Прохор расхохотался в седле, крикнул:
— Ты не о еде думай, о деле!
— Так о деле-то — никогда не поздно.
Проскакав вдоль кремлевских стен, спешились, кивнули знакомым стрельцам-стражникам. У дальних ворот, тех, что вели к покоям нового царя, караул был иной, польский, видать, государь не очень-то доверял стрельцам, как и вообще — московским людям. Ворота те, между прочим, были уже распахнуты настежь.
Парни привязали лошадей к коновязи и, повернувшись, разом перекрестились на золотые купола Успенского собора.
— Бог в помощь, работнички! — насмешливо произнесли рядом. — Как служится?
Парни обернулись, увидев перед собой… самого царя Дмитрия! Совершенно без охраны, в польском коротком кафтане желтого сукна, в затканной золотом бархатной однорядке, в красный сапогах на высоких каблуках и высокой барашковой шапке, царь выглядел сейчас записным щеголем.
Парни поклонились:
— Здрав будь, великий государь!
— Здорово, здорово, — Дмитрий по-простецки поздоровался со всеми за руку. — Значит, теперь у меня на Земском дворе служите? Рад, рад. Басманов с Овдеевым вас хвалят… А я вот не похвалю!
— Нешто прогневили тебя, государь?
— Чертольского упыря когда словите? — жестко поинтересовался Дмитрий. — Или как вы там его промеж собой называете — ошкуя? Что смотрите? Ведаю, про все ваши дела ведаю — на то я и царь, черт возьми!
— Словим, великий государь! — Друзья вновь поклонились. — Обязательно словим. Вот только сперва крамолу сыщем.
— Да, — Дмитрий потемнел лицом. — Крамолу, конечно, сперва сыскать надо… Но и об упыре не забывайте! А то что же получается — прямо посреди Москвы, чуть ли не у кремлевских стен упырь какой-то завелся, злодей-потрошитель. Перед Европой стыдно! С жильем как у вас? — Царь неожиданно улыбнулся и сменил тему.
— Да усадебку не отобрали пока.
— И не отберут. Я подпишу указ — Овдееву укажу, чтоб бумаги все приготовил.
Парни радостно переглянулись:
— Спаси тя Боже, великий государь!
— Да хватит вам все время кланяться, — прищурился Дмитрий. — Прямо хоть не скажи слова. Зазвал бы вас в гости — поболтать, с тобой, Митька, сыграть в шахматы… Да только, боюсь, не пропустят вас мои бояре. Да и играешь ты, Митька, уж больно хорошо — не стыдно будет самого царя обыгрывать?
Митрий не успел ответить — к царю уже с криками бежали бояре:
— Батюшка-государь, батюшка-государь…
— Во, видали? — Царь непритворно вздохнул и с досадой покачал головой. — Шагу ступить не дают. Ладно, будет время — обязательно загляну к вам в приказ.
Махнув на прощанье рукой, Дмитрий неспешно направился навстречу боярам.
В этот день приятели решили разделиться, естественно — в целях ускорения следствия. Овдеев, правда, не очень торопил, но Петр Федорович Басманов, пользуясь своим высоким положением у государя, наехал-таки, пообещав «сбросить с должностных чинов в простые пристава», коли через пару дней вина Василия Шуйского не будет полностью установлена. Пару дней… Хорошо ему говорить…
Иван все же заглянул в пыточную, вспомнил про данное обещание. В сыром полуподвальном помещении смердело нечистотами, давно немытым человеческим телом и кровью. Кто-то стонал, кто-то надсадно отхаркивался, кого-то деловито били.
— Где тут Ондрей Хват?
— Старший дьяк? — узнав Ивана, улыбнулся дюжий мускулистый мужик — пристав. Показал рукою. — А эвон, в той каморе. С Елизарием-катом допрос ведут.
Поморщившись от внезапно раздавшегося дикого крика, юноша прошел в дальний конец полутемного коридора и, сплюнув, решительно толкнул дверь.
В небольшом помещении с низким сводчатым потолком и каменным полом была устроена дыба, на которой, подвешенный за вывернутые за спину руки, висел голый по пояс парень с разбитым лицом и потухшим взором. С носа на грудь капала красная юшка, стоявший рядом кат Елизарий — здоровенный бугай с бугристыми мышцами и маленьким лбом, внезапно взмахнув кнутом, ударил парнишку по спине. Брызнула кровь, несчастный выгнулся, заорал надсадно и громко:
— Не на-а-адо!
— Ожги-ка его еще разок, Елизар, — коротко приказал сидевший за небольшим столом прямо напротив дыбы дьяк — Ондрюшка Хват.
Палач послушно исполнил указанное. Парнишка завыл…
— Могу единым ударом хребтину перешибить, — покосив глазом на вошедшего, похвастал кат. — Показать?
— Перешибешь, когда скажут. — Дьяк жестко прищурился и посмотрел на вошедшего. — Ба-а! Какие люди! Что, тоже кого пытать понадобилось? Занимай, Иване, очередь на Елизара — знатный кат, дело свое дюже знает. Мертвый заговорит.
Палач от похвалы покраснел и конфузливо поклонился:
— Мы, это… Мы завсегда рады… Кликните только, господине Иван…
— Ох, Елизар, Елизар, — усмехнулся вошедший. — Сколь тебя знаю, ты все тот же скромник. И не меняешься совсем, не стареешь даже…
— Ни одного седого волоска! — скромно потупился кат. — Хоть и работенка того, тяжелая…
— Да уж, оно конечно, — посмеялся Иван. — А лет-то тебе сколько?
— Сорок пять!
— От, надо же! — завистливо подивился дьяк. — Нам бы с тобой, Иван, в годах так вот сохраниться… У тебя, Елизар, поди, и внуки уже?
— Внучка, Меланьюшка… — Глаза палача зажглись вдруг такой любовью, такой необыкновенной нежностью, что Иван подивился на миг — уж больно нелепо выглядел в руках такого человека окровавленный кнут. Впрочем, чего тут удивляться? Внучка внучкой, а служба службой.
— Был у меня во Франции один знакомый кат, — ностальгически вздохнул юноша. — Поэт, между прочим… Ну, да я не об этом. Слушай, Ондрюша, за тобой, говорят, паренек один есть… ммм… Игнатом, кажется, кличут.
— Игнат, Михайлов сын? По делу Петра Тургенева?
— Ну да, да…
Ондрюшка расхохотался:
— Так вон он, на дыбе и висит.
Услыхав свое имя, отрок со страхом приоткрыл левый глаз, правый не открывался при всем желании — так заплыл синяком.
— Ишь, смотрит, — хохотнул дьяк. — Говоришь, нужен?
— Ну да, — Иван кивнул. — Поработать с ним вдумчиво… С Овдеевым я согласую.
— Что ж… — Ондрюшка почесал бороду. — Сегодня он мне еще нужен, ну а завтра — милости прошу, забирай. На себя только переписать не забудь.
— Не забуду. А сегодня никак нельзя его?
Дьяк задумчиво поморщил лоб:
— Если только к вечеру…
— До вечера вы его тут так уделаете, что…
— Мы? — встав из-за стола, Ондрюшка Хват потянулся. — Пойдем-ка, Иване, на улицу, воздухом хоть подышим… Ты, Елизар, за подследственным пока последи… дыбу-то ослобони… во-от…
А на улице разгорался солнечным блеском чудесный летний денек — теплый, но не жаркий, с дующим с Москвы-реки ветерком, с медленно плывущими облаками, молодыми березками под самым окном и пронзительно-голубым небом.
— Хорошо-то как, Господи! — умилился дьяк. — Вот этак, выйдешь когда из застенка — тогда только всю эту красоту и почувствуешь… Тебе парень-то этот, Игнат, зачем нужен?
— Да так… Есть она мысль…
— А я-то его хотел было лиходеем пустить. — Ондрюшка Хват вновь посмотрел в небо. — Да, чувствую, слабовато будет… Хлипкий парнишка-то, сейчас-то мы его, считай, не бьем, пугаем, а коли злодеем-крамольником его выставлять — это ж полную пытку надо…
— Само собой, — кивнул Иван.
— А он ее выдюжит?
— Сомневаюсь.
— Вот и я — сомневаюсь. Так что вечером, так и быть, забирай… Мать его тут приходила, еду принесла… я сразу-то запретил, а потом закрутился, про нее и запамятовал совсем. Боюсь, как бы теперь не нажаловалась… Батогов-то неохота отведать.
— Батогов? — изумился Иван.
— А ты что, не слыхал новое царево распоряженье? — Дьяк удивленно округлил глаза. — Так и сказано — ежели из приказных кто уличен будет в мздоимстве, мошенничестве, волоките иль посетителей забижать будет — в назиданье другим бить того батогами нещадно!
— Ну?!
— Вот те и ну! С Разрядного приказа уже, говорят, пятерых отдубасили. Прилюдно, на площади. Народишко кругом стоял, смеялся да приговаривал — так, мол, вам, крапивное семя, так! Вот теперь и смекай — как бы никого не забидеть. Ты уж, как парня на себя перепишешь, передачку-то разреши да с матерью будь поласковей.
— Буду, — пообещал Иван. — Куда уж теперь денешься?
Игнатку он освободил этим же вечером. Переписал на себя, вывел к матери, та — довольно молодая еще, простоволосая женщина — аж обмерла, запричитала радостно, потом обернулась к Ивану, на колени бухнулась:
— Храни тя Господи, боярин младой!
— Да не боярин я, — отмахнулся юноша. — Сыне боярский. Ты, мать, к синяку-то свинчатку привяжи — пройдет.
— Ужо привяжу! — Мать ласково гладила сына по голове. — Синяк-то — ништо, и дыба — невелика беда. Главное, голову не срубили. Живой!
— Голову у нас, мать, теперь рубят только по приговору суда или Боярской думы, утвержденного царем-батюшкой, — неожиданно обиделся Иван. — Понимать надо!
— Господине! — позвал кто-то.
Иван обернулся: у крыльца стоял Елизар, палач, и держал в руках кафтан, добротный такой, зеленый, с желтыми красивыми пуговицами.
— Малец-то, вишь, кафтанец в темнице забыл… А нам чужого не надо!
— Эвон, малец твой… — Иван усмехнулся, кивнул. — Отдай матери.
Елизарий с поклоном протянул кафтан:
— Возьми, матушка, да не рыдай так, не гневи зазря Господа.
Развернувшись, палач простился с Иваном и быстро зашагал прочь, — видать, были еще дела.
— Это кто ж такой? — Перестав причитать, женщина деловито набросила на сына кафтан.
— Кат, — меланхолично отозвался Иван. — Елизарием кличут. Он кафтан и принес.
— Видать, хороший человек, — перекрестилась женщина. — Совестливый.
— Наверное.
Пожав плечами, юноша поднялся в приказ. Нужно еще было уладить освобожденье с Овдеевым, да и так, доложить кое о чем — не зря ведь день прошел, удалось-таки разговорить парочку Василия Шуйского холопов.
Впрочем, о князе Василии стольник теперь не слушал, сразу же перебил, обрисовав изменившуюся ситуацию короткими рублеными фразами: