, вишь, хочет, чтоб мы его силком затянули…
— Не-не, не надо силком… — Передернув плечами, Митрий со вздохом полез на полок. Ух и жарко же… Прямо уши в трубочку заворачиваются! А доски, доски-то как жгут!
— Ну, улегся?
— Угу… — Юноша обреченно вытянулся.
Взяв в руки два веника, Прохор несколькими энергичными взмахами разогнал жар и приступил к Митьке. Сначала легонько прошелся вениками по всему телу, словно пощекотал, затем начал бить — одним, вторым, потом обоими вениками вместе…
— Как, Митька?
— Ох… Хорошо! Славно!
— Ну-ка, поддай-ка еще, Иване!
Ух-х!!! Ивана-то не надо было упрашивать — выскочил в предбанник, плеснул в корец с водой чуток квасу для запаху и — на камни! Ух-х!!!
— Эх, и славно же! — неутомимо работая вениками, довольно оглянулся Прохор. — Как, Мить?
— Сла-а-авно…
— Ну, еще разок… Йэх!
Вкусно пахло запаренными вениками, житом, деревом и распаренными телами. Иван тоже схватил веник, примостился рядом с Митькой, охаживая себя по плечам…
— Хорошо! Эх! Славно!
С каждым взмахом словно улетали куда-то далеко-далеко все накопившиеся за долгую неделю — вот уж поистине долгую! — проблемы.
Йэх!
— А ну-ка поддай! Митька, как — в сугроб?
— А и в сугроб! Запросто!
Довольный Митрий спустился с полка.
— Митька, погодь, я с тобой!
Они выскочили из предбанника вместе — сначала Митька, за ним Иван, затем Прохор. С хохотом повалились в сугроб, взметая сверкающую пыльцу снега…
— Эх, хорошо! Вот славно-то!
А потом снова — в жаркую баню, и снова веничком…
— Славно!
Жаль только вот темновато было, зато в предбаннике, шипя, горели две сальные свечки. Там и уселись, напарившись, потягивая холодный квас из больших деревянных кружек.
— Хозяйка спрашивает: подавать ли на стол? — заглянул с улицы дед Ферапонт.
Иван улыбнулся:
— Пущай подает. Сейчас идем уже…
Парни, не торопясь, оделись.
— Слышь, Митрий, — вспомнил вдруг Иван. — Ты ведь так нам и не сказал: что там у Ефима Куракина украли? Может, цепь при нем была золотая или еще что?
— Цепь — это само собой, унесли. — Митрий вдруг помрачнел. — Но цепь не главная пропажа…
— Не главная? А что ж еще?
— Печень.
— Что-о?!
— Печень, селезенка, сердце… — добросовестно перечислил Митрий. — Жир с бедер и живота тоже срезали.
— Вот те раз, — сипло прошептал Прохор. — Вот те раз… Наверное, и у остальных тоже все повырезали… А мы-то гадаем…
— Да-а-а… — Иван зябко поежился и с силой ударил кулаком в дверь. — Вот вам и жертвы. Вот вам и ошкуй!
Глава 3Марья
Любви, любви хочу я…
Печень, сердце, жир! Кому все это нужно? Ясно кому — ворожеям да колдунам, коих водилось на Москве не сказать чтоб во множестве, но все же в довольно большом количестве. По кабакам да торжищам шептались даже, будто сам государь ворожеям-волшебницам благоволит. Ежели так, опасно было их трогать — хватать, тащить в пыточную на допрос. Да и кого хватать-то? Пока ничего конкретного. Сразу появилась версия о том, что ворожеи изъяли внутренности уж после того, как неведомый убивец расправился со своей жертвой. Однако все прочие истерзанные трупы свидетельствовали против этого — тогда получалось бы, что ворожеи или колдуны специально таскались следом за кровавым Чертольским упырем — так уже стали именовать убивца на Остоженке и Черторые. Значит, ворожеи…
— Я тоже думаю, что среди них и нужно искать, — выслушав ребят, заметил Ртищев. — Только сперва по новой проверить надобно — точно ли и у всех прочих внутренности пропали.
— Да ведь как проверишь-то, господине?! — вскинулся Митька. — Коли их же всех, прости господи, давно на погост увезли?
— Вот ты и займись. — Думный дворянин улыбнулся и надсадно закашлялся. — Хоть самому к ворожеям идти… А и займусь! А вы двое, — он посмотрел на Ивана и Прохора, — покойным Ефимом Куракиным. Установите точнейшим образом: что он делал на постоялом дворе, часто ли там бывал, с кем общался, ну и все прочее. Задачи ясны? Тогда что сидите?
Холодно было на улице, морозно, зато небо лучилось синью, зато весело сияло солнце! Славно было скакать по заснеженным улицам, славно, хоть и холодновато, признаться; по пути Прохор с Иваном пару раз останавливались, заглядывали в корчмы, не выпить — согреться. Вот и Остоженка. Иван наклонился в седле:
— Эй, парень! Где тут постоялый двор?
— Вам постоялый двор или кабак?
— Двор, говорю же!
— Эвон за той церквушкой.
Поскакали. Миновали деревянную церковь с колокольнею, перекрестились на маковку и, посмотрев вперед, увидали обширный забор с призывно распахнутыми воротами, в которые как раз въезжали крытые рогожами возы. За воротами виднелись приземистые бревенчатые строения — избы, амбары, конюшня…
Переглянувшись, парни, обогнув возы, въехали на обширный двор.
— Кажется, здесь, — Прохор кивнул на крыльцо самой большой избы.
Тут же, откуда ни возьмись, подбежал служка:
— Изволите остановиться у нас?
Иван спешился, кинул поводья:
— Может быть, коли понравится.
Служка изогнулся в поклоне:
— Сейчас доложу хозяину. Проходьте в избу.
— На вот тебе медяху. Лошадей не забудь покормить.
— Само собой, господа мои, само собой.
Толкнув тяжелую дверь, друзья прошли через длинные сени и оказались в обширной горнице с низким потолком и изразцовой печью. Над большим, тянувшимся через всю горницу столом, свисая с потолка на деревянных подставах-светцах, потрескивая, горели свечи. Сняв шапки, парни перекрестились на иконы.
— Рад видеть столь приятных молодых людей! — приглаживая пятерней расчесанную надвое бороду, поклонился гостям невысокий кругленький человечек в темно-коричневом зипуне с деревянными пуговицами, надетом поверх красной шелковой рубахи. Пояс тоже был красный, с желтыми кистями.