Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь — страница 154 из 164

Галдяй потянулся к перу:

— Погоди, милостивец, запишу… А наказанье-то какое?

— Про то в грамотах судейских сказано, там и прочти… Называются, кажется, «аще муж от жены блядеть». Записал?

— Угу…

— Молодец… — Иван потянулся и смачно зевнул. — Чегой-то Ондрюши долго нет…

— Так он сказывал — вернутся к вечеру токмо.

— К вечеру, значит… Ин ладно, попозже зайду. Тебе вообще, как тут, нравится?

— Да ничего, — покраснел подьячий. — Вот дело поручили. Не с кем-нибудь — одному. Первое у меня такое. Боюсь — не справлюсь.

— А что за дело-то?

— Да пожар на Покровской. Хоромы сгорели и трое людей.

— Ну, пожар — не убийство. Может, сами и виноваты, скорее всего…

— И язм так мыслю, — закивал Сукин. — Токмо вот люди-то, говорят, прежде убиты… Ондрей Василич говорит — сами перепились да разодрались — слово за слово. Друга дружку пришибли да случайно сронили светец или там свечечку — вот и пожар. Может такое быть?

— Запросто.

— Вот и Ондрей Василич сказал — возиться тут долго нечего.

— А вот тут он не совсем прав… — Иван ухмыльнулся и посмотрел в окно на золотые купола Успенского собора. — Видишь ли, тут осторожненько надо… Пожар дело такое. Вдруг поджог? За такое дело и батогов отведать можно!

— Батогов?!!

— А ты как думал?

Подьячий погрустнел и, тяжко вздохнув, с надеждой взглянул на Ивана:

— Что ж делать-то?

— Как что? Работать. Тебе дело поручено? Вот и действуй. Место происшествия перво-наперво осмотри, опроси свидетелей — соседей там, или, может, кто мимо проходил… Особо выспроси — не было ли каких врагов у сгоревшего хозяина, ладил ли тот со слугами… Слуг тоже проверь — кто такие?

— Да как же их теперя проверишь?

— Соседи, друг мой, соседи! Все видят, все слышат, все знают! Это только с виду московские заборы высокие, а присмотришься — из каждого уши торчат. Лучше не хозяев, а хозяек допрашивай — они-то, бедные, день-деньской дома сидят, редко куда выезжая, вот, от нечего делать, наверняка по соседским дворам взглядами любопытными шарят. Смекай!

Махнув рукой, Иван направился к выходу.

— Благодарствую, — провожая, низко поклонился Сукин.

— Не за что пока… Ты вообще не стесняйся, заходи за советом — не откажу.

Вернувшись в свою горницу, Иван первым делом подошел к окну и увидел, как по крыльцу, одергивая куцый кафтанчик, торопливо спустился Галдяй и, отвязав от коновязи неказистую казенную лошаденку, потрусил в сторону Китай-города — напрямик к Скородому.


Солнце прорвалось-таки сквозь палевую пелену облаков, с утра затянувших небо. На душе сразу стало веселей, радостней, и Галдяй даже улыбнулся с лошади шедшим навстречу девицам. Улыбнулся и тут же скукожился, опустив плечи, — подивился собственной смелости. Вообще-то он девчонок робел, стеснялся. Всего стеснялся — оттопыренных ушей, рук, из куцего кафтана выглядывающих, происхождения своего непонятного — вроде бы и родственник знаменитым богатеям Сукиным, а вроде — и нет, не особо-то они его признавали. Девки, правда, не прошли так просто мимо, оглянулись со смехом — и тем самым еще больше смутили Галдяя. Лошаденка его угодила ногою в широкую щель между деревянными плахами, коими была замощена улица, едва не скопытилась, а вот подьячий не удержался в седле, громыхнувшись прямо в грязную лужу. Ой как смеялись прохожие — мелкая торговая теребень, мальчишки… А девки… Уж так хохотали, уж так… А Галдяй не расстроился — воспринял все, как должное — вот всегда так! Ну, никогда не везет — что уж с этим поделать? Хотя, с другой стороны — не везет, это как посмотреть! Родич он, конечно, Сукиным дальний, одначе те ж подсуетились, устроили вот на Земский двор подьячим, шутка ли! Теперь надобно все сделать, чтоб на этой должности удержаться, носом землю рыть с утра до ночи…

Насколько возможно очистив одежку от грязи, юноша, не обращая внимания на насмешки, взобрался в седло и поехал дальше. Ну, подумаешь, в лужу упал, с любым может случиться… Зато солнца еще больше стало! Этак быстро высушиться можно. Галдяй снова улыбнулся… Пока какой-то рыжий отрок, нагло ухмыльнувшись, не бросил в коня камень. Лошадь дернулась, подскочила, и незадачливому всаднику стоило больших трудов удержаться в седле. И все ж удержался! Посмотрел вокруг горделиво — вот вам! И, подбоченясь, поехал дальше, гадая: может, кончится скоро его невезенье? В приказ вот взяли, должность положили, жалованье, дело доверили важное.

Пожарище подьячий увидал сразу: мудрено было не увидать черную выгоревшую проплешину, отчетливо выделявшуюся среди других строений. Спешившись, Галдяй старательно походил по следам пожара — помня совет Ивана, тщательно осматривал место происшествия. Правда, так ничего и не высмотрел, сказать по правде, сапоги только испачкал. Отойдя, нарвал у какого-то забора лопухов, наклонился, вытирая сажу… Выпрямился, глянул… Господи, а лошади-то нет! Угнали! Или, может, сама отвязалась, ушла?

Ругая себя самыми последними словами, Галдяй побежал по улице, смешно размахивая руками. Лошадь! Надо же — лошадь! Казенная! Подбежал к каким-то мужикам:

— Вы лошадь не видели?

— Лошадь? Не, не видали. А что, сбежала, что ли?

Не слушая их, парень побежал дальше — позабыв про стеснительность, приставал к каждому встречному:

— Лошадь не видали? Лошадь? Гнедая такая, с попоной старой…

Нет. Никто не видел. Свели!

В самых расстроенных чувствах Галдяй вернулся обратно к пожарищу. Двое белоголовых пареньков, босоногих и тощих, взобравшись на остатки забора, показывали пальцами на подьячего и смеялись:

— Лошадь свели! Лошадь свели! Вот раззява!

— Чем хохотать, лучше б сказали: не видали ль лошадь-то? — обиженно вздохнул Галдяй.

Ребята захохотали еще громче:

— Не, лошадь не видали… Видали цыгана. Верно, он и свел.

— Ну да… — Подьячий взъерошил пятерней заросший затылок. — Видать, он, больше некому. А вы кто ж такие? Здешние?

— Знамо, здешние, — с важностью отозвался один из парнишек, на вид чуть постарше другого. — Эвон, в той избе раньше жили.

Он показал на дымящиеся развалины. Галдяй пожал плечами:

— Что, сгорела изба-то?

— Не сгорела, — шмыгнул носом отрок. — Приставы развалили…

— Чтоб огонь не прошел, — звонким голоском дополнил второй. — Пожар тут недавно был. Большунный — страсть!

— Пожар… — Галдяй покивал и поинтересовался, много ли народу сгорело.

— Да не много, — мазнул рукой старшенький. — А, почитай, все, что на сгоревшей усадьбе жили.

— Все трое! — с важностью выказал свою осведомленность младший. — И хозяин, и оба его слуги — и молодой, и старый.

— Хозяин-то, Гермоген Петрович, хороший был. Чудной, но хороший. Парсуны все малевал. Бывало, нас во дворе поставит — рисует, то «поретрет» называл. Похоже.

— И не «поретрет», а «портерт». Парсуна такая. — Перебив братца, младшенький поковырял в носу. — А когда не нас, когда просто во-он ту березину рисует или улицу — то «пэй-заж» называется.

— Чудной был боярин — это ж надо, краски дорогущие на нас тратить да на какую-то там березину!

— А слуги его тож рисовали? — Галдяй уселся на бревно рядом с поваленным забором — надоело уже стоять.

— Слуги-то? Не, слуги не рисовали. Дядька Джон все по двору с пищалью ходил, воров пасся, хоть Гермоген-боярин всегда говорил, что красть у него нечего.

— Дядька Джон? — тут же переспросил Галдяй, стараясь придать голосу некое удивление, что, впрочем, получилось у него плохо — ну да мальчишки не обратили внимания, малы еще были, наверное, лет по девять-десять.

— Дядька Джон — аглицкий немец, — пояснил старший.

— А второй слуга у них Телеша Сучков был, — младшенький не отставал от брата. — Молодой парнище, противный. Нас увидит, догонит — обязательно затрещину даст или подзатыльника. Вот уж гад ядовитейший!

— Типун тебе на язык, Михря! — заругался старший. — Он же помер. Телеша-то в огнище сгорел, а ты его — гадом.

— Гад и есть… — Младшенький утер сопли. — Знаешь, что он со мной на заполье делал? Потом расскажу.

— А что делал? — тут же поинтересовался подьячий.

— Да так… — Видно было, что пареньку не очень-то хотелось рассказывать, а Галдяй и не настаивал — какая разница, что там делал один из сгоревших слуг. Все равно уж теперь — мертвый.

— А нам государь пять рублев дал! — неожиданно похвалился старший отрок. — На новую избу.

— Ну? — Галдяй удивленно вскинул брови. — Неужель пять рублев?

— Точно! Мамка Матрена в Кремль хаживала, так государь ее самолично принял и денег пожаловал. На, говорит, Матрена, — расти детей. Сейчас-то мы на постоялом дворе живем, на Остоженке, у дядьки Флегонтия — то родич наш дальний, — а к осени матушка сруб купит да наймет артельных, те уж живо новую избу сладят.

— Повезло вам! — Подьячий с завистью почмокал губами.

— Чего ж повезло-то? — удивился младший парнишка. — Избу вон по бревнышку раскатали — и те сгорели.

— Да не в том повезло, что избу раскатали, — наставительно заметил Галдяй. — А в том, что царь вашу мамку отметил! Ишь, рублями пожаловал — милость-то какая, понимать надо!

— Да мы понимаем. Матушка уж по всей Остоженке разнесла.

— Чего разнесла, рубли?

— Тю! Не рубли — весть. О милости царской.

— Ну, ладно. — Старший паренек спрыгнул с забора. — Пойдем, Михря, а то мамка обыщется, скажет — с утра ушли и до сих пор нету.

— Так путь-то неблизкий, Кольша! Где Остоженка и где Покровская?

— Все равно — идем. Чего не слушаешься? Я за тебя ответственный!

— Видали мы таких! — Оттолкнув брата, Михря вихрем помчался по улице, только пятки сверкали. Остановился у старой березы, обернулся:

— А ну-ка, догони!

— Делать нечего — за тобой гоняться, — пробурчал старший, Кольша.

Привстав, Галдяй дернул его за рукав:

— А вы чего сюда-то приходили? На родные места посмотреть?

— Да нужны они нам больно! — Кольша усмехнулся. — А ходим сюда каждый день — подбираем всякую мелочь, что от избы нашей осталась. То гвоздь нашли, то воротные петли — все в хозяйстве сгодится.