— Почто не спишь, Божий человек? — снова пробасил хозяин.
— Обет дал, покуда молитв да поклонов не сотворю — не спати, — со смешным акцентом отозвался монах. — Все — под открытым небом. Вот и сейчас на двор выйду…
— Так дождь же!
— И хорошо, что дождь. Тем и благостней.
Монах направился к выходу, но Демьян Самсоныч придержал его властною сильной рукою:
— Погодь. Сейчас распоряжусь. Никодим! Эй, Никодиме! Пса спустил ли? Нет еще? Тогда не спускай. Помолится тонник, опосля и спустишь.
Все затихло, скрипнув, захлопнулась дверь. Митька приподнялся… и тут же спрятался обратно — протопав по крыльцу, в дом ворвался служка, отворил дверь в людскую.
— Хозяин-батюшка!
— Что еще? — из глубины помещения донесся недовольный бас.
— Чернец-то этот, тонник, видать, до утра молиться собрался!
— Ну так пусть его молится.
— А как же мы его…
— Вот утром и сымаем. Молитву-то святую обрывать — грех! Да никуда он от нас не денется… Ежели ты, Никодим, не проспишь.
— Уж не просплю, батюшка. Чай, с кажного пойманного мне — две деньги.
Демьян Самсоныч гулко расхохотался:
— Это с той троицы — по две деньги, по копейке, так. Потому, как ты их и привел. А тонник-то сам пришел, так-то!
— Так мне ж, батюшка, еще с пастушонком делиться…
— А это уж твои дела, Никодиме. Ну, ступай, ступай, паси чернеца. Так и быть, деньгу накину.
Дверь захлопнулась.
— «Деньгу накину», — гунявым шепотком передразнил Никодим. — Больно много — одна деньга! Хоть бы копейку, а лучше — алтын. Ох-ох-ох… — Он потянулся, зевнул. — Теперь вот не спи, стереги тонника. А чего его стеречь-то, коли собака имеется?
Еще раз зевнув, служка вышел на крыльцо, так и не закрыв за собою наружную дверь. С улицы несло сырым холодом и псиной. Уныло моросил дождь, но вроде как посветлело — по крайней мере, уже можно было хорошо различить забор, пристройки, деревья. То ли разошлись тучи, то ли просто уже наступало утро. Скорее, второе. В этакое-то время как раз самый сон.
— Ох-ох-ох, — Никодим снова заохал, прошел к людской, отворил дверь, позвал: — Господине, спишь ли? Эй, Демьян Самсоныч. Спит, слава те, господи! Сейчас и я…
Принеся из людской какую-то рвань — то ли тулуп, то ли побитую молью волчью шкуру, — Никодим подстелил ее на старый сундук, за которым прятался Митька, и, еще раз зевнув, улегся, подтянув под себя ноги. С улицы доносились молитвы. Глуховато так, слов не разберешь, но слышно.
— Ну, молись, молись, — довольно прошептал слуга. — А мне-то уж под дождем неча делати.
Замолк. И вскоре захрапел, на радость Митрию. Отрок осторожно пошевелился — храп тут же прекратился, видать, чуткий сон оказался у служки. Снова храп. Ветер шевельнул открытую дверь — скрипнули петли. Ага, Никодим не шелохнулся и храпеть не перестал, видно, на скрип не реагировал, звук-то напрочь привычный! Очередной порыв ветра швырнул на крыльцо холодную морось. Снова скрипнула дверь. Митька улучил момент — приподнялся… Застыл, дожидаясь нового скрипа. Дождался. Сделал пару шажков. Потом — во время скрипа — еще. Служка не шевелился. Так, осторожненько, согласовывая каждое свое движение с дверным скрипом, отрок наконец выбрался на крыльцо и, спустившись по ступенькам, облегченно вздохнул.
Монах вопросительно оглянулся, замолк.
— Ты говори, говори, человече Божий, — испуганно попросил Митька. — Что хочешь говори — да только нараспев, как молитву. Помни, времени у нас мало — до утра только. А утром… — Отрок горестно махнул рукою.
— Возьми рядом со мною мешок за-ради Господа-а-а, — как и велено, нараспев произнес тонник.
Митька поднял с земли мокрую котомку, развязал.
— Бери одежку мирскую-у-у…
Одежда! Порты и сермяжная рубаха! Вот славно-то!
Отрок вмиг оделся, улыбнулся — одежка болталась на нем, словно на огородном пугале. Еще бы не болтаться — чернец-то вон, высок да плечист, такому не поклоны класть — в кузнице молотом работать.
— Про друзей своих рассказывай, отроче!
— Про друзей… Василиска, сестрица, в верхней горнице заперта, — тоже протяжно затянул Митька. — Не знаю, как туда и пробратися-а-а… Второй, Прошка, в подклети где-то-о-о.
— Подклеть-то эту отыщи-ка-а-а… Вокруг дома походи-ко-о-о-о.
Митрий так и сделал: сначала пошарил у крыльца, по фасаду, потом завернул за угол. И вовремя — на крыльце показался заспанный Никодим. Слуга — холоп дворовый — постоял молченько, посмотрел на усердно кладущего поклоны монаха, широко зевнув, перекрестил рот и вновь скрылся в сенях. Хорошие сени были пристроены к постоялой избе — просторные, с большими слюдяными окнами, в этаких сенях, случись надобность, не стыдно и свадебный стол накрыть. Так ведь и накрывали, верно…
Обойдя вокруг избы, Митька довольно быстро нашел вход в клеть — низенькие, запертые на прочный засов воротца. Остановился, нащупал засов с усмешкой — и зачем снаружи клеть запирать? Ладно, еще на замок — понятно, но на засовец? Ясно, для чего та клеть надобна.
Чуть сдвинув засов, вымолвил:
— Прошка!
В ответ — тишина, лишь шум вновь усилившегося дождя.
Покачав головой, отрок отодвинул засовец совсем.
— Прохор!
Вву-уух! — просвистел мимо уха кулак.
— Митька, черт! А я уж думал — помстилось. Ушатал бы — хорошо, кулак придержал.
Обрадованный до глубины души Прошка изо всех сил обнял приятеля, так, что у того, казалось, хрустнули кости.
— Тише ты, черт… Да не блажи, нам еще Василиску освобождать да бежать отсюда.
— Василиска?! Что с ней?
— Не блажи, говорю. Сейчас придумаем, как все половчее обделать. Идем…
— Тихо! — на этот раз прислушался Прошка. — Вроде как молится кто-то?
— То наш человек. Чернец один, тонник.
Пошептавшись, оба подошли к крыльцу. Монах скосил глаза, однако молитвы не бросил и все так же кланялся. Митька махнул ему рукой — мол, все нормально — и вместе с Прохором спрятался под крыльцо. Можно было, конечно, подняться в сени — да больно уж чуткий сон оказался у слуги Никодима, Митька это хорошо запомнил.
— Ну, — перекрестившись, Митька подмигнул приятелю. Зря, наверное, подмигивал — темновато, не видно, ну да что ж. — Делаем!
Стукнул снизу в доски. Сначала слабенько, потом чуть посильнее. Ага, зашевелился служка! Зевая, вышел на крыльцо, подойдя к перильцам. Свесил голову вниз — мол, что там еще… Опа! С быстротой молнии взметнулись откуда-то снизу ухватистые сильные руки — не руки, оглобли! — сгребли ничего не понимающего служку за шею, сдернули с крыльца кубарем, только ноги кверху — кувырк. И служка уже под крыльцом.
— Ну, здрав будь, тать. Где хозяин? Тсс! Пикнешь — прибью.
Прошка приставил к носу слуги свой огромный кулак:
— Чуешь, чем пахнет?
Никодим испуганно закивал.
— Хозяин это… в избе, в горнице…
— Там же девка!
— Еще одна горница есть, рядом. А может, господин, хе-хе, и девку навестить решил, — осмелел служка. — Или, верней, девок.
— Ах ты, тля! — Прошка поднял кулак, и Митрий едва успел удержать приятеля от удара.
— Постой, Прош. — Отрок перевел взгляд на Никодима. — Второй холоп где?
— На заднедворье, в избенке.
— Та-ак… Ладно, после с тобой потолкуем. Прохор, давай-ка его в подклеть. А ты не вздумай вопить, иначе…
— Молчу, молчу…
Водворив служку в подклеть, где до того томился Прошка, друзья вернулись к крыльцу. Вновь взметнулся с лаем успокоившийся было пес. А чернец-тонник все так же клал себе поклоны, бормоча слова молитвы.
— Эй, человече Божий, — позвал Митрий. — С одним справились, теперь хозяин и еще один служка остался.
Светало уже. Не торопясь закончив молитву, монах подошел к ребятам и пристально взглянул на Митьку.
— Ты ведь, кажется, друзей освобождать собрался, а не самоуправствовать. Зачем тебе хозяин? Выручай сестру и уходим. Эвон, рассветет скоро.
Прохор улыбнулся:
— Смешной у тебя говор, чернец.
— Смешной, — поддакнул Митрий. — Словно у ливонских немцев.
— Я карел по рождению, — неожиданно улыбнулся монах. — Брат Анемподист. А вы?
— Я — Митрий, а вот он — Прохор. Люди посадские, тихвинские… — Отрок вдруг осекся. — Ладно, хватит болтать. Пошли в избу.
Миновав сени, поднялись на второй этаж — не простая изба была у Демьяна Самсоныча, хоромина целая, с высоким крыльцом, со светлицею, с галерейками-переходами, светлой осиновой дранкой крытыми.
Вот и дверь в горницу. Ага, на засовце. Монах поднес ближе прихваченную из людской свечу…
Первым в горницу вбежал Прохор и, упав на коленки, склонился над спящей девчонкой:
— Василисушка…
Девушка открыла глаза, хлопнула изумленно ресницами.
— Проша! Что, уже пора вставать? А Митенька где?
— Здесь я…
Митрий вдруг усмехнулся. А ведь не так уж и много времени прошло с тех пор, как он, скинув девичье платье, метнулся в оконце. Да-а, совсем мало. Василиска вон и выспаться-то не успела. А казалось — год пролетел!
Собрались быстро — а чего собирать-то? Вышли к лестнице…
— Кто это тут шляется? — раздался вдруг громкий басовитый голос.
Хозяин! Демьян Самсоныч! Главный тать!
Осанистая дородная фигура его замаячила у самой лестницы. В левой руке Демьян Самсоныч держал ярко горевшую свечку, в правой — короткий кавалерийский пистоль!
— А ну, стоять! — разглядев беглецов, нехорошо усмехнулся хозяин. — Живо все в горницу! Ну! Головы прострелю!
Все застыли.
Митрий ткнул Прохора в бок и тут же заблажил:
— Бей его, Никодиме!
— Что? — вздрогнув, Демьян Самсоныч обернулся назад.
Никакого Никодима там, естественно, не было. Зато Прохор больше не стал ждать подсказок. Прыгнул вперед, взмахнул рукою… Бах! Хозяин постоялого двора, выпустив из рук пистоль и свечку, тяжело осел на пол. Звякнув, упал пистоль, дернулся, сорвался курок — и глухую предрассветную тишину разорвал громкий выстрел. Слава Богу, никого не зацепило. Ребята дернулись в стороны. Запахло пороховым зельем и дымом.