— Ну, хватит, хватит, парень. Положи кувалду — беру тебя молотобойцем, беру!
Послушно поставив кувалду в угол, Прохор подошел к рукомойнику…
— Хозяин, водица-то у тебя кончилась!
— Сейчас принесу… — Лишь сверкнули голубизною глаза.
Исчезла, убежала красавица… И вновь вернулась, уже с кувшином:
— Наклонися, солью.
Прохор наклонился, подставил под холодную струю спину.
— Эх, хорошо!
Отфыркиваясь, поднял голову:
— Тебя как звать-то, краса?
— Марьюшка, — потупила очи дева. — Марья.
Глава 4Прочь!
Сыскное ведомство постоянно расширяло свою деятельность.
Марьюшка потом рассказывала Прохору, как увидала его в первый раз, в кузнице. Этакий мускулистый голубоглазый великан с рыжеватой бородкой, с кувалдой, похожий на какого-то древнего северного бога. Запал, запал дюжий молотобоец в трепетное девичье сердце, — то же и сам чувствовал, и, надо сказать, чувство это очень Прохору нравилось. Красива была Марья, к тому же добра и умна — последние качества молотобоец разглядел чуть позднее, когда нанялся-таки в кузницу, хотя попервости вовсе не собирался махать молотом, да вот Марьюшкины глаза смутили.
Всю неделю — пока работал Прохор — девчонка постоянно прибегала в кузницу — то пирогов принесет, то квасу. Сама встанет у входа, смотрит, как летят из-под молота искры, как шипит опущенное в студеную воду железо, как оно изгибается, подчиняясь ударам, принимает форму подковы, дверной петлицы, рогатины.
— Вот спасибо, Марьюшка! — Кузнец и молотобойцы уписывали пироги за обе щеки. — Дай Боже тебе здоровьица да хорошего жениха.
Девушка краснела, смущалась, а парни хохотали еще пуще. Лишь Прохор иногда хмурился да одергивал — совсем, мол, смутили девку.
Как-то, закончив работу, Прохор умылся, оделся и, направившись к воротам, быстро оглядел двор, с удовлетворением увидав неспешно прохаживавшуюся девчонку. Длинный бархатный саян темно-голубого цвета, поверх него — пушистая телогрея, сверху — шубка накинута, сверкающая, парчовая, с куньим теплым подбоем, на ногах сапожки черевчатые, на голове круглая шапка соболья, жемчугом изукрашена, не кузнецкая дочь — боярыня, — видать, баловал Тимофей Анкудинович дочку.
Прохор нарочно замедлил шаг, наклонился, зачерпнул из сугроба снег — сапоги почистить. Скосил глаза — ага, девица тут как тут:
— Далеко ль собрался, Проша?
— Домой, — молотобоец улыбнулся. — Ну, куда же еще-то?
— А далеко ль ты живешь?
— Да недалече…
— Пройтись, что ли, с тобой, прогуляться до Москвы-реки да обратно? Денек-то эвон какой!
Денек и впрямь выдался чудный — с легким морозцем и пушистым снегом, с бирюзовым, чуть тронутым золотисто-палевыми облаками небом, с сияющим почти по-весеннему солнышком. Сидевшие на стрехе воробьи радостно щебетали, не видя подбиравшуюся к ним рыжую нахальную кошку. Оп! Та наконец тяпнула лапой — хвать! Мимо! Подняв нешуточный гвалт, воробьиная стайка перелетела на ближайшую березу, а кошка, не удержавшись, кубарем полетела в сугроб, слету вставая на лапы.
— Так тебе и надо, Анчутка, — погрозила пальцем Марьюшка. — Не воробьев — мышей в амбаре лови!
— Прогуляться, говоришь? — Прохор сделал вид, что задумался. — Инда, что же — пошли! Только это… матушка не заругает?
— Не заругает, — засмеялась девчонка. — Наоборот, рада будет, что не одна пошла, а из своих с кем-то.
Про батюшку Прохор не спрашивал, знал уже — Тимофей Анкудинович с утра раннего выехал в Коломну — договариваться со знакомым купцом о железной руде. Потому-то и закончили сегодня рано, правда, отнюдь не по принципу «кот из дому, мыши в пляс» — заданный хозяином «урок» выполнили: без обеда трудились и почти что без передыху. Зато вот и закончили — едва полдень миновал.
— Эх, что ж делать? — Прохор почесал бороду и махнул рукой. — Пошли!
Таких гуляющих, как они, на Кузнецкой хватало, и чем ближе к центру, тем больше. Когда свернули на Ордынку, ахнули: вся улица была запружена народом — молодыми приказчиками, подмастерьями, купцами, детьми боярскими, девушками в цветастых платках и торлопах, детьми с санками и соломенными игрушками, какими-то монахами и прочим людом. В толпе деловито шныряли торговцы пирогами и сбитнем:
— А вот сбитенек горячий!
— Пироги с капустою, с рыбой, с горохом!
— Сбитень, сбитень!
— Пироги, с пылу, с жару — на медное пуло — дюжина! Подходи-налетай!
Прохор подмигнул девушке:
— Хочешь сбитню, Маша?
— Маша? — Марьюшка засмеялась. — Меня только матушка так называет, да еще бабушка звала, когда жива была… Царствие ей небесное! — девушка перекрестилась на церковную маковку.
— Бабушка, говоришь? — усмехнулся Прохор. — Ну, вот теперь и я буду. Не против, Маша?
— Да называй как хочешь… Только ласково! Ну, где же сбитень?
— Сейчас.
Парень поискал глазами мальчишку-сбитенщика, подозвал… Как вдруг, откуда ни возьмись, вынырнули трое нахалов в кафтанах немецкого сукна, подпоясанных разноцветными кушаками.
— Эй, сбитенщик! Налей-ко нам по стакашку!
— Эй, парни, сейчас моя очередь, — спокойно произнес Прохор.
Все трое обернулись, как по команде. Чем-то они были похожи — молодые, лет по двадцать, кругломордые, глаза смотрят с этаким презрительным полуприщуром, будто и не на человека вовсе, а так, на какую-то никчемную шушеру.
— Отойди, простофиля.
— Ой, Проша, уйдем, — уцепилась за руку Маша.
— Ого, какая красуля! — Один из парней ущипнул девушку за щеку. — Пойдем с нами, краса, пряниками угостим!
Вся троица обидно захохотала.
— Постой-ка, Маша. — Прохор осторожно отодвинул девушку в сторону и обернулся к нахалам. — Эй, гниды! Это кто тут простофиля?
— Как-как ты нас обозвал?! — Парни явно не ждали подобного, по всему чувствовалось, что здесь они были свои, а здешний народец их откровенно побаивался.
— А ну, отойдем поговорим! — Один из парней вытащил из-за голенища длинный засапожный нож.
Народ испуганно подался в разные стороны.
— А чего отходить-то? — Пожав плечами, Прохор сделал шаг вперед и, не замахиваясь, профессионально ударил того, что с ножом, в скулу левой рукой, а ребром правой ладони нанес удар по руке.
Вскрикнув, нахалюга отлетел в одну сторону, нож — в другую. А Прохор, как и полагается давнему кулачному бойцу, быстро оценив ситуацию, молнией метнулся к оставшимся.
Р-раз! — с ходу заехал правой, да так, что парнище кувырком полетел в сугроб.
Два! — треснул третьему ладонями по ушам.
Тот аж присел, заскулил:
— Ой, дядька, бо-о-ольно!
Стукнув нахала кулаком в лоб — так, чтоб повалился наземь, Прохор подскочил к выбиравшемуся из сугроба. Тот, дурачок, еще бормотал какие-то угрозы. Пару раз намахнув по сусалам, молотобоец схватил обмякшего парня в охапку и под злорадный хохот присутствующих забросил за первый попавшийся забор.
— От молодец, паря! — крикнул кто-то в толпе. — Осадил посадскую теребень!
— Счас! — Прохор вытер руки о полы кафтана. — Остатних тоже заброшу.
Он поискал глазами нахалов… ага, сыщешь их, как же — давно уже и след простыл. Да и черт с ними!
— Прошенька! — кинулась на грудь Маша. — А вдруг они бы тебя — ножиками?
— Не сделан еще тот ножик… — Прохор усмехнулся и весело подмигнул девушке. — Ну что? Идем дальше гулять? Ой, сбитню-то так и не попили. Эй, сбитенщик!
— Да ну его, этот сбитень, — отмахнулась девушка. — Потом попьем. Пошли-ка лучше к реке.
— Пошли.
Дивный по красоте вид открывался с южного берега Москвы-реки! Заснеженная пристань с вмерзшими в лед судами, людное торжище — торговали прямо на льду! — красно-кирпичные башни Кремля, зубчатые стены, сияющие купола соборов, высоченная громадина Ивана Великого.
— Да-а, — восхищенно протянул Прохор. — Красив город Париж, и Тихвинский посад ничего себе, но Москва, пожалуй, всех краше!
— То верно, — Марьюшка вдруг зарделась, будто Прохор не Москву, а ее похвалил, помолчала немного. — Как ловко ты их раскидал!
— Я ж кулачным бойцом был, Маша!
Прохор все думал, как бы перевести разговор на Ефима… Но вокруг было так красиво — пушистый, искрящийся на солнце снег, гуляющие люди, светлая лазурь неба над красными башнями Кремля — и сердце билось так радостно, что совсем ни о чем не хотелось думать. Прохор почесал бороду, помолчал да спросил напрямик:
— Говорят, ты с княжичем каким-то дружилась?
— Кто говорит? — Глаза девушки посмотрели с вызовом, зло. — Врут! Да, приходил в гости один парень… Не знаю, может, и княжич… Ефимом звать. Но он мне не по нраву пришелся — пухлощекий, жирный, да и по возрасту — совсем еще дите. Я ведь ему так и сказала — вот ворота, а вот поворот, — так он, представляешь, на Чертолье поперся, за приворотным зельем. С тех пор вот не приходил еще, видать, зелье на ком-то пробует.
— За приворотным зельем, говоришь? — задумчиво переспросил Прохор. — А откуда ты про то знаешь?
— Сам сказал, когда прощался. Иду, говорит, за Черторый, к колдуньям, — все одно, мол, ты моей будешь! Ну, как там у него все вышло, не знаю — еще не приходил.
— И не придет, Маша, — Прохор вздохнул и понизил голос. — Убили его на Черторые во прошлую пятницу.
— У-убили? — Марьюшка всхлипнула. — Как убили, кто?
— Какие-то лиходеи.
А у девчонки уже дрожали плечи.
— Ефи-им… Хоть и не люб ты мне был, а все же…
— Ну, не плачь, не плачь, Машенька, — попытался утешить Прохор. — Чего уж теперь.
— Господи-и-и, Господи-и-и… — плача, причитала девушка. — Да за что же мне такое наказание… Сначала — один, потом — второй… Не хочу! Не хочу, чтобы был третий!
— Один, второй, третий… — Молотобоец покачал головой. — Загадками говоришь, Маша.
— Лучше тебе разгадок не знать! — Марья сверкнула очами. — Идем! Проводишь меня на подворье.