— А вдруг догонят, найдут? Не сейчас — так позже. Шугозерье, чай, тоже на монастырских землях.
— Там и черные земли есть, — возразила девушка. — И беломосцы — владельцы мелкие. Ну, будем государево тягло платить не хуже, чем монастырское. Иль ты в железа хочешь? На чепь, в подземелье? Давай, пройдись по рядкам, а я здесь, у паперти, поспрошаю. Бог даст, и сыщем попутчиков.
Молча кивнув сестре, Митрий обошел Преображенскую церковь и, миновав весовую избу — важню, — направился к торговым рядам. А уж там-то чем только не торговали, хотя, казалось бы, не лучшие наступили времена в царстве-государстве российском, откровенно говоря, плохие времена — голод. В центральных уездах — да в самой Москве — говорят, людей ели. А вот здесь, на севере, благодаря давно налаженным промыслам и торговле, голод чувствовался в гораздо меньших масштабах, хотя, конечно, его нельзя было не заметить. Больше стало нищих, им, соответственно, меньше стали подавать, в лесах, ближних и дальних, промышляли ватаги лихих людишек, цены на зерно — несмотря на строгий запрет государя — взлетели до самых небес. Да и мало его было, зерна-то. У кого было — засеяли, ну а уж у кого нет, тому оставалось надеяться лишь на Бога, собственную голову и руки.
В лавках, перед рядками, торговали английским сукном — товар добрый, пошьешь рубаху или кафтан — сносу нет, да и по цене приемлемо. Рядом — ткани бархатные, аксамит, камча, камка, тут же и пуговицы на любой вкус — деревянные, оловянные, жемчужные. Чуть поодаль — пояса, наборные, златошвейные, шелковые, с кистями и гладью, за ними — кошельки-«кошки», серебришко хранить, не какие-нибудь медяхи. Из кошачьих шкур шитые, те шкуры самыми крепкими считались, потому и кошельки — «кошки». Хотя оно, конечно, народ посолиднее все ж таки кожаные предпочитал, это молодежь все больше «кошками» баловалась. Дальше, за суконным рядом, шли кузнечные: как сырье — крицы, уклад, — так и изделия: дверные и воротные петли, наконечники рогатин, ножи, замки на любой вкус. Пройдя шапочников и серебряников, Митрий поздоровался со знакомыми свечниками и остановился у северян меховщиков:
— Не с Архангельского ли городка будете?
— С Холмогор.
— А домой скоро возвернетесь?
— Как товар купят. Может, через пару недель, а может, и через месяц. А ты чего спрашиваешь-то, паря? — Купец (а скорее, приказчик, уж больно скромно одет для купца) пригладил рыжеватую бороду.
— Да вот попутчиков ищу, до Шугозерья, — честно признался отрок.
— Так подожди с месяц.
— Не, — Митрий с грустью покачал головой. — Мне поскорей надоть.
Он отошел в сторонку, поглядел на собор, перекрестился истово:
— Господи, Иисусе Христе, сыне Божий! Только бы он не умер, только бы… Сделай, чтоб остался жив, а я… я уж как-нибудь… Это ж надо — на живого человека руку поднял, пусть и на нехорошего… Грех, грех-то какой, Господи!
— Эй, паря!
Митрий вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собой рыжебородого приказчика-холмогорца.
— Ежели тебе на Шугозерье надоть, попробуй с московскими купцами договориться, во-он их обоз, видишь? — приказчик кивнул куда-то в сторону зарядья, где виднелся с десяток покрытых рогожею возов, запряженных выносливыми мохнатыми лошадьми. — Они как раз на днях в Архангельский город поедут.
— С московскими? — Отрок закусил губу. — Угу, попробую. Благодарствую… — Отойдя, он запоздало повернулся, но рыжебородого холмогорца уже давно простыл и след.
— Значит, московские… — Приняв деловой вид, Митрий подошел к обозникам и, спросив старшего, поинтересовался насчет дороги.
Обозные московские мужики — все, как один, какие-то тощие и хмурые — недобро взглянули на подошедшего отрока и дружно покачали давно нечесанными головами.
— Не знаем мы ничего. Разрешит хозяин — тебя с собою возьмем. У него спрашивай.
— А где ж хозяин-то ваш?
— Вона, у таможни стоит, с дьяком.
— То не дьяк, монах таможний. У нас здесь нет дьяков.
— Ну, короче, там. Толстый такой, борода через все пузо.
Московский купец, в отличие от своих обозников, и впрямь оказался чрезвычайно упитанным. Окладистая, какая-то серовато-пегая борода его — бородища даже! — важно возлежала на объемистом животе. Одет торговец был словно боярин: шелковый, желтого цвета зипун, поверх — синий аксамитовый полукафтанец, поверх — бархатный зеленый кафтан, а уж поверх того — узорчато-переливчатая ферязь с разрезными, завязанным за спиной рукавами. Для полного сходства с боярином не хватало только высокой горлатной шапки, но уж тут купчина явно понимал, что переборщил бы, а потому довольствовался обычной круглой мурмолкой, отороченной по краям рыжим беличьим мехом. Зато золоченых блях — оламов — на шапке было нашито с лихвою, аж глазам больно. Купец явно о чем-то упрашивал таможенника, льстиво улыбался, чуть ли не кланялся, даже тряс тяжелой, приятно позвякивающей мошною, однако монах, похоже, оставался непреклонным. Митрий про себя усмехнулся — вот в этом-то и есть отличие таможенного монаха от обычного таможенника. На что монаху деньги и посулы?! Так что вряд ли что тут у пегобородого выйдет.
Московский гость и сам пришел к тому же выводу, поскольку, простившись с таможенником, злобно сплюнул на землю и, задумчиво наморщив широкий лоб, зашагал к своему обозу. Тут-то, по пути, его и перехватил Митрий, поклонился:
— Здрав будь, гость московский.
— О! — удивился купец. — А ты кто такой? Чего тебе от меня надо?
Он пристально осмотрел отрока с головы до ног. Собственно, нечего было особо рассматривать: узкие полотняные штаны, кожаные поршни с ремнями, серенькая сермяжная рубаха, подпоясанная простым кушачком, а поверх нее — короткая суконная куртка, какие носили жители приморских городов: лоцманы, шкиперы, матросы. Удобная вещь, собственно, Митрия в таком наряде сочли бы за своего и в Новгороде, и в Орешке, и в Копорье, и даже где-нибудь в Гамбурге или Любеке, не говоря уже о Стокгольме, — везде. Везде, но только не в Москве и вообще не в центральных областях Российского царства.
— Я Димитрий, Иванов сын, — быстро соврал отрок. — Успенский служитель — добираюсь по делам в Спасский погост. Это в Шугозерье, вам по пути.
— Кто это тебе сказал, что нам по пути? — презрительно хохотнул купец.
— Но… Но вы же едете в Архангельск?
— Кто тебе сказал, что в Архангельск?
— Да… говорят… — Митрий уже понял, что вряд ли у него здесь хоть что-нибудь получится с этим подозрительным московитом. — Я бы мог быть вам проводником… гм… на первое время.
— У нас есть проводник, — глухо бросил торговец. — И мы не едем в Архангельск. Да и вообще, а ну-ка, пошел отсюда, иначе велю прогнать тебя палками. Пошел, кому говорю!
— Да ухожу, ухожу, не больно-то и надо, — усмехнувшись с ничуть не меньшим презрением, нежели сам купец, Митрий пожал плечами и повернулся к торговцу спиной.
— Ишь, нацепил на себя поганую одежку, христопродавец! — зло бросил ему вслед московит.
Митрий немедленно обернулся — все ж таки обидели:
— От христопродавца слышу!
Купец взбеленился, подбежал к обозникам, заорал:
— А ну, догоните-ка его, ребята, да как следует угостите палками!
Обозные мужики поспешили выполнить приказание… Однако Митрия уже простыл и след. Станет он их дожидаться, как же! Ну, надо же — обозвать удобную свейскую куртку поганой одежкой! Только московит такое и может ляпнуть. Вообще Митрий слыхал еще от отца Филофея, что многие московиты — и вовсе не только знатные — считают себя людьми особенными, истинно правильными, а вот всех остальных, особенно иностранцев, — погаными. Говорят, даже после встречи с каким-нибудь аглицким или немецким гостем тщательно моют руки, а потом отмаливают грех в церкви. А ну, как и тихвинцы б так? Церквей бы не хватило! Да, конечно, средь иноземцев всякого люда хватает — есть и мерзавцы, а есть и совсем хорошие люди, вроде Карлы Иваныча. Впрочем, как и среди русских.
— Эй, Митька, погодь! Да подожди, говорю, Умник.
Митрий остановился, дожидаясь подбегавшего к нему смешного лопоухого парня чуть постарше себя, одетого в длинный щегольской кафтан и лапти, Онисима Жилу. Дождавшись, приветствовал:
— Здоров будь, Онисим. Чего бежишь?
— Дело к тебе важное есть, — уклончиво отвечал тот. — На деньгу!
— Еще бы сказал — на копейку! — усмехнулся Митрий. — Откуда у меня столько?
— Ну, как знаешь… — Лениво махнув рукой, Онисим повернулся, якобы захотел уйти.
— Не хочешь, не говори, не больно-то надо. — Митрий хорошо знал Жилу и выстраивал беседу вполне уверенно. — Серебрях-то — копеек да денег — у меня, конечно, нет, но вот медная мортка, пожалуй, для тебя и найдется.
— Фи, мортка! — скривил тонкие губы Онисим. — Ну, хотя бы «полпирога»? Ну, «полполпирога», а?
— Гм… Ну, так и быть! — Митрий порылся в подоле куртки, нащупывая пальцами мелкие медные монетки с непонятными, давно истершимися знаками. Размером с ноготь большого пальца — «полпирога», с ноготь среднего — «полполпирога», с ноготь мизинца — мортка.
— На, держи, Жилище! — Пара мелких медях — морток — перекочевала в потную ладонь Онисима.
— Ну вот, другое дело, — довольно осклабился тот. — А говорил — нету. Ну, слушай теперь. Постоялый двор на Большом посаде знаешь? Ну, где свеи да прочие немцы обычно живут?
— Знаю. А что?
— Там приехал один черт, приказчик из Стекольны!
— Из Стекольны?!
— Во-во! Так он сказал хозяину, что один свей оставил кое-что для некоего отрока Димитрия, введенского бобыля.
Митрий озадаченно почесал затылок:
— Говоришь, приказчик… А как его зовут?
— Вроде Якоб. Да-да, точно Якоб. Длинный такой, носатый. Да там найдешь, а мне некогда — дела.
Махнув рукой, Онисим Жила исчез в торговой толпе, радостно зажимая в ладони мелкие медные монетки. Не только на полпирога, но и на квас вполне хватит! И на сбитень, и на огурец, и на то, чтобы заплатить за грешные утехи Гунявой Мульке, жительнице одной веселой избенки, что тайно содержала бабка Свекачиха в недалекой от большого посада деревеньке Стретилово.