Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь — страница 149 из 164

— Не нужен уж нам князь Михайла.

А молодой Скопин-Шуйский был жалован царем новым, только что введенным званием — мечником. Иван тоже не остался без награды, Овдеев лично подал ходатайство государю о представлении парня к новому служебному чину — стряпчего. Митька с Прохором за приятеля радовались, шутили, что, мол, коли и дальше этак пойдет, через годок-другой в думные чины Иван выйдет. Шутки шутками, но — почему бы и нет? В думные дворяне сейчас запросто можно выбиться, новый царь умных да деловитых людей привечал, жаловал.

Да и что сказать, после коронации для Земского приказа (сыскной его части), казалось, наступили вдруг тихие и спокойные времена, ничем, кроме пьяного загула поляков, не омраченные. С подгулявшим воинством государь разобрался лично: были схвачены да брошены в темницу наиболее наглые забияки, а народу прочитан царский указ о наказании виновных в массовой драке, кое для кого закончившейся лишением живота, сиречь — смертоубийством. Указ и арест зачинщиков народ воспринял благосклонно, радостно, под это дело кое-что перепало и отряду Ивана: царь всем троим пожаловал по золотой гривне на шапки, а Овдееву, как руководителю ведомства, еще и с золотыми пуговицами кафтан. Кафтан Овдееву понравился, особенно пуговицы, и среди приказных ходили упорные слухи, что пуговицы эти он первым делом срезал, заменив на позолоченные. Неизвестно, правду ли говорили приказные, ложь ли, а только царский подарок Овдеев почти и не нашивал, обходясь прежним своим скромненьким полукафтаньем. Ну да пес с ним, с Овдеевым, все ж не самый плохой был начальник, не хуже других.

В общем, друзья пока, можно сказать, прохлаждались, пользуясь случившимся затишьем. Митька углубился в книги — все ж таки князь Михаил не обманул, дал ему почитать «Сказание о голом и небогатом человеке». Прохор все чаще захаживал на Кузнецкую, к своей зазнобе, про которую друзьям мало что рассказывал. Ну а Иван с Василиской деятельно готовились к свадьбе, которую, по старому русскому обычаю, давно наметили сыграть на новый год — в сентябре. И сидели по вечерам, составляя список гостей.

— Овдеева пригласим, нешто можно без начальника-то? — сидя на лавке, загибала пальцы Василиска. — Еще парочку приказных, чтобы было с кем начальнику толковать, немца французского, ну, того, смешного…

— Маржерета?

— Угу, его… Кого еще-то?

— Филофейку с Архипкой, — подсказал Иван. — Да тятеньку их…

— Ну уж, Филофейку — само собой, кто ж у меня в подружках будет? Архипка — ясное дело, братец… А тятенька… На кой леший нам их тятенька нужен?

— Так ведь он может и не отпустить Филофейку-то.

— Да, — девушка согласно вздохнула. — Ты прав — может. Что ж, тогда придется и его приглашать… Вместе с Овдеевым вашим посадим, пущай старички друг друга тешат… Ах, чуть ведь не забыла! Посаженым отцом кого?

— Посаженым отцом? — Иван задумчиво взъерошил затылок. — Эх, был бы жив Ртищев! Правда, вот теперь и не знаю даже… Вот Андрея Петровича покойного я бы уважил, а кого другого… Овдееву предложить — получится, будто лизоблюдствую, нехорошо это. Князя Михайлу — больно уж молод, тятеньку подружки твоей, Филофейки, гм-гм… Пару раз в гости захаживал — и все. Да уж… задача…

— Князь Михайла… — вспомнив недавний рассказ суженого, задумчиво протянула Василиска. — Тот самый, Скопин-Шуйский?

— Тот самый…

— Да придет ли он к нам, худородным?!

— Позовем, а уж придет не придет — его дело. Думаю, что придет, — знаешь, какой славный человек молодой князь? Рода знатнейшего — только подумать, из Рюриковичей! — а нраву доброго, простого. Такие бы все были…

— А не осерчает ли государь? — Василиска понизила голос. — Вдруг да донесет кто-нибудь, мол, Скопин-Шуйский у нас — дорогой гость?

Иван громко расхохотался:

— Ну да, делать нечего государю, как только об таких мелких людишках, как мы, думать. Туда же, нашлись бояре именитые…

— А и не именитые, так, может, именитыми станем! — с неожиданной гордостью завила девушка. — Вдруг да возвеличит тебя государь, боярство пожалует? Вон, вся Москва шепчется, как он Нагих возвеличил. А кто такие Нагие по сравнению… да хоть с теми же Шуйскими, Голицыными, Куракиными? Голь-шмоль перекатная… ну, только что — царевы родичи.

— Ага, — снова хохотнул Иван. — Гляди-ка, тащат меня за руки-ноги в боярство, а я, дурак такой, упираюсь! Ты б, Василиска, чем про боярство болтать, о посаженом отце поразмыслила. Кого звать-то?

— Спросил… — обиженно дернулась девушка. — У меня знакомых стариков нету! А того же Овдеева в посаженые пригласить, так еще, не дай Бог, обидится — скажет, совсем за старичье посчитали.

— Да, — подумав, согласился Иван. — Это может быть. Кого б позвать-то? Эх, Ртищев, Ртищев! Не вовремя ты умер, Андрей Петрович!

— Послушай-ка, — Василиска вскинула брови. — А у Ртищева никаких подходящих родичей не было? Ну, там, брат, сват, на худой конец — дядюшка?

Юноша вздохнул:

— Одинокий он был, вдовец. А детушки в лихоманке сгинули, еще маленькими…

Встав, Иван подошел к окну, всмотрелся: на улице моросил дождь. Ну и денек, заложило, едва из церкви вернулись. Вот тебе и все воскресенье — а ведь собирались на торг, прицениться к продуктам — на свадьбу.

— Вообще-то, задумка твоя неплоха, — обернувшись, юноша улыбнулся. — Вернее, не так плоха, как поначалу кажется, еще верней — довольно-таки хороша. Был бы еще у Ртищева кто-нибудь… Постой-постой… Вроде бы у него брат имелся… Гермоген. Правда, Андрей Петрович о нем упоминал мало, я вот даже думал — не в ссоре ли они часом? А на похоронах Гермоген был — представительный такой, весь из себя седой.

— Не монах?

— Нет… Ртищев говорил — художник, парсуны пишет.

— Вот к нему и сходи! И на свадьбе посаженый отец будет, и Ртищева Андрея Петровича лишний раз добром вспомним.

— Эх, Василиска, — усевшись рядом с суженой, Иван притянул ее к себе и крепко поцеловал в губы. — Умная ты у меня. Умная.

Девушка рассмеялась:

— Так это только вы, мужчины, всех дев глупыми считаете! Запрете в теремах — сидите, мол, дуры… А ну-ко, тебя в тереме запереть? Да чтоб сидел неотрывно, да безо всякой службы?

Иван аж плечами передернул, представив. Поежился:

— Брр!

А Василиска наставительно постучала его пальцем по лбу:

— Вот то-то!


К Гермогену Ртищеву отправились вдвоем с Митькой. Парень все ж был начитан, образован, точнее, самообразован, если не считать недолгого, увы, периода учебы в Сорбонне, и должен был произвести на Гермогена вполне благоприятное впечатление, как, собственно, и сам Иван. Прохора решили не брать, да он и не особо напрашивался, живо свалив на Кузнецкую, к зазнобушке Марье.

— Что за Марья там у него завелась? — по пути интересовался Иван. — Ты, Мить, случайно, не ведаешь?

— Не-а, — Митрий махнул рукой и засмеялся. — Прохор с собой не брал, да и вообще, мало чего рассказывал. Знаю только, что встречаются они тайно.

— Тайно? — Иван округлил глаза. — Так зазноба его что, помолвлена с кем-то?

— Да не помолвлена, тут в другом дело. Тятенька ее — больно уж богат, вовсе не простой кузнец он, а владелец нескольких кузниц, ну, как в Тихвине Платон Узкоглазов.

— Подумаешь, какой-то там владелец! Разбогатевший простолюдин без всяких чинов… А Прохор все ж — жилец московский. Пусть и невелик чин, зато не городовой, столичный! Еще как посмотреть, кто кому честь оказывает.

— Нет, ты не понял, друже, — Митрий махнул рукой. — Он же тятеньке Марьиному молотобойцем представился… Ну, помнишь, тогда, когда Тихона-княжича искали? Ну, не его самого, а того, кто его убил…

— А! — поморщив лоб, вспомнил Иван. — Так ведь и не нашли тогда убивца…

— То не наша вина. Просто не успели.

— А ты как мыслишь, кто это был? Ошкуй?

— Он! — уверено отозвался Митька. — Кому ж еще-то? Ну, сам посуди, ухватки-то те же — распотрошил, печень вынул, жир срезал… Колдунов надо трясти, ворожей! Я когда еще сказывал?

Иван вдруг улыбнулся:

— А ведь в последнее время никаких новых убийств не было! Ну, таких страшных, как прежде.

— Ага, не было! А Архипку кто чуть не убил? Не мы бы…

— Да уж… И Овдеев там отличился… Послушай-ка, а может, он все ж таки пристрелил тогда ошкуя?

Митрий пожал плечами:

— Может, и убил. Только ведь он же сам сказал, что промазал… Хотя, конечно, ошкуй мог и в реке утопнуть. Запросто.

— Дай-то Бог! — Иван размашисто перекрестился на видневшуюся невдалеке церковь Флора и Лавра. — Дай-то Бог.

Гермоген Петрович Ртищев жил в хоромах покойного брата, точнее, то была их родовая усадьба, располагавшаяся на Скородоме, у Покровских ворот, куда и направлялись сейчас парни, используя в личных целях пару казенных лошадок. Ничего, не обеднеет от того Земский двор, не обеднеет!

Было воскресенье, Успение Святой Анны, и празднично одетый народ, отстояв церковную службу, выплеснулся на улицы, радуясь погожему дню. Да уж, денек стоял солнечный, светлый, что по всем приметам предвещало холодную морозную зиму, а еще говорили — каков день будет до обеда, такая и зима до декабря, ну, а как после обеда, так и после декабря.

Проехав по мосту через Москву-реку, друзья проскакали вдоль стены Белого города и вскоре свернули на Покровскую улицу, залитую полуденным солнцем. Улица была широкой, местами вымощенной бревенчатой гатью — от грязи, чтоб по осени и весне не проваливались возы. По обеим сторонам тянулись высокие московские заборы, кое-где имевшие вид настоящей крепости — заостренный частокол из толстых бревен, мощные дубовые ворота — такие и не возьмешь сходу, нужен таран, пушки. За заборами угрожающе лаяли цепные псы — предосторожность, на Москве не лишняя.

Объезжая большую лужу, парни повернули коней впритирку к очередному забору да едва пробрались, больно уж грязно, не иначе как с раннего утра еще расплескали грязищу тяжелые купеческие возы.

— Эх, — поджидая приятеля, обернулся ехавший впереди Митька. — Вот представь только, будто мы сейчас не здесь, а, скажем, в Париже, Кане, Сен-Ло… — Он мечтательно прикрыл глаза. — Улица — мощена булыжником, заборов никаких нет, кругом разноцветные цветы, клумбы, красивые каменные дома с большими застекленными окнами… Ну, почему, почему мы так жить не можем? Почему у нас заборы да собаки кругом? Дома — словно крепости осажденные.