Возвращались молча, Марьюшка всю дорогу всхлипывала, и Прохор корил себе — ну, черт его дернул сказать про княжича! Похоже, сюда еще не дошли чертольские слухи.
Остановились у ворот, прощаться. Марья подняла заплаканные глаза:
— Ты меня прости, Прохор… За то, что вот так… погуляли.
— Что ты говоришь такое, Машенька?! Ты уж не плачь больше… Уж не вернешь княжича-то.
— То-то, что не вернешь… Ну, прощевай, Проша. Завтра увидимся.
— Может, сходим куда?
— Ежели батюшка к вечеру не вернется, — может, и сходим.
Прохору вдруг захотелось прижать к себе хрупкую девичью фигурку, вытереть ладонью заплаканное лицо, поцеловать в губы…
«Спокойно! — сам себе сказал парень. — Спокойно! Успеется еще все, успеется, не последний день на свете живем. А для расспросов — еще завтра день будет».
А назавтра не привелось Прохору возвратиться на кузню: всех троих вызвал к себе боярин Семен Годунов.
В обширной сводчатой зале ярко горели свечи, пахло воском, ладаном, еще чем-то церковным, может быть лампадным маслом. За покрытым зеленой бархатной тканью столом, в резном деревянном кресле с высокой, украшенной двуглавым орлом спинкой хмурился думный боярин Семен Никитич Годунов — «правое ухо царево».
— Ну вот. — Осмотрев стоявших на вытяжку подчиненных, Семен Никитич положил ладонь на кипу бумаг. — Прочел я ваши отчеты… М-да-а… писать вы горазды, а вот думать… Эх, молодость, молодость… Ты что, Иван, Леонтьев сын, не заметил, что у тебя один и тот же человек два раза упомянут?
Иван пожал плечами:
— Да как-то…
— Молчать! — Боярин ударил ладонью по столу. — Говорить будешь, когда дозволю.
— Слушаюсь, господине.
— Вот так-то! Что бы вы все без меня делали? В общем, так, Иван, Леонтьев сын. Человечка, тобой два раза упомянутого, я велел имать да в узилище приказное бросить. Как его… — Боярин покопался в бумагах. — Ага… вот… Михайло Пахомов… Из детей боярских, разорен, постоянных доходов не имеет… Неоднократно одобрительно высказывался за Самозванца, гнусно критиковал действия Боярской думы и самого государя Бориса Федоровича… Что глазами хлопаете? Думаете, кроме вас, у меня больше соглядатаев нет? Мигнул — эвон чего на Михайлу Пахомова надыбали! Говорят, и прелестные от Самозванца грамоты он распространял, да за руку не был пойман. Ну, ничего, ужо, завтра велю пытать… Так вот! — Семен Никитич обвел глазами притихшую троицу. — Сдается мне, этот Михайла как раз жир у покойников и вырезал! С цыганами одно время водился, а у цыган, сами знаете, медведей полно.
— Но… — Иван попытался было возразить, но снова безуспешно, боярин не дал ему молвить и слова.
— Цыть! И слушать ничего не желаю! Там, у вас в отчетах, парнищи какие-то есть мелкие — тяните-ка их сюда. Ужо, покажу вам, как розыск вести! Да… Ртищев где?
Ребята переглянулись:
— Еще не приходил.
— Что-то он припозднился сегодня. — Семен Никитич покривил толстые губы. — Ин, ладно… Заданье получили? Чего ждете? Чтоб к обеду мне парнищ предоставили! Живо! Да, и к Ртищеву заедьте — с обеда его государь видеть желает!
Словно пришибленные собаки, трое друзей покинули палаты боярина Годунова. Почему-то не радовало их ни яркое утреннее солнышко, ни пушистый снежок, ни веселое чириканье воробьев.
Иван в бессильной злобе сжимал кулаки — ну, надо же, как вышло с отчетами! Не ожидал от Годунова такого коварства. Хотя, конечно, можно было ожидать: что боярин злобен и деспотичен — ни для кого в Москве не тайна. Эх, Михайло, Михайло! Что ж теперь с тобой делать, что? А ребятишки? Ну, что они такого знают-то? Что знали — давно уже рассказали. И зачем тащить их в приказ? А может, боярин и на них что-то повесить хочет да потом доложить царю и думе? Иван покрутил головой, словно отгонял нехорошие мысли. Нет! Вряд ли даже Семен Никитич, при всем его коварстве, сможет выставить мальчишек пособниками убийцы… или убийц. Впрочем, предполагаемый убийца у него уже есть — Михайла Пахомов. Ох, Господи… выходит, и он, Иван, к этому гнусному аресту причастен… Выходит так… Но кто ж знал? Ребята… что с ребятами делать?
— Боюсь, боярин ребятишек пытать велит, — нагнал шедшего впереди Ивана Митрий.
Юноша вдохнул:
— Вот и я про то мыслю. Может…
Иван ничего не сказал больше, а Митька, похоже, все понял, кивнул, ухмыльнулся — и в самом деле, зачем отдавать мальчишек боярину? Грех брать на душу. Тут иное придумать надобно…
— Проша, ты — к Ртищеву, а мы с Митькой — на Черторый, на Остоженку, — подходя к приказной конюшне, распорядился Иван. — Со Ртищевым о Михайле поговори… Впрочем, не надо, я сам с ним поговорю. Встречаемся перед обедней в приказе.
Взяв лошадей, друзья расстались: Митька с Иваном помчались к Остоженке, а Прохор — на Покровскую, к Ртищеву.
На Остоженке заглянули на постоялый двор, к Флегонтию. Тот, узнав Ивана, поклонился, велел служке принести вина.
— Некогда нам вина распивать, Флегонтий, — со вздохом заметил Иван. — Хотя, так и быть, наливай, кружечку выпьем… Ты чего такой хмурый?
— С утра служек послал на Черторый, за водицей…
— Что?! — Иван похолодел. — Неужто снова ошкуй кого-то задрал?!
— Да нет, не задрал. — Хозяин постоялого двора невесело усмехнулся. — Двух мальчонок в проруби нашли. Утопил кто-то.
Приятели переглянулись:
— А что за мальчонки?
— А пес их… Говорят, здешние.
Снег у проруби был красным от крови. Следы узких полозьев вели от ручья к сереющим невдалече избам. Взяв коней под уздцы, парни пошли по следам и остановились у покосившейся курной избенки, крытой старой соломой, поверх которой шапкой белел снег. Из-за забора, со двора, доносился плач. Друзья осторожно вошли в распахнутую настежь калитку… Угадали — во дворе стоял небольшой гроб, вокруг которого толпились бедно одетые люди: мужики, женщины, дети. В гробу, в чистом кафтанчике поверх белой рубахи, лежал тощенький длинноволосый отрок с бледным, искаженным гримасой ужаса лицом и закрытым воротом шеей.
— Кольша, — сняв шапку, прошептал Иван, подойдя ближе, спросил у какого-то парня: — Как его?
— Ножом. — Обернувшись, тот сжал кулаки. — Какой-то гад полоснул по горлу. Кольшу и приятеля его, Антипку. Потом хотел тела в ручей сплавить, в прорубь, да не успел, видать, спугнули… И за что только их, Господи?
— Вот именно, за что? — тихо повторил Митрий.
Немного постояв у гроба, друзья вышли на улицу.
— Надо бы расспросить — кто чего видел? — Митрий, вздохнув, отвязал коня от старой березы с заиндевевшими серебристыми ветками.
— Обязательно расспросим, — кивнул Иван. — Только не сейчас, чуть позже.
— Ко второму, Антипу, поедем?
— Стоит ли? — Иван покачал головой. — Ты, Митька, спрашивал — за что их? Думаю, ни за что. Просто так, на всякий случай.
— Значит, кто-то про них прознал! — воскликнул Митрий. — И этот кто-то имеет прямое отношение к ошкую, или, как его здесь прозвали, Чертольскому упырю!
Иван согласно кивнул и тронул поводья коня:
— Поедем доложим. Опосля вернемся — допросим всех, кого сможем.
— Со Ртищевым еще бы посоветоваться. — Митрий погнал коня рядом. — Он обещал про ворожей да колдунов узнать.
— Посоветуемся, — вздохнул Иван. — Представляю, что нам «правое ухо царево» скажет!
В «приказной избе», как все по привычке называли каменные приказные палаты, недавно выстроенные по приказу царя Бориса, было непривычно тихо. Дьяки с подьячими, перешептываясь, шарились по углам, на крыльце о чем-то негромко судачили пристава и писцы, и — такое впечатление — никто не работал!
Недоуменно переглянувшись, приятели вошли в родную горницу, где уже дожидался их Прохор, тоже какой-то грустный, словно пришибленный из-за угла пыльным мешком.
— Да что тут такое случилось? — с порога спросил Митрий. — Нешто Самозванец уже у кремлевских стен?
— Ртищев умер, — негромко отозвался Прохор. — Я приехал, а там уж все собрались — домочадцы, слуги, доктора иноземцы.
— И что? — набросился на парня Иван. — Что доктора говорят?
— Легкие… — Прохор развел руками. — Какой-то там «необратимый процесс»… Да сами знаете, кашлял Андрей Петрович в последнее время сильно.
— Эх, Андрей Петрович, не вовремя как…
Все трое, не сговариваясь, обернулись к висевшей в углу иконе и перекрестились:
— Царствие тебе небесное! Хороший был человек…
— Да уж… И нам помог много. Без него бы… А, что говорить, — Митрий махнул рукой и угрюмо уселся за стол. — Надо бы подсобить домочадцам-то его с похоронами.
— Поможем… Брат у него остался, Гермоген. Говорят, художник… Как думаешь, отпустит Семен Никитич?
— Не отпустит, так сами уйдем.
— Тоже верно…
И все трое разом вздрогнули от чьих-то тяжелых шагов. Резко распахнулась дверь… Да-а, верно говорится — помяни черта, он объявится! На пороге стоял Семен Никитич Годунов. Любил вот так вот появляться, внезапно — не корми хлебом. В этот раз, правда, смущением захваченных врасплох подчиненных наслаждаться не стал. Сняв высокую горлатную шапку, перекрестился и тяжело уселся на лавку:
— Скорблю! Скорблю вместе с вами… земля пухом Ондрею Петровичу, знающий был человек… Ох-хо-хо… Токмо вот о здоровьишке своем не заботился. Сколь раз говорил ему — сходи к бабкам, полечи кашель свой… Куда там! Вот и докашлялся.
— Семен Никитич! Мы б хотели с похоронами помочь…
— Без вас помогут, — отмахнулся боярин. — Для вас иное задание есть, важнейшее.
— Ошкуя ловить?
— Да пес с ним пока, с ошкуем. Поймаем, никуда не денется. — Годунов ухмыльнулся и сузил глаза. — Покойничек Ртищев сказывал — вы важные бумаги прошлолетось добыли… Вот со списками с них и поедете в самозванский лагерь!
— Куда?!
Парни изумленно вытаращили глаза на боярина. Вот уж ошарашил так ошарашил!
— Поедете, — невозмутимо продолжал Годунов. — Скажетесь, будто беглые… Найдете сомневающихся, им бумаги те покажете, чтоб знали, каков самозванец «царь»! Но — то не главное…