Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь — страница 140 из 164

— Ну.

— Вот и бояре высокородные так: как бы их не валили, а все подымаются! Рвать! С корнем рвать надо, как Иоанн Грозный делал! Эх! — Стольник раздраженно хватанул кулаком по столу, что, в общем-то, было понятно. Иван тоже не любил знатных да богатых выскочек, у которых, как выразился Овдеев, «все как по маслу». Да и кто их любил? Просто такой уж был порядок, когда знатным — все, и другого не знали.

— Ты сам-то перед Михайлой не мелькай, — неожиданно предупредил стольник. — Ребят своих пусти — пусть сначала они сведения пособирают. Сам жди. Совсем скоро Михайло Скопин-Шуйский от Москвы отъедет — встречать матушку царя Дмитрия Марфу, — о том мне верный человек сообщил. И еще сказывал — цареву матушку Михайла извести надумал!

Иван вскинул глаза:

— Как — извести?

— Зелье в питье подсыпать или просто зарезать… Отомстить. Представляешь, какие слухи по Москве поползут, когда Марфу убьют? Скажут — специально это царь сделал, ведь Марфа-то его опознать должна бы. Скажет «сыне родной» — уже окончательно ясно, что царь настоящий, истинный чудесно спасшийся Дмитрий. А ежели убьют бабусю да Дмитрию это убийство припишут? Чуешь, о чем толкую?

— Да уж… — Иван чувствовал, как лоб его покрылся холодным потом — больно уж в жуткое дело влезал. Тут как бы самому выжить…

— О себе и друзьях своих не беспокойся, — обнадежил Овдеев. — Не токмо от меня, но и… — он поднял глаза кверху, — и от высших чинов вам, в случае чего, защита и покровительство будет. А дело, не скрою, сложное — и князя Михайлу надобно из него вывести… чтоб уж при всем желании не смог убить.

— Это как? — переспросил юноша. — Самим, что ли, его того… на тот свет отправить?

— То бы хорошо, но слишком опасно. Слухи поползут, опять же — следствие, на покровителей наших могут выйти… Нет, убивать мы не станем… а вот какую-нибудь болезнь на князя наслать — это можно.

— Болезнь? Что же мы, ворожеи, что ли?

Стольник осклабился:

— Почему ворожеи? Вот…

Выдвинув ящик стола — длинный, в какие приказные дьяки обычно метали те челобитные, что без опаски можно было заволокитить, так и говорилось: «положить в долгий ящик», — Овдеев достал из него небольшой мешочек из серой замши:

— Подсыпать в питье или в пищу… От того животом князюшка так изойдет, что ни о чем боле помыслить не сможет. Бери! Когда придет время ехать — скажу. Свободен.

Вот это влип! Словно муха в мед, если не сказать похуже. Иван хорошо понимал, что порученное его команде дело было очень опасным — после таких мелкие людишки обычно на этом свете не задерживаются… «Животом изойдет» — ага, поди проверь, животом ли? Может, после этого зелья князь и вообще не встанет? Скорее всего. Проверить бы на собаках — да собак жалко.

Вытащив из дома скамейку и кувшин квасу, Иван сидел на крыльце и думал, дожидаясь возвращения друзей. Задание у тех было простое — молодой князь Михаил Скопин-Шуйский. Близко к князю не подходить — да и кто бы пустил? — просто разговорить дворню и неближних знакомцев.

Усталое солнце к вечеру спряталось в облака, превратившись в маленький золотистый шарик. Впрочем, дождя не было, да и в облаках зияли просветы. Так и чередовались: молочно-белые, светло-оранжевые, густо-палевые облака полосками — нежная лазурь неба. Было не жарко, но и не холодно, а так, в самый раз. За воротами, в уличной пыли, крича, играли дети, пахло укропом, шалфеем и яблоками. Василиска ушла к подружке, Филофейке, взяв с собой пряжу. Ужо, посидят, посплетничают, посмеются, что еще молодым девкам делать-то?

Посмотрев в небо, Иван встал, потянулся — пора бы уж Василиске возвращаться. Хватит сплетничать, нашли бы, чем заняться, и тут… Юноша улыбнулся. Вообще-то, и парни должны бы скоро быть. Что-то они долгонько сегодня, долгонько… Иван от нечего делать походил по двору, лениво попинав ногами валявшиеся дрова: вчера вечером покололи, а в поленницу не сложили — стемнело. А сегодня было неохота, да и не дворянское это дело — дрова в поленницы складывать, невместно занятие сие благородному мужу, на то слуги имеются.

В калитку вдруг дернулись, постучали. Иван обрадованно отворил, гадая, кто там — Митька, Прохор иль Василиска? Если Василиска, то…

— Здрав будь, господине! — низко поклонился какой-то незнакомый парень, даже не парень, а совсем еще молоденький отрок — безусый, светлоглазый, худой, с длинными русыми волосами.

— Да что ты на улице кланяешься? — посмеялся Иван. — Во двор хотя бы зайди.

— Коли позволишь, господине.

Одет парнишка был вполне даже прилично: белая, с вышивкою, рубаха, приталенный длинный кафтан темно-зеленого аглицкого сукна, украшенный серебристой плющеной проволочкою — битью, с кручеными веревочками-застежками — канителью — от ворота до самого низу, на ногах — алые сапожки, волосы аккуратно причесаны, в руках — беличья шапка.

Войдя во двор, гость еще раз поклонился:

— Спаси тя Господь, господине!

— Да что ты все кланяешься? — раздраженно бросил Иван и вдруг застыл, с удивлением вглядевшись в парня. — Постой, постой… Господи, да ведь ты Игнат, кажется!

Да уж, в этом прилично одетом, уверенном в себе пареньке сейчас было трудно признать того плачущего заморыша, что еще так недавно висел на дыбе под кнутом палача Елизара.

Гость улыбнулся:

— Признал, господине! Извиняюсь, что побеспокоил, — заглянул ненадолго и от дел никаких не оторву. Просто зашел поблагодарить за свое спасение… И вот сказать… Ежели, господине, не дай Бог, хворь с тобой какая-нибудь приключится, ты к лекаришкам немецким не ходи, а иди к моей матушке, Олене, — уж она-то от любой хвори вылечит. Мы на Поварской живем, в Земляном городе.

— На Поварской… — задумчиво повторил Иван. — А, знаю! Недалеко от Чертолья.

— Ну да, там рядом, — отрок улыбнулся. — И вот еще что. Матушка вчера гадала — сказала, опасность для тебя есть немалая.

— Что? — Юноша вскинул глаза и тут же рассмеялся. — У меня, вообще-то, вся жизнь в опасностях — служба такая, тут и гадать не надо.

— Извести тебя хотят, господине! — твердо заявил Игнат. — Про то и предупреждаю.

— Извести? — Иван хохотнул. — Интересно, кто?

— Точно не ведаю, но мыслю — тот самый дьяк, что меня пытал.

— Ондрюшка? — удивился Иван. — Ему-то с чего? Ну, вот что… — Юноша рассердился, и в тот же миг за воротами послышались знакомые голоса Прохора с Митькой.

С хохотом завалив в распахнутую калитку, парни споткнулись о разбросанные дрова и сходу принялись шутить:

— Эко, Иване! Ты пошто поленницу не сложил? Иль поленился?

Отрок еще раз поклонился и попятился:

— Ну, я пойду, господине. Ежели что, приходи на Поварскую — примем с честию.

Иван лишь отмахнулся и в нетерпении повернулся к друзьям:

— Ну, рассказывайте! Да чего ржете-то, словно лошади? Пьяные вы, что ли?

— Ну, зашли по пути, выпили, — признался Прохор. — По паре стакашков бражки.

— Да немного, — поддакнул Митрий. — Не опьянели, не думай. А смеемся от веселья.

Иван хмыкнул:

— Ну, ясно, не с грусти. Так чего веселитесь-то?

Прохор посерьезнел первым:

— Михайлу Пахомова помнишь? Ну, который при само… тьфу, при Дмитрии был?

— Ну, помню…

— Так мы его в кабаке встретили, пьянющий — в дым. И серебро швыряет — направо-налево. Так он, Михайла-то, что удумал — кошку вином напоил, не знаю уж, откуда он ее взял, хозяйская ли то была кошка, или он ее как-нибудь с собой принес, неважно. Вот она, заразища, по столу ходит, шатается, хвостищем бьет, ровно тигра, — а в кружки мордой лезет, видать, водка понравилась!

— Да-а, — выслушав, покачал головой Иван. — То-то, я смотрю, вам потеха. По делу узнали чего?

— Да узнали, — Прохор махнул рукой, присаживаясь на крыльце на скамейку. — Сначала я расскажу, потом — Митька.

— Давай, — протянув друзьям кувшин с квасом, Иван приготовился слушать. Даже глаза прикрыл — так ему лучше представлялось, что Прохор рассказывал.


С утра еще ярко светило солнце, а белые и палевые облачка несмело теснились над дальним лесом. Зеленщики, кроме лука, укропа и огурцов, продавали букеты васильков и фиалок, и Прохор уже полез за медной монеткой — купить для кузнецкой дочки Марьюшки, — да тут же раздумал. Не монетину пожалел — цветы-то куда девать, помнутся. На обратном пути прикупить, разве что? Вздохнув, парень махнул рукой да зашагал дальше, а шел он на Таганку, именно там, на берегу Яузы, устраивались иногда тренировочные кулачные забавы, которые, говорят, частенько посещал Михаил Скопин-Шуйский.

Прохор шагал, щурясь от солнца, и думал о завтрашнем дне. Суббота — можно было, наконец-то, встретиться с Марьюшкой возле церкви. Нет, не возле этой вот, деревянной и неказистой, а возле белокаменной, святых Петра и Павла, где уж такие золоченые маковки, что в иные дни и глазам глядеть больно. Не то что здесь…

Прохор обошел церковь и свернул к паперти… едва не наступив на дерущихся парней. Один — здоровый, мосластый, краснорожий — мутузил другого — маленького и щуплого. Точнее говоря, уселся тому на грудь и с вожделением бил по лицу кулаками, приговаривая:

— Вот тебе, вот! Не крестись, ворюга, на чужие иконы!

Лежащий в пыли парнишка уже и не пытался вырваться, а только просил, плакал:

— Не бей меня, Анемподистушко, не бей… Не буду больше.

— Знамо, не будешь, вор!

Остановившись, Прохор в числе других зевак некоторое время молча наблюдал за всей этой сценой, потом усмехнулся и подошел ближе:

— Ша, парни! Вес у вас уж больно разный.

Здоровяк с удивлением обернулся:

— А ты кто такой, чтобы мне указывать?

Вполне резонный, между прочим, вопрос. Только вот задан он был с таким презрением, с такой беспросветной наглостью и кондовой уверенностью в собственной правоте и непогрешимости, что Прохор ничего не ответил, а только махнул кулаком. Один раз… А больше и не надо было — краснорожего словно ветром сдуло — полетел кувырком в кусты, оклемался, высунул морду.

— Еще? — присев, участливо осведомился Прохор.