— Нет больше Василия Шуйского! Кончился. Арестовал его государь. Скоро казнь.
— Вот как…
— Так… — Овдеев немного помолчал, а затем понизил голос, как делал всегда, когда хотел сказать что-то особенно важное: — Ты со своими парнями другим лиходеем займись — Михайлой Скопиным-Шуйским. Вот кто, думаю, настоящий крамольник! Умен, злоковарен, молод — всего двадцать лет. А уже о таких чинах возмечтал, другим-то и к пятидесяти не снилось. Вот об этом Михайле я, с вашей помощью, должен знать все: где, с кем, в какое время бывает, о чем разговаривает, даже — что думает! Ясно?
Юноша молча кивнул.
— Свободен, — махнул рукой стольник.
Поклонясь, Иван обернулся в дверях:
— Я тут парнишку одного, по тургеневскому делу, к себе забрал…
— Тургенева завтра казнят, — поморщился стольник. — А посему — с парнем этим можешь делать, что хочешь. Хочешь — выпусти, хочешь — по какому другому делу пусти.
— Лучше соглядатаем своим сделаю.
— Тоже верно. Еще вопросы?
— Нет.
— И славно! Михаил Скопин-Шуйский — вот теперь ваша главная задача!
Глава 10Добрый царь
Немного времени спустя князь Василий Шуйский был обвинен и изобличен… в преступлении оскорбления величества и приговорен императором Дмитрием Ивановичем к отсечению головы…
Людское море волновалось на площади, переливалось волнами, кричало, било через край, иногда создавалось впечатление, что вот-вот выйдет из огражденных краснокирпичными стенами берегов, выплеснется в Белый город и, затопив его тысячеголосым многолюдством, ухнет с холмов вниз, в Москву-реку. Занявших кремлевские башни поляков, похоже, это сильно тревожило, не раз и не два уже какой-нибудь нетерпеливый жолнеж вытаскивал из ножен саблю… вполне понимая, что, ежели что случится, никакая сабля не поможет, да что там сабля — не помогут ни пищали, ни пушки.
Вокруг помоста отряды рейтар расчистили место, ждали, — именно отсюда должны были перечислить все вины казнимого. А на лобном месте уже прохаживался кат — здоровенный, в переливающейся на солнце рубахе кроваво-красного шелка. Топор — огромных размеров секира — блестел, небрежно прислоненный к плахе.
Оба — и палач, и топор — ждали… Ждал и народ — когда же начнется, когда?
О, любопытные людишки обожают смотреть на казнь! И чем кровавее смертоубийство, тем им интереснее, лучше. Потом будут долго помнить, рассказывать, как присутствовали, как видели… Как сверкнуло на солнце острое лезвие в мускулистых руках палача и, со свистом опустившись на плаху, — чмок! — впилось, разрубая шею, и отрубленная, еще какое-то время живая голова, скаля зубы, гнилой капустою покатилась с помоста, а обезглавленное тело задергалось, истекая кровью. Как палач, наклонившись, ловко поймал голову, поднял за волосы, показал с торжеством ликующему народу, а кровь с шеи капала, капала вниз, на помост, под ноги кату, крупными рубиновыми каплями… И острая, до поры до времени таившаяся где-то в глубинах сознания мысль пронзала вдруг каждого — не я! Не меня! Господи, как хорошо-то!
Вот так же совсем недавно казнили Петра Тургенева, Калачника Федора и прочих, рангом помельче, крамольников, — теперь настал черед главному, князю Василию… нет, не так — вору Ваське Шуйскому! Ужо, вот-вот покатится и его забубенная голова… Что у многих, наряду с любопытством, вызывало и жалость: Шуйских не то чтобы любили в народе, но все же относились с симпатией, несмотря на то, что князь Василий был уж таким выжигой — клейма ставить негде. Как говорили французские немцы — авантюрист. Может, за то и любили?
И теперь ждали, ждали… А казнь все затягивалась, непонятно почему, и палач нетерпеливо прохаживался по помосту, время от времени, к восторгу толпы, пробуя остроту секиры пальцем.
Чего ж они медлят-то? Чего?
— Ведут, ведут! — слабый, быстро усиливающийся ветерок прошелестел над людским морем.
Вооруженные бердышами стражники возвели на помост трясущегося от страха Шуйского. Маленький, сгорбленный, с редкой, трясущейся бороденкой, он ничем не напоминал сейчас грозного и властолюбивого князя, потомка легендарного Рюрика.
Толпа затихла — послышался стук копыт, разнесшийся по площади громким, долго затихающим эхом. Верхом на белом коне выехал на середину площади ближний царев боярин, бывший воевода, Петр Федорович Басманов, когда-то обласканный Годуновым, но не забывший унижения свого рода и потому перешедший на сторону самозванца… тсс! — законного царя Дмитрия.
Развернув длинный свиток, Басманов откашлялся и принялся нудно перечислять вины Шуйского. Читал так себе, не ахти, то сбивался, то кашлял, некоторые слова вообще глотал, а под конец, видимо утомившись, и вообще перешел на скороговорку. Правда, приговор огласил четко:
— Именем государя, Боярской думы и Святейшего Собора, поганейший крамольник и вор Васька Шуйский за многие вины его, воровство и измены казнен будет отрублением головы! Царь порешил, а бояре приговорили!
Народ притворно ахнул, словно ждал чего-то другого, словно не затем здесь собрался, чтоб поглазеть, как под топором ката отлетит прочь окровавленная голова крамольника.
Князь Василий, опустившись на колени возле плахи, слезно молил о пощаде:
— От глупости своей выступил язм супротив великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего… Народ, люди московские! Богом заклинаю — просите царя за меня, может, и пожалует меня от казни, которую заслужил…
В толпе поднялся ропот. Ждали государя, а тот все не шел. Петр Басманов, искоса поглядывая на Кремль, нетерпеливо ерзал в седле. Уж он-то Ваську Шуйского не любил. Ненавидел! Еще бы — старинный враг. Что же царь тянет, что же?
Уже и солнце поднялось, встало над Спасскою башней, осветив лучами своими золотого двуглавого орла, а казнь все не начиналась. И палач, и Басманов, да и сам князь Василий давно уж истомились, палач, наверное, присел бы сейчас отдохнуть прямо на плаху, да только стеснялся народа.
Чу! И снова стук копыт! Народишко затих, вытянул шеи…
Ветром промчался на быстром скакуне всадник в коротком немецком платье, в сверкающей кирасе и украшенном перьями шлеме.
— Задержать казнь! — осадив коня перед Басмановым, громко приказал он. — Ждать!
— Чего ждать-то, милостивец? — поникшим голосом поинтересовался Басманов.
Всадник ничего не ответил, лишь усмехнулся и, подъехав к самому помосту, замер недвижимым изваянием. А в толпе вновь прокатился ропот, впрочем, тут же утихший, — увидели быстро идущего дьяка. Черная долгополая одежда его на ходу развевалась, в такт шагам позвякивала привязанная к поясу чернильница — дзынь-дзынь, дзынь-дзынь… В руке дьяк сжимал свиток. Подошел, взобрался на самый помост, отдышался и, с благоговением развернув свиток, огласил:
— Волею государя и Боярской думы… Василий Шуйский, за многаждые измены и вины приговоренный к казни, волею государя объявлен помилованным!
— Помилован! — зашептали в толпе, повторяя все громче и громче, кто с досадою, а многие с радостью. — Помилован!
— Слава царю Дмитрию! Слава!
— Разочарован? — Иван наклонился к Митрию.
— Да нет, — пожал плечами тот. — Сказать по правде — не люблю кровопролития. Ежели б начальство не приказало всем тут быть, сидел бы себе дома, читал бы книжку… «Повесть о голом и небогатом человеке» — говорят, умора!
— Купил, что ли? — удивился Иван. — Пошто не хвастал?
Митрий с досадой махнул рукой:
— Да не купил, так, мечтаю просто. Где бы достать?
— В лавку-то загляни к книжникам.
— А деньги? Книжицы-то немало стоят.
— На Басманова посмотрите-ко! — обернулся к обоим стоявший чуть впереди Прохор. — Краше в гроб кладут.
И в самом деле, после оглашения помилования Петр Федорович поник головою и медленно поехал прочь. Князь Василий, пару раз поклонившись народу с помоста и покосившись на плаху, быстренько покинул площадь, уведенный под руки невесть откуда появившимися доброхотами. Ушел и палач… но сразу поспешно вернулся, схватив, поднял на плечо секиру… наклонился к стоявшим ближе людишкам, пошутил:
— Хорошо, не украли!
— Плаху еще унеси! — засмеялись в толпе. — Не то ведь и ее, не ровен час, сопрут на дровишки.
Посмеявшись, палач ушел. Давно скрылся из виду и Басманов, и стража, и дьяки, а народ все не расходился, все кричал, славил царя:
— Да здравствует добрый царь Дмитрий Иванович!
— Слава царю Дмитрию, слава!
Похоже, Дмитрий все ж таки сделал верный шаг, помиловав Шуйского, верный — на сегодняшний день, что же касаемо дня завтрашнего, то кто его мог сейчас знать? Хотя предположить, конечно, можно было…
Вернувшись в приказ, занялись Михаилом Скопиным-Шуйским, кстати — племянником только что помилованного князя Василия. И здесь следовало быть осторожным: как узнали уже от Овдеева, князь Михайло, несмотря на юный возраст — всего-то девятнадцать лет, — уже был обласкан царями. Год назад Борис Годунов пожаловал ему чин стольника, а вот сейчас — неизвестно, за какие заслуги — приблизил к себе Дмитрий.
— Вот везде так, — зло говорил Овдеев. — Везде знатным детушкам — прямая дорога. Восемнадцать лет — и уже стольник! Чего уж больше хотеть-то? Тут, чтоб до стольника добраться, — всю жизнь свою положишь… а у этих — все как по маслу. Ух, проклятое племя!
— Проклято местничество! — поддакнул Иван. — Я тоже этого не люблю — худороден.
— Как, впрочем, и я, — Овдеев покривил губы.
— Не говоря уже о Митьке, Иване, Ондрюшке Хвате…
— Это уж точно! — Начальник неожиданно рассмеялся. — Им и городовые чины — в радость. А с Михайлой — с осторожностью действуйте. Не так сам опасен, как родичи его, связи…
— Так ведь родичей-то его царь чуть не казнил! — удивился Иван. — Чего теперь их опасаться?
— Э, не скажи, Ваня, не скажи! — Овдеев прищурился и погрозил пальцем. — Знаешь такую игрушку — ванька-встанька называется?