Завидев монахов, мальчишки вдруг со всех ног бросились прочь, к лесу, — и стоило немалых трудов их поймать.
— Да что ж вы бегаете-то? — неся обоих за шкирки, словно котят, недоумевал Прохор. — Надо же, и лошаденку свою бросили, и сани… Что, не надобны?
Пойманные молчали, а Иван покачал головой:
— Отпусти их, Прохор.
Едва бывший молотобоец поставил ребят на ноги, те повалились на колени в снег:
— Не убивайте за-ради Господа! Все отдадим, все, что хотите, сполним, токмо не мучьте!
— Та-а-ак, — протянул Иван. — А ну, поднимите-ка глаза, парни! Смелей, смелей… Теперь скажите-ка, с чего это вы взяли, что мы обязательно будем вас убивать и мучить? Что, у нас других дел нет? Или так на людоедов похожи? Ну? Что молчите? Отвечайте же!
Младшенький отрок заплакал, старший же вскинул глаза:
— Отпустите-е-е…
— Да отпустим! Вот те крест, отпустим! Сперва скажи: пошто нас за татей приняли? Ой, только не реви… На вот тебе монету. Бери, бери, не сомневайся — «пуло московское»!
Парнишка осторожно взял в руку маленькую медную монетку, не такую, конечно, маленькую, как «мортка» или «полпирога», но все ж не очень большую.
— Ну? — прикрикнул на него Иван. — Теперь говори, сделай милость!
— Монаси зловредные на большаке объявились, — шмыгнув носом, поведал мальчишка. — С пищалями, с саблями… Всех, кого ни встретят, направо-налево секут, грабят.
— Так уж и всех? — усомнился Митрий.
— Ну, не всех… С кем сладят.
— Чудны дела твои, Господи! — покачав головой, Иван посмотрел на своих спутников. — Что скажете? Не первый раз уж мы про этих монасей слышим!
— Гнусы они, а не монаси, — пробурчал Прохор. — Ух, попались бы мне…
Митрий покачал головой:
— Это плохо, что они впереди едут. Не впервой уж нас за них принимают… Эй, парень, их, монасей тех гнусных, тоже трое?
— Говорят, трое.
— Как и нас… Не было б нам с того худу! А ну, как где вилами встретят?
— И что ты предлагаешь? — поинтересовался Иван.
— Хорошо б нам их обогнать, — улыбнулся Митька. — Спросим вон робят, где можно путь срезать. Вон и сани у них есть с лошадью, довезут — заплатим. Заплатим, заплатим, не сомневайтесь.
Отроки разом моргнули:
— Ин, ладно. Покажем, где срезать. А вы куда идете-то?
— Да в Кромы.
— В Кромы? — Старший парнишка почесал затылок. — Есть тут одна дорожка, по ручью. Все по Орловскому шляху ездят, там вроде и ближе, но дорога хуже, а по ручью — куда веселей будет.
— Ну, так ведите, парни! — Иван засмеялся. — Вот вам алтын, покажете, где ручей. Лошаденка-то выдержит нас?
— Да выдержит! — Старшенький отрок живо зажал монету в ладони. — Выносливая.
К Путивлю вышли засветло, успели-таки до вечерни. Высокие деревянные стены с угловатыми башнями, заснеженный, местами превращенный в ледяную горку вал, ворота, невдалече широкая река — Сейм.
— Ну, что дальше? — Иван обернулся к друзьям. — В город?
— В город, куда же еще-то? А уж там сообразим, что делать.
Соображать, впрочем, не пришлось: от городских ворот навстречу путникам уже неслись конники в коротких польских кафтанах, в блестящих шишаках, с саблями.
— Кто такие? — осадив коня, грозно поинтересовался какой-то усатый воин.
— Паломники мы, — разом поклонились все трое. — Монаси, нешто не видишь?
— Ах, монаси, — ухмыльнулся усач. — Тогда милости прошу. Эй, парни, — он махнул рукой. — Проводите.
Так они и вошли в Путивль — с эскортом вооруженных всадников, — что, наверное, смотрелось немного нелепо: всадники и монахи. Миновали ворота со сторожевыми башнями и оказались на широкой площади среди множества вооруженных людей — казаков, пищальников, польских гусар с чудными гусиными перьями на длинных железных полозьях. Гусар, впрочем, было мало.
— Прошу! — спешившись, усач гостеприимно кивнул на большую избу, из-за множества военных больше напоминавшую кордегардию.
— Ой, не нравится что-то мне такое гостеприимство, — наклонившись к Ивану, прошептал Митрий. — Как бы и здесь нас за других не приняли. Говорил — надо было переодеться.
— Ага, а одежку где взять? Украсть или кого ограбить?
— Эй, хватит пререкаться! — начальственно распорядился усатый. Кто-то из воинов назвал его на иноземный манер: «господин ротмистр». — Заходите, милости просим.
Парни поднялись на крыльцо. Часовой в блестящей кирасе услужливо распахнул дверь. Вошли… Низкая притолочина, просторная горница с изразцовой печью, в горнице, за столом и на лавках — воинские люди в коротких польских кафтанах, с пистолями, палашами, саблями.
— Вот, привел, — усатый ротмистр показал рукой на парней и, обернувшись, спросил: — Оружья какого при себе нет ли?
— Нет… Так, ножики — мясо порезать.
Ротмистр повернулся к своим:
— Обыщите их!
— Э, — запротестовал Иван. — Зачем же обыскивать? Хоть скажите, зачем? А то шли мы шли по своим делам, и нате вам — обыск!
— Обыск для того, что сам государь Дмитрий Иоаннович, возможно, на вас посмотреть захочет! — важно пояснил усач.
— Дмитрий Иоаннович?! — непроизвольно ахнул Иван. — Государь?
— Вот именно!
Дождавшись, пока воины тщательно обыскали прибывших, ротмистр приказал отвести их в небольшую комнатушку — чулан с ма-аленьким — в ладошку — оконцем и тяжелой дубовой дверью.
— Посидите покудова тут, — усмехнувшись, пояснил он и, обернувшись, громко приказал: — Кабакин, скачи на государев двор. Доложишь — поймали троих монахов. Тех самых, о ком писано…
— Что?! — дернулся было Иван.
Со стуком захлопнулась дверь.
Глава 6Самозванец
…В Путивль явились три монаха, подосланные Годуновым.
— Какие еще монахи? — Усатый ротмистр угрюмо посмотрел на вестового.
— Не могу знать, господин ротмистр! — вытянулся тот. — Сказано — известить.
— Ну, так извещай, что стоишь? — Усач раздраженно хватанул кулаком по столу, да так, что подпрыгнула яшмовая чернильница, а приведенный для разговора Иван (сам напросился) хмыкнул.
— Осмелюсь доложить, господин ротмистр, люди Дворжецкого поймали трех монасей, у коих нашли подметные грамоты — дескать, Дмитрий-царевич не царевич вовсе, а беглый монах Гришка Отрепьев!
Доложив, вестовой замолк, почтительно наклонив голову. Был он в широких казацких штанах-шароварах и в польском кунтуше, темно-зеленом, с желтой шнуровкою. С пояса свисала до самой земли увесистая турецкая сабля.
— Да-а, — задумчиво протянул ротмистр. — Значит, и Дворжецкий монахов словил? И тоже трех, — он сумрачно взглянул на Ивана. — Которые же из них лазутчики?
— Они, — юноша усмехнулся. — Которых поляк этот поймал… Дворжецкий.
Ротмистр нервно потеребил ус:
— Ага, так я тебе и поверил. Пытать вас троих велю, вот что! А ты что уши развесил? — усач накинулся на вестового. — Все доложил?
— Все.
— Тогда чего стоишь?
Еще раз вытянувшись, вестовой поклонился и вышел, плотно прикрыв за собой дверь губной избы, где с удобством расположился усатый ротмистр вместе с подчиненными ему воинскими людьми. На стене, прямо над головой ротмистра, висела подзорная труба, выкрашенная черной краской. Наверное, затем, чтобы следить, как выполняют распоряжения подчиненные.
— Хм, интересно, — покачал головой Иван. — Зачем тебе нас пытать, коли ты еще ничего не спрашивал? Может, мы и так тебе все расскажем, безо всяких пыток.
— Ага, — ротмистр недоверчиво хохотнул и махнул рукой. — Давай, рассказывай, коль не шутишь.
— Спрашивай, — улыбнулся пленник.
— Надо говорить: «Спрашивай, господин ротмистр», — наставительно поправил его усач. — У нас тут не шайка какая-нибудь, а истинного царевича Дмитрия войско! Это что? — Он показал юноше лежавшие на столе бумаги — обличающие самозванца грамоты, вытащенные из голенищ Ивановых сапог.
Насколько московский дворянин помнил, грамоты были написаны по-польски и — немного — по-латыни. Латыни ротмистр наверняка не ведал, а вот польский вполне мог знать, да и так мог позвать кого-нибудь прочитать — в войске самозванца хватало поляков.
— Это — важные бумаги, врученные мне самим царевичем Дмитрием, — приосанившись, важно молвил Иван. — Посмотри, там, внизу — его подпись на латинице — «ин ператор Демеустри», что значит — «царевич Димитрий». Мало того, господин ротмистр, что ты схватил преданных царевичу людей — нас, — так еще и посадил под арест, мало того — намеревался пытать! Хорошо хоть меня решил выслушать — иначе б дорого тебе это все обошлось!
— Болтай, болтай… да знай меру.
Было хорошо видно, что слова пленника заставили ротмистра задуматься, на что и рассчитывал Иван. Плохо, когда рубят с плеча, а вот когда начинают думать, тут же появляются и всякого рода сомнения.
— Не веришь мне, поинтересуйся у самого царевича! — нагло заявил пленник. — Можешь даже нас к нему отвести, только не забудь развязать руки: Дмитрий Иоаннович терпеть не может, когда вяжут его верных слуг! Живо разжалует из ротмистров в простые пищальники. Впрочем, может быть, и не разжалует — зла-то ты нам не причинил, по крайней мере пока. А что посадил под замок — так то от неусыпного бдения, качества весьма похвального на воинской службе.
— Вот именно, — негромко произнес усатый. Похоже, он теперь не знал, как себя вести с пленниками… Сомневался!
— Вот что, — наконец решился ротмистр. — Сделаю, как ты просишь — сообщу о вас царевичу, и грамоты все ему передам…
— Ага, — с усмешкой заметил Иван. — То-то он и обрадуется, что его людей под замком держат. Ой, попадешь под горячую руку, господин ротмистр! Пойми — я ведь тебе зла не желаю, наоборот, доложу государю о должной твоей преданности и решительности… Зовут как?
— Кого? — опешил ротмистр.
Пленник расхохотался:
— Ну, не меня же! Имя свое скажи — о ком мне докладывать.