— Что ж вы творите, люди добрые? — раскинув в стороны руки, Иван шагнул к пищальнику. — Бедных монасей изобидели! Не по-христиански то, не по-христиански.
— Стоять! — качнув ружьем, жестко приказал главарь и, бросив взгляд на своих татей, жутко оскалился. — Я же сказал — луки не убирать!
— Так ить их всего трое, Крыжал!
Крыжал… Интересное имечко. Наверное, от польского слова «крыж» — крест. Они что, поляки? Нет, не похоже, да и откуда здесь взяться полякам? Хотя… Путивль и Кромы на так далеко, а самозванцу сильно помогают поляки. Целые отряды у него. Правда, говорят, то не короля Жигимонта рати, а бояр его. Чудно — бояре польские (магнаты называются) сами по себе войска держат и куда хошь отправляют. Чудно.
Разбойники между тем взяли всех троих в круг. Один — седобородый востроглазый дедок — подошел к атаману:
— И что с имя делать будем? Посейчас казним аль поведем в деревню?
Митька не выдержал:
— Да за что же вы нас казнить-то собрались, ироды?
И, тут же получив прикладом пищали в бок, согнулся, замолк. Лишь тихонько прошептал:
— Сволочи.
— Молчать, псы! — Зыркнув глазами, главарь повернулся к деду. — Конечно, в деревню поведем, нешто мы тати какие? Там и судить будем.
— А судить дьяки должны! — негромко заметил Иван. — И вообще — долгое это дело.
— Ничо, — Крыжал ухмыльнулся и угрожающе повел пищалью. — Мы и сами сладим, не хуже дьяков.
Связав пленникам руки, разбойники повели их в лес. Шли недолго, может, версты две, много — три, пока за черными ветвями деревьев не показалась деревня, вернее, большое — в десяток дворов — село. Идущих уже заметили — к татям со всех ног бежали мальчишки.
— Пымали, дяденька Крыжал?! Пымали?! — радостно кричали они.
Некоторые остались идти с татями, а иные с криками унеслись в деревню:
— Радостно! Радостно! Наши разбойных монасей ведут!
На крик сбежался весь сельский люд — старики, женщины, дети. Все громко орали, дети кидали в пленников снег и палки.
— Вот аспиды! — Прохор погрозил ребятишкам. — Ужо, прокляну!
— Этих пока в пелевню, — оглянувшись, распорядился Крыжал и направился в богатую избу с четырехскатной — вальмовой — крышей, крытой серебристо блестевшей дранкой. Собственно, эта изба, пожалуй, единственная во всем селении, заслуживала названия дома, все прочие избенки казались просто полуземлянками — маленькие, черные, курные, не избы — берлоги медвежьи, лишь сквозь узкие волоковые оконца вьется синий угарный дымок. И как в такой избе вообще жить-то можно? Жуткая нищета, одно слово.
Пелевня — сколоченный из толстых досок сарай для мякины и соломы — оказалась довольно просторной, правда, чуть покосившейся от времени и налипшего на крышу снега. На земляном замерзшем полу там и сям виднелись остатки соломы, а в общем-то сарай был пуст.
— Ну, — едва затворилась дверь, вскинул глаза Митрий. — Что делать будем?
Прохор усмехнулся:
— Ну, ясно что — выбираться надо. Мужики-то про какой-то суд говорили. Интересно.
— Интересно ему, — Митька хмыкнул. — Как бы нам весь этот интерес боком не вышел. Ты-то что молчишь, Иване?
— Думаю, — усмехнулся в ответ московский дворянин. — Прохор, ты, чай, не разучился кулаками махать?
— Не разучился. А что?
— Да есть одна задумка.
Много времени не прошло, когда пленников вывели из пелевни. Тот самый седобородый дедок в окружении четырех парней с рогатинами ухмыльнулся и показал на избу с вальмовой крышей:
— Шлепайте!
Опустив головы, лжемонахи молча подчинились, не выказывая никаких попыток к сопротивлению. Поднявшись на высокое крыльцо, вошли в просторные сени, затем в горницу, где за длинным столом уже сидело человек пять во главе с буйнобородым Крыжалом. Обернувшись, Иван быстро повел глазами — окромя этих пятерых, из которых трое были явными стариками, в горнице наблюдались лишь две молодицы, скромно сидевшие в уголке у двери. Славно, ай, славно! Дверь толстая, сходу не вышибешь, и, главное, запор имеется — мощный такой крюк…
Иван насмешливо поклонился и, повернув голову, кивнул:
— Давай, Проша.
Р-раз! — рванулись заранее ослабленные веревки, те, что стягивали руки.
Два! — Митька бросился к двери, захлопнул, заложил крюком.
Три! — Прохор прыгнул на стол, ударил — оп, оп! Крайние, сидевшие на лавке парни влипли в стенки, деды, тряся бородами, полезли под стол. А главный… Главный потянулся к висевшей на стене пищали… Но не успел — Иван уже приставил к его шее выхваченный у кого-то из парней нож:
— Вот теперь поговорим.
— Ах вы ж, упыри…
— Ты не дергайся, — ласково предупредил Иван. — Не то, не ровен час, соскользнет ножичек…
Снаружи попытались отворить дверь — пока безрезультатно. Дверь-то была внутренней и, по новой, принятой в богатых домах моде, открывалась наружу — не вышибешь!
— А ну, вылезайте! — заглянув под стол, приказал дедам Митрий. — Садитесь вон, в уголок, поговорим. Пошто это вы тут казенных людей забижаете? Али же предались самозванцу?!
— Окстись, милостивец! — задребезжал один из дедов. — Мы завсегда царю-батюшке преданы.
— Вижу я, как вы преданы…
В этот момент главарь все ж таки дернулся — Иван не стал его резать, хоть, наверное, и надо было бы. Дернулся, нырнул под стол, выскочил и, оттолкнув Митьку, бросился к двери…
И получил хороший удар в скулу — Прохор-то не дремал!
Главарь оказался дюжим, с ног не упал, лишь замотал головой, словно оглушенный бык. А Прохор вновь замахнулся… Иван сдернул со стены пищаль…
— А ну, к стене все! — вдруг громко крикнула одна из девок, выдернув из-под шушуна увесистый кавалерийский пистоль с изящным колесцовым замком. И где только взяла такой? — Ну? Я кому сказала!
Девчонка повела пистолем, и все трое — Прохор, Иван и Митрий — вынужденно подчинились. Глаза у девицы были бешеными — пальнула бы запросто. Глупо так погибать, ни за что, просто так. Впрочем, другого выхода, кажется, не было…
— Митька, я валюсь девке в ноги, ты — прыгай и выбивай пистолет, — шепнул Иван. — Прохор — на тебе главный.
— Ну, упыри, — главарь зло ощерился, — ужо теперь посчитаемся.
Иван приготовился к рывку…
— Стой, Крыжал! — Девчонка неожиданно опустила пистоль. — Это не те!
Утром запорошило, пошел мелкий снег, и дед Митрофан, тот самый седобородый старик, что был с Крыжалом в лесу, стегнул лошадь:
— Н-но!
Полозья саней весело поскрипывали по узкой лесной дорожке, с обеих сторон окруженной высокими раскидистыми деревьями, настоящей чащобой, впрочем, дед Митрофан не боялся заблудиться и знай нахлестывал свою неказистую, но выносливую лошаденку.
Трое друзей вольготно раскинулись на мягкой соломе. Иван с Прохором довольно щурились, а Митрий, страдальчески морщась, покачивал головой — вчера перепил-таки перевару, уж больно настойчиво угощал староста Крыжал государевых людей, замазывал, так сказать, вину. Что поделать, для пущей достоверности Ивану пришлось разорвать голенище сапога да вытащить цареву подорожную грамоту, а потом еще ждать, когда найдут грамотного дьячка.
Получилось так, что местные крестьяне действительно обознались, что и было немудрено — незадолго перед появлением трех друзей какие-то три монаха здорово накуролесили в селе, пользуясь тем, что мужики во главе со старостой отправились на охоту. Заняли главную избу, избили парнишку-пономаря да изнасиловали племянницу старосты Глашку — ту самую девицу с пистолем. Пистоль-то она уж опосля выпросила у Крыжала, хотя — раньше надо было. С собой монахи-насильники прихватили лошадей и припасы, чем здорово подкосили все деревенское хозяйство. У каждого монаха, между прочим, имелась при себе и пищаль, и сабля; исходя из всего услышанного, приятели предположили, что эти отморозки такие же монахи, как и они сами — сиречь, лживые. Разобравшись таким образом с непонятками, парни обещали старосте не давать ходу обидам и расстались с миром, выпросив напоследок лошадь с санями и возчика — «довезти хоть до куда-нибудь». Вот дед Митрофан и вез, исполняя наказ старосты. Далеко, правда, не завез, выпустил у большака — все же срезали верст пятнадцать. Слез с саней, поклонился:
— Не поминайте лихом, робяты!
Парни улыбнулись:
— Счастливо!
И пошли дальше пехом, как и раньше. По обеим сторонам большака — шляха — тянулись все те же холмы, леса, перелески. Кое-где попадались поля, и чем дальше, тем больше, только вот засеянные они или брошенные, никак было не определить — снег. Дорога выглядела большей частью пустынной, лишь иногда попадались одиночные всадники, при виде «монахов» обычно прятавшиеся в лесу, из чего Иван заключил, что всадники эти — воры, направляющиеся в войска самозванца.
— Так мы и сами туда направляемся! — выслушав Ивана, с усмешкой заметил Митрий.
Иван тоже посмеялся — кто бы спорил?
— Что-то дорожка уж больно безлюдная, — пристально вглядываясь вперед, высказал опасение Прохор. — И деревень никаких по сторонам нет, кругом одни леса да косогоры. Не заплутать бы!
Впереди, за снежной пеленой вдруг показалось бревенчатое строение с высокой шатровой крышей, украшенной большим деревянным крестом, — часовня. Друзья переглянулись и прибавили шагу. Около часовни стояли сани, запряженные пегой лошадью, настолько худой, что под кожей ясно угадывались ребра.
Сняв шапки, парни вошли в часовню, где уже молились два светлоголовых отрока — по виду, крестьянские дети. Молились горячо, истово, и уже намеревавшиеся спросить дорогу приятели не стали им мешать, тихонько выйдя на улицу.
— Да подождем, — надев шапку, кивнул Митрий. — Пущай робята помолятся, выйдут — спросим.
Отроки молились долго, друзьям уже надоело ждать, но все не уходили, ждали — а вдруг и впрямь заплутали? Эвон, снежина-то — так и валит! Вдруг да повертку какую-нибудь пропустили или, наоборот, свернули не туда? По этакой-то дурацкой погоде все может быть.
Наконец отроки вышли.
— Эй, парни! — Трое друзей быстро направились к ним.