— Ничего, — улыбнулся Иван. — Скоро и у нас, как в Париже, будет. Государь говорил — лет через пять ни одного забора в Москве не увидим. Кругом цветы будут, дерева подстриженные, полянки. И хоромы… да нет, дома… с огромными окнами!
— Иване, а давай в наших хоромах большое окно сладим! С этим, как его… с балконом!
— Ага, чтобы какой-нибудь шпынь в него — камнем?! Не дома надо менять, Митрий, но в первую очередь — людей. Чтоб умели себя защитить, чтоб не гнулись униженно перед первым же встречным дьяком, чтоб не палили из зависти чужие хоромы, а стремились себе такие ж поставить, да еще лучше!
— На все деньги нужны, Иване. А где взять?
— Да полно денег-то! — разгорячился Иван. — Вон, помнишь, в Кане у Прохора подружка была, зеленщица?
— Мари-Анн? Ой нет, не так…
— Неважно. Она ведь с чего начинала? С тележки с овощами. Даже осла у нее не было, не говоря уж о воле или лошади, так сама тележку и возила: засветло встанет — и к крестьянам, за город, овощей подешевле купит, в городе на рынке продаст чуть дороже — и ей хорошо, и крестьянам, и покупателям. Десять лет так помоталась — каменный дом с лавкой купила. Вот и нашим бы так! Не только сегодняшним днем жить, но и о том, что завтра будет, думать.
— Для того законы хорошие нужны, Иване. Чтоб уверенность была, что это самое завтра вообще настанет! Вспомни, что два года назад здесь творилось, когда люди людей ели? — Митька вздохнул. — А ты говоришь!
— Я не говорю, друже. Мечтаю. Государю купечество поддержать бы, торговцев, артельных, мастеровых — вообще всех тех, кто своим умом живет, милостей царских не дожидаясь. Бояр поприжать, чтоб не своевольничали…
— Ага, прижмешь их, как же!
— Грозный же прижал!
— Так то Грозный… А наш Дмитрий, мне кажется, слишком уж добрый царь. Говорят, Шуйских простил! Самых своих вражин ярых!
— Да-а, — задумчиво кивнул Иван. — Когда Петра Тургенева с людишками его пытали да казнили, государь сам не свой был, зарок себе дал — никого больше в России-матушке смертию не казнить! Об том мне князь Михайла рассказывал… Он ведь тоже из Шуйских… И — на тебе, при царской особе — мечник! Государь ему доверяет.
— Государь… — обернувшись по сторонам, Митрий понизил голос. — Слышь, Иване… Все спросить хочу — не решаюсь… — Парень замялся.
— О грамотах? — понятливо усмехнулся Иван. — Тех, что из монастыря Сен-Мишель выкрали… Дмитрий говорил — фальшивые они, помнишь?
— Угу… А если… — Митька еще раз оглянулся и говорил уже так, что было еле слышно слова.
— А если не фальшивые? — Молодой дворянин чуть приподнялся в стременах, улыбнулся. — И что с того, Митька? Теперь-то какая разница? Дмитрий-то уже коронован! Законный государь. И что с того, что, может, обман все и прав он на престол никаких не имел? Что, у Бориса Годунова большие права были? Но ведь царствовал же, и не так уж плохо… просто не повезло ему. А Дмитрий, мне кажется, не самый плохой царь, правда, не без недостатков. Да ведь один Бог безгрешен! Дмитрий же старается править по чести. В приказах порядок навел, жалобы людские самолично — два раза на седмице — разбирает, со всеми запросто — ну, это ты и сам знаешь. Университет собирается открыть — так что мы с тобой, Митрий, скоро московскую Сорбонну увидим! Ну, расточителен, правда, и не без щегольства… И по девкам… Помнишь, я рассказывал, он с князем Михайлой в лупанар, в кибитки приезжал к веселым девкам? Да разве ж то большой грех? Тем более молод государь, не женат. Ты французских королей вспомни! У каждого, окромя жены, еще с десяток любовниц, а то и больше! И все об том знают, и ничего, еще больше своего государя любят.
— Не забывай, у них вера другая, — возразил Митрий. — Да и привык народ русский, что государь — навроде Господа Бога. А значит, святым должен быть, безгрешным. Иначе не примут… Вот и Дмитрий… После обеда не спит, обычаи православные нарушает… Что с того, что хороший царь? И в самом деле, хороший, да вот только, кажется, не воспримет его люд московский. Царь царем должен быть — жестоким, кровожадным, чтоб все боялись!
Иван вздохнул:
— То верно. Жаль, не знаем мы других стран обычаев. Отринули в благоглупой своей гордыне: мы, дескать, Третий Рим, а остальные все нам и в подметки не годятся. Нет чтоб чему доброму поучиться — не грех ведь и в России университеты открыть, Академию Наук даже! О том и государь неоднократно боярам говаривал, невежеством упрекая!
— Зато они его и терпеть не могут… Говорят, латынянам продался.
— Говорить все можно… Глазам своим верь — не слухам. Ну, костел разрешил, так ведь католиков на Москве много, должны ж они где-то молиться? Вон лютерские немцы храм выстроили, а католики чем хуже? А что в католическую веру народ русский будут переводить — то ложь несусветная, к тому ж и неумная. Дмитрий что же — совсем без мозгов, задумать такое? Ну, деньги из казны тратит, оно, конечно… Казакам да наемникам заплатил честно — до сих пор все пропить не могут. А вот города русского ни одного никому не отдал! Даже крепостицы малой… А говорили… Нет, Митрий, я так мыслю — не самый плохой государь Дмитрий, даже получше многих! И мысли у него правильные. А что щеголь да бабник… Так ты Анри французского вспомни!
— Да, — Митрий кивнул. — Непросто сейчас государю. Трон занял недавно — ни с кем нельзя ссориться — ни с наемниками, ни с казаками, особливо — с боярами, их он зря раздражает.
— Да не раздражает… Вон и Шуйских простил, и всех, кто при Борисе в опале был, из ссылок вернул… Думаю — зря, наверное. Чиновную сволочь прижал — молодец, а вот с боярами-то потруднее будет.
— Эвон, смотри-ка! — Митрий кивнул вперед, на мчащегося во весь опор всадника в красном польском кунтуше с золоченым шнуром. Парни едва успели отвернуть лошадей… А всадник вдруг взвил коня на дыбы, обернулся:
— А! Эвон кто тут ездит!
— Государь! — разом прошептали приятели и от неожиданности поклонились на французский манер — не слезая с коней, лишь сняли шапки.
— Вот, правильно! — улыбнулся Дмитрий. — А то надоело уже: куда ни придешь, все в ноги кидаются да лбом об землю бьются. Прям ужас один! Дикие какие-то люди… И эвон… — Он с силой ударил ногой в забор, отчего сразу же повсюду залаяли псы. — Оград настроили, собак завели — не подойди, не сунься! Святая Богородица дева, как же я ненавижу эти московитские заборы! Кажется, здесь повсюду они, повсюду — и на улицах, и в сердцах, и в душах. Разрушил бы, приказал… да понимаю — рано. Порядок в городе нужно установить, всех лиходеев, разбойников выловить — да на далекие севера, в Югру, в Пермь, повыслать. Вот, кстати, как Земский двор себя чувствует?
— Да ничего, государь, — друзья опять поклонились. — Служим.
— Ошкуя поймали? Что удивляетесь? О том уж вся Москва давно судачит.
— Э… ловим, государь.
— Долго, парни, долго! Смотрите, ужо, не пожалую… Не посмотрю на знакомство… Ох эти заборы! — Дмитрий вдруг застонал и обхватил голову руками. — Ох эти души московские… Закоснели в чванстве своем, и переделать их — никакой жизни не хватит.
— Главное начать, государь, — негромко произнес Митрий.
— Что ты сказал? — Царь вскинул глаза и вдруг улыбнулся. — Ах да, начать… Ну, конечно, кто же, если не я?
Дмитрий, казалось, смеялся, но темно-голубые глаза его смотрели серьезно, строго.
— Вы ловите, ловите ошкуя-то, — поворачивая коня, напомнил он. — Я Овдееву накажу, чтоб каждодневно докладывал. Ну и прочий лихой люд забывать не надо — разбойников, прохиндеев, мошенников. Целыми шайками уже на Москве орудуют и живут, говорят, припеваючи. Выловить и пересажать! — Царь нервно махнул рукой. — Всех! Впрочем, это не вам, начальникам вашим заданье. Эх… День-то какой славный! И солнышко, и не жарко. И чего безлюдно так? Спят все, что ли?
Иван улыбнулся:
— Вестимо, государь, спят. Как же не поспать после обеда?
— Хм, спят они… — Дмитрий презрительно усмехнулся. — А вы что же не спите?
— А у нас дел невпроворот, некогда.
Царь вдруг расхохотался:
— Вот и мне некогда. А все остальные, видать, все успевают… Либо ни к чему не стремятся. А потом жалуются — бедно, мол, живем, обнищали все, подачек от государства просят. Эх, приучил Годунов! А вы не спите, а пошевеливайтесь — тогда только из нищеты и выберетесь… Ну, погодите! — повернувшись в седле, Дмитрий погрозил плеткой заборам. — Дайте срок, ужо расшевелю ваше сонное царство! И заборы сроете, и клумбы-цветники разобьете, и детей в университеты отправите… а то и за границу. Вот, кстати, вы ж, кажется, в Сорбонне учились?
— Да, государь.
— Вот и заходите ко мне, скажем… ммм… на той неделе! Поговорим. А пока — прощайте, некогда с вами.
Стегнув коня плетью, царь ускакал, разбрызгивая грязь по заборам. А приятели, переглянувшись, подозвали пробегавшего мимо парнишку:
— Эй, паря, где тут хоромы Гермогена Ртищева?
— Это парсунника-то? — ковыряя в носу, переспросил мальчишка. — А эвон, где ворота нараспашку. Вы заходите без опаски — собаки там нет… Зато есть сторож с пищалью, коль с воровством каким пришли — выпалит! — Парень с уважением покачал головой. — Третьего дня Петруху Драчливы Руки прострелил насквозь. Так и помер Петруха-то, кончился. А хотел, вишь ты, дровишек украсть да пропить. Не наш он был, Петруха-то, с Остоженки, наши-то все Гермогена-парсунника знают — уж никто за ворота не сунется. Да и брать у него нечего — злата-серебра не нажил, все на парсуны свои извел.
— На парсуны… — задумчиво повторил Митька. — Знать, хороший человек Гермоген. Художник!
«Хороший человек» проживал в хоромах небольших, но славных, из аккуратно рубленных в лапу тесаных бревен. Две избы на подклете соединялись переходом — сенями, к которым было пристроено высокое резное крыльцо с галереей, к сеням же примыкала и высокая — в три этажа — повалуша, или светлицы, как ее называли по-новому. Кому спальня, кому крепость, а здесь, судя по большим стрельчатым окнам, — художественная мастерская. Все строения были крыты дорогим смоленым тесом, более дешевая дранка использовалась лишь для амбара и бани. Во дворе чисто, чинно, никакой живности — гусей, кур, уток — не видать, как и не слышно, чтобы где мычали коровы либо блеяли овцы.