Поболтав еще немного, Ондрюшка засобирался домой. Проводив его до крыльца, Иван придержал за рукав скорбно бредущего следом подьячего:
— А ну-ка, пошли ко мне. Поговорим.
Заведя Галдяя в горницу, кивнул на лавку:
— Садись. Квасу испей.
Оторвавшийся от челобитных Митрий с любопытством уставился на подьячего:
— Что, коняку твоего нашли?
— Не, господине…
— И черт с ней, с конякой, — отмахнулся Иван. — Давай-ка лучше о деле. Опросил кого, выяснил что-нибудь?
— Опросил, — с готовностью закивал Галдяй. — Это… соседей… и слева, и справа, и протчих, и это… еще прохожих, вот…
По тому, как торопливо перечислял подьячий, по его бегающим глазам, Иван тут же понял — врет. Никого он не опрашивал, ну, разве что совсем случайных прохожих.
— И что видоки показали?
— Это… Показали, что сгорели все.
— Ну, ясно, — хмыкнул Иван. — А поподробнее?
— Что хозяин сгоревший — парсуны любил рисовать, а слуга его, старый — человек хороший, а вот молодой, Телеша, к мальцу одному приставал прегнусно…
— Что за малец?
— Да, как звать, не упомню. Белоголовый такой… Во! Их матушке государь пять рублев пожаловал, на избу.
— Ага… Больше ничего не проведал?
Галдяй опустил глаза:
— Ничего.
— Что ж… Хоть что-то.
Подьячий приподнялся с лавки:
— Так я это… пойду?
— Иди. Чего зря сидеть-то?
— Ну, тогда прощевайте, до завтрева, — низко поклонившись, Галдяй вышел.
Митрий покачал головой:
— Вот, тоже, деятель. Однако где же Прохор? — Он подошел к окну и неожиданно рассмеялся: — Эвон! Идет, кажется…
Заскрипев петлями, приоткрылась дверь, и в горницу заглянул… нет, не Прохор, а давешний незадачливый подьячий.
— Чего тебе? — зыркнул на него Митька. — Потерял что?
— Не… Я вот это… дополнить…
— Ну, входи, коль что решил, — пригласил Иван. — Рассказывай.
— Эвон… — Галдяй суетливо вытащил из поясной сумы завернутый в грязную тряпицу черепок. — На пожарище отыскал. Таких там во множестве.
— Ну, отыскал так отыскал. Все?
— Все, господине. Пойду я.
— Иди, — кивнув, Иван перебросил черепок Митьке. — Что скажешь?
Митрий внимательно осмотрел осколок, понюхал, даже на язык попробовал:
— Кажется, маслом каким-то пахнет. А вообще, кувшин-то был приметный — эвон, лоза виноградная. Явно не у нас в мастерских слеплен. Сходить завтра на рынок, узнать?
— Сходи, — отмахнулся Иван. — Зря, конечно, прогуляешься — что нам с этого черепка? Но, помнишь, Ртищев учил вникать в любую, даже самую, казалось бы, никчемную мелочь?
— Да помню, — Митрий завернул осколок в тряпицу. — Потому и спрашивал.
Прохор явился почти сразу после ушедшего подьячего, наверное, они даже встретились по пути. Зашел, остановился с ухмылкой у двери. Митька с Иваном разом вскинули головы:
— Ну, что?
— Да ничего хорошего, — пожав плечами, отозвался парнище. — Мертвяков-то уже на погост отвезли, зарыли.
— Жаль, — искренне огорчился Иван. — Хорошо, хоть приставы из пожарной чети осмотреть успели.
— Вот-вот, — Прохор согласно закивал. — И я говорю — приставы.
Он обернулся к приоткрытой двери и громко позвал:
— Никифор! Никифор! Ты пришел уже?
— Да тут, — послышался чей-то глуховатый голос.
— Так что стоишь? Заходи.
За дверью откашлялись, и в горницу вошел высокий нескладный мужик с горбатым носом и узкой бородкой. Мужик был одет в длинный красный кафтан, подпоясанный желтым шелковым поясом, и юфтевые сапоги с низенькими каблуками.
— Пожарной чети Земского двора пристав Никифор Онисимов, — поклонясь, отрекомендовался вошедший.
Иван засмеялся:
— Да знаем, знаем, что Никифор, чего кланяешься?
— Да так, — пожарный чуть смущенно пожал плечами. — Привык.
— Садись, вон, на лавку, рассказывай.
— О чем?
— Как это — о чем? — ухмыльнулся Прохор. — О том, что и мне — о мертвяках.
Пристав уселся на лавку и, помяв в руках шапку, почему-то вздохнул:
— Ну, значит, о мертвяках… Как я понимаю — тех, что с Покровской?
— О них, о них.
— Значит, так, — Никифор сосредоточенно покрутил усы. — Всего мертвяков в сгоревших хоромах обнаружено трое, все обгорелые до неузнавания. Двое тел — взрослых, уже сложившихся, и один — отрок. У взрослых во лбах — дырки, аккурат посередине…
— Ну, это мы слышали. Пули.
Пристав кивнул:
— Совершенно верно — пистоль. Для пищали отверстия слишком малы… Хотя, если подумать… точно-то трудно определить — сильно уж обгорели.
— Ладно, хватит о дырках. Лучше о мертвяках.
Никифор почесал за ухом:
— Да что про них скажешь? Мертвяки — мертвяки и есть, царствие им небесное.
Вслед за пожарным все разом перекрестились на висевшую в углу икону Николая Угодника.
— И все же? — настойчиво переспросил Иван.
Сидевший за дальним столом Митрий с любопытством подался вперед. А вот Прохора ничто, казалось, не трогало, — скрестив на груди руки, он стоял, привалившись широкими плечами к стене, и загадочно улыбался. Впрочем, приятели на него сейчас особо-то и не смотрели — все их взгляды были прикованы к приставу. А тот вдруг посмотрел как раз на Прохора, вопросительно эдак посмотрел — что, мол, еще говорить-то?
— Об отроке давай, — махнул рукою силач. — То, что мне начал рассказывать.
— Ага, об отроке, — Никифор тряхнул головой. — У отрока — ну, мертвяка обожженного — дырки в голове не было. А вот грудина — рассечена, словно бы кто ножом ударил под сердце — я ребра-то пощупал: пробиты. Вот ироды… Небольшой такой отрок… лет десяти.
— Что-о?! — Иван с Митрием удивленно переглянулись. — Десяти лет, говоришь? А Телеше — на вид лет четырнадцать-пятнадцать. Ты, Никифор, ничего не перепутал часом?
— Да что мне, в первый раз, что ли? — обиделся пристав. — Нешто десятилетнего с пятнадцатилетним спутаю? Там костяки отличаются сильно. Точно — лет десять, может, даже девять.
Митька присвистнул:
— Ну, дела-а-а…
А Иван пристально посмотрел на Прохора — уж слишком многозначительно тот улыбался:
— Ну?
— Я ведь походил по дворам, — словно бы нехотя пояснил тот. — С ребятишками поболтал — не побрезговал, с дворовыми людьми, с прочими… В общем, вечером, как раз перед пожаром, у бабы одной парнишка пропал. Тут у них дедко живет рядом — она-то и подумала, мол, к дедке убег. Ан, нет, не к дедке. И — до сих пор не вернулся.
Иван качнул головой:
— Вот, значит, как… А что за баба, что за отрок?
— Установлено. Баба — Авдотья Свекла, на базаре овощами торгует, а отрок — Офоня, десяти лет от роду… Неоднократно с Телешей Сучковым ране замечен был.
Высказав все, Прохор снова скрестил на груди руки.
— Телеша Сучков… — тихо повторил Иван. — Искать этого Телешу надо. Искать! Никифор, ты там больше ничего подозрительного не заметил?
Пристав потеребил бороду:
— Больно уж быстро сгорели хоромы. И — одинаково как-то… Такое впечатление — с разных углов подожгли. Да я докладывал уже по начальству. Лично Овдееву.
— Значит, поджог…
— Скорее всего.
— Ну что ж, благодарствую, Никифор, — улыбнулся Иван. — Не хочешь к нам, в сыскную, перейти? Больно уж глаз у тебя вострый.
— В Сыскную? Да Боже упаси! — пожав плечами, пристав высказался со всей откровенностью. — С катами да пытками дело иметь? Нет уж, лучше с пожаром.
— Да не все у нас и пытки, — попытался возразить Иван, но, увидев выражение лица собеседника, лишь махнул рукой. — Впрочем, как знаешь.
Попрощавшись, Никифор ушел, и Митрий, задумчиво поглядев в потолок, произнес негромко:
— Это еще хорошо, что пожарная четь в нашем приказе находится. А была бы в другом — шиш бы мы от Никифора чего дождались.
— Да уж, тут ты прав, друже, — поджав губы, согласился Иван.
А за окном уже давно стемнело, и высыпавшие на черное небо звезды сияли каким-то колдовским светом. В темном ночном городе повисла муторная ночная тишь, перебиваемая лишь редкими криками вышедших на свой гнусный промысел лиходеев да остервенелым лаяньем цепных псов. Вся Москва погрузилась в сон, только Кремль был ярко освещен факелами, а в новом царском дворце ярко светились высокие окна и громко играла музыка. Танцевали.
— Царь-то, говорят, не наш, — искоса поглядывая на освещенные окна, шептались сторожевые стрельцы. — Латынник!
А царь Дмитрий веселился, не обращая никакого внимания на слухи, которые, к слову сказать, активно распространял недавно прощенный Василий Шуйский.
Версия поджога вскоре нашла свое косвенное подтверждение усилиями Митрия, установившего происхождение найденного на пожарище черепка. В таких кувшинах — с выпуклым изображением виноградной лозы — купцы-персияне продавали лампадное масло, в больших количествах дававшее ровное сильное пламя. Очень удобно для поджога.
Значит, Телеша Сучков… Отрок лет четырнадцати. Кого про него и расспрашивать, как не других отроков? Ведь ясно, что молодой вьюнош не может день-деньской сидеть в избе со стариками, наверняка с кем-то из близ живущих сверстников дружил, общался. Надо только установить — с кем, а затем, глядишь, и какая-нибудь ниточка потянется. Ведь где-то же он сейчас скрывается… Если правда не убит — ну, тогда уж все концы в воду. Прохор говорит, Телешу видели с десятилетним отроком… тем самым, сгоревшим. А что общего может быть у четырнадцатилетнего — уже почти совсем взрослого — парня с десятилетним ребенком? Надо выяснить… Постой-постой! А ведь, кажется, Галдяй тоже что-то похожее говорил… Правда так, между делом… Завтра же расспросить! И искать, искать Телешу!
С утра завлеченный в «отрядную» горницу Галдяй Сукин явно этому не обрадовался. Что-то канючил, темнил — наверное, не особо-то и хотел работать, скорее всего, не о деле порученном думая, а о пропавшей лошади. Да уж, что и говорить — тетеря та еще!
— Мой тебе совет, — исподволь уламывал Иван. — Пойди-ко на пожарище да поговори с совсем уж небольшими парнищами, так, лет по восьми-двенадцати. Кто, может, с Телешей Сучковым дружил, если помнишь — это слуга сгоревшего Гермогена.