— Ты что?
— Лежи молча! — змеей прошипел Жила и, пригнув к земле Митькину голову, добавил: — Лежи, не то утопят.
— Утопят? — не поверил отрок. — Это кто, эти рыбачки-плотовички, что ли?
Скинув руку Онисима, он приподнял голову и присмотрелся: на плоту плыли в основном молодые, сильные парни самого подозрительного вида, у многих за поясом виднелись ножи, а кое у кого — и сабли. Особенно выделялся один — постарше других, с бородищей черной, со шрамом через все лицо.
— Башку-то пригни, — снова зашептал Онисим. — Не дай Боже, заметят да подумают, что следим.
— А чтоб не подумали, надо было не прятаться в траву, а идти себе как ни в чем не бывало, — вполне резонно возразил Митрий, вызвав у своего сотоварища новый приступ злобы.
— Сиди уж, Умник!
И в самом деле, высовываться было опасно. Митька давно уже заметил, какие волчьи взгляды метали по берегам стоявшие на плоту парни, и теперь наконец догадался, кто это. Ну конечно же — искатели утопших сокровищ. Лет двенадцать тому назад, когда тихвинские чернецы в страхе дожидались нашествия «немецких людей», всю монастырскую казну, погрузив на карбасы, повезли в Новгород, а что не смогли увезти — затопили в реке Тихвинке. До Тихвина «немецкие люди» тогда не дошли, лишь разорили принадлежащую Богородичной обители отдаленную сиверскую тонь, что же касаемо утопленной части казны — кто ее только с тех пор не искал — даже иностранцы! Ходили упорные слухи, что монахи подняли со дна лишь малую часть затопленных сокровищ. К тому же время от времени на прибрежный песок выносило то серебряные монеты, то распятия, то украшенную самоцветами панагию. А сколько фальшивых карт продавалось ушлыми людишками еще лет пять назад! С тех пор, конечно, страсти поутихли, но, как видно, не совсем. Скрывшиеся за излучиной реки искатели сокровищ произвели на Митрия впечатление людей дела — ножи и сабли говорили сами за себя.
— Ну, слава Богу, уплыли. — Онисим поднялся с земли и, отряхнув колени, перекрестился на видневшиеся по левую руку луковичные купола Успенского собора.
— Слава Богу, — так же перекрестился и Митрий. — Чего сегодня делать будем?
Жила усмехнулся и, покровительственно похлопав отрока по плечу, веско сказал:
— Увидишь!
Дело оказалось не столь уж сложным: в числе других мальцов из шайки Онисима создавать толпу вокруг колпачников, катавших для ротозеев горошину, — поди-ка, угадай, под каким колпачком? Угадаешь — получишь деньгу, а то и копейку — что поставишь. Из самих-то тихвинцев — людей в большинстве своем ушлых и мало склонных доверять кому бы то ни было — на такой дешевый развод ловилось мало, из сопленосых отроков разве что, а вот приезжие частенько бывали недовольны. Эко — хотели выиграть да поднажиться, а что вышло? Последнюю лошаденку — и ту проиграли вчистую!
— Эй, кручу-верчу, обмануть не хочу! — ловко переставляя блестящие колпачки, во всю ивановскую орал «колпачный мастер» — крещеный татарин Авдейка, продувная бестия, каких мало. У него и рожа-то была вполне соответствующая — узкоглазая, хитрая, круглая, как бубен, нос широкий, бородавчатый, а на левой щеке — родинка чуть ли не в пол-лица, вот уж поистине: Бог шельму метит!
Рядом с Авдейкой мельтешили угрюмые парни, охранники, и пара подставных игроков: Лешка по прозвищу Куриный Хвост и седой благообразный старик — дед Кобылин. Лешка — рыжий, вертлявый, нахальный — был пару лет назад попавшись на краже дров где-то в районе Вяжицкого ручья. Вяжицкие мужики его тогда и побили, после чего раздели, изваляли в навозе и, засунув в задницу куриные перья, подожгли. Так вот Лешка и бежал, орал благим матом, отсюда и прозвище. Ну, прозвище и прозвище, не хуже любого другого, подумаешь — Куриный Хвост. Ну а дед Кобылин, тот всю жизнь конюхом был, а знающие люди говорили, что не только конюхом, но и конокрадом, причем не из последних. Украденных лошаденок надувал да перекрашивал, вот потому и Кобылин.
Как раз с утра на торг приехали заозерские мужички с солью да кодами — людишки зажиточные, лесные, таких грех упустить. Вот и не упускали.
— Кручу, верчу, обмануть не хочу! — надрывался татарин Авдейка. — Подходи, налетай, угадай — богатым стань!
— А и угадаю! — щерил щербатый рот дед Кобылин. — А и…
— Погоди, дед, дай-кось мне попробовать! — Лешка Куриный Хвост, перекрестясь, бросил шапку оземь. — А ну-ка…
— Кручу-верчу…
— Этот!
Лешка накрыл один из колпачков шапкой:
— Ставлю четыре деньги!
— Точно этот? — ухмыльнулся татарин.
— Гм… — Якобы задумавшись, Куриный Хвост оглянулся на любопытствующих мужичков. — Точно этот, православные?
— Этот, этот! Открывай, татарская рожа!
— Опа!
Отбросив в сторону шапку, Авдейка поднял колпачок — есть! Вот она, горошина.
— Выиграл, получай! — Широко улыбаясь, татарин отсчитал подельнику четыре деньги.
— Вот, — нарочито громко воскликнул Онисим, — свезло парню!
— Так и ты играй, — тут же посоветовал Авдей. — Везет тому, кто играет. А, так, православные?
— Да ты-то хоть сам крещеный, рожа?
— А как же! Могу и крест показать, вона!
— Иди-ка, и вправду крещеный. А ну, крути…
— Мне, мне дайте сыграть, — дед Кобылин умело нагнетал обстановку. — Чувствую, должен сегодня выиграть, должен.
— Успеешь еще, наиграешься. — Один из мужиков вытащил из-за пазухи тряпицу с серебряными монетами. — Ставлю четыре деньги! Крути, татарская морда.
Как ни странно, мужик выиграл. Впрочем, отчего же странно — Авдей не пальцем деланный, заманивал остальных, от которых уже и отбою не было. Заозерские мужички, а следом за ними и какие‑то обозники образовали вокруг колпачника плотный, едва продираемый круг. Тут же шарилась и малолетняя шатия Онисима Жилы. У кого денежки за пазухой, тому, конечно, спокойней, ну а у кого в кошеле на поясе — тот сам дурак. Опа! Митька едва успел моргнуть, как какой-то рыжий парнище ловко срезал кошель у обозника-ротозея. А не зевай!
А там, в кругу, уже кто-то голосил басом, кто-то ругался, а кто-то, наоборот, радостно хохотал во всю глотку. Татарин Авдей дело свое знал хорошо — вмешательства парней-охранников почти не требовалось.
— Кручу-верчу, обмануть не хочу!
Вдруг — совсем рядом, кажется, что над самым ухом — заржали кони!
— Стрельцы!
Пронзительный заливистый свист рассек воздух, куда-то исчез рыжий, да и Онисим спешно улепетнул за угол Преображенской церкви — остались одни заозерские мужички да обозники. Кто-то злой, а кто-то и радостный.
— Паисий, Паисий едет, — увидев появившийся из-за поворота возок, запряженный парой гнедых лошадей, зашептались в толпе. — Старец судебный.
Многие потянулись к возку.
— Благослови, отче!
Возница остановил лошадей прямо напротив весовой избы — важни. Паисий — высокий худой, вовсе не старый еще мужчина, с длинной черной бородой и умным пронзительным взглядом — поправив клобук, выбрался из возка, перекрестил собравшихся.
— Ну, чады, ужо разберу делишки ваши. Ждите, на важню вот только зайду.
Голос у чернеца оказался приятный, громкий, да и вид судебный монах имел представительный — ряса простая, черная, а вот нагрудный крест — золотой, и цепь такая же — толстая, златая. Оно и понятно — в лице Паисия сама обитель Богородичная суд творила!
Немного побыв в важне, судебный старец вышел на крыльцо и зорко оглядел низко поклонившихся ему мужичков.
— Почто, православные, челом бьете?
Православные, стараясь соблюдать хоть какой-то порядок, бросились к старцу с жалобами. На весовщика — дескать, обвешивает, на амбарных стражей — в три шкуры дерут, на колпачника — ну, это, само собой, проигравшие.
Паисий покивал, выслушал, присел на вынесенное из важни креслице. По обе руки его встали стрельцы — с бердышами, при саблях, некоторые и с пищалями.
— Не ломитесь, ровно скот, православные, — успокоил чернец. — Всех приму, по каждому вашему делу.
Молодец оказался старец! Ишь, как действовал — напрямую, без челобитных. Ну, всякую мелочь только так и нужно разбирать — быстро и действенно. Так Паисий и делал. Митька приблизился — больно уж любопытно стало.
В первую очередь старец резко уменьшил количество обиженных, разом отметя пострадавших от колпачника ротозеев.
— То ваша вина, — грозно предупредил монах. — Ежели какая глупая дурачина разумеет, что колпачки, карты игральные, кости и прочая нечисть для того только созданы, чтобы ему, глупцу, выиграть, — так не так это!
Митрий одобрительно кивнул — хорошо сказал старец, кто бы спорил!
— Однако и колпачников обнаглевших найдем и накажем! — пообещал Паисий. — В этом не сомневайтесь. Что там далее? Весовщик? Неправильно взвесил? А ну, выберете троих… При них — ваших выборных — пусть весовщик весы да гири перевесит. Ежели неверно — наказан будет, а ежели все добро — так нечего и роптать, ведь мыто с каждого — давно известно. Справедливо реку, православные?
— Справедливо, отче! Реки дале.
Так же быстро и — надо отдать ему должное — справедливо судебный старец разделался и с другими делами, только что касается нескольких жалоб, на каких-то приказчиков, отложил для дальнейшего разбирательства. Вообще же Паисий произвел хорошее впечатление, и не только на Митьку.
— Судебный старец Паисий, — выслушав подробный доклад Митрия, протянул Иван. — Так ты говоришь, он умен и ухватист? Что ж… — Юноша потер руки и улыбнулся. — Именно судебный старец нам, Митрий, сейчас и нужен!
— Нам-то он зачем? — не понял Митька.
— А затем… — Иван попытался замять тему, однако не получилось — Митрий проявил настойчивость и даже высказал некоторую обиду.
— Как же так получается? — шмыгнув носом, произнес отрок. — Ты нас с Прохором на государево дело поверстал, а сам не доверяешь!
— Я не доверяю?!
— Ну, если и доверяешь, то не полностью.
— С чего ты это взял, Митрий?
— С чего взял? Изволь, поясню.
— Да уж, будь так любезен.
— Изволь, изволь… — Митька явно был обижен и — наверное, под влиянием инока Паисия — жаждал справедливости. — Ты ведь даже нам самого важного не сказал — в чем наше главное дело? Используешь, как медведь пчел. А ведь не грех нам то знать, а?