Приятели подошли к полуоткрытой двери и, немного постояв, осторожно высунули головы в щель.
— А, питухи! Проспались?
Прямо напротив двери, за залитым солнцем столом, в небольшом креслице сидел веселого вида монашек в черном клобуке, седенький, с острой небольшой бородкой, всем своим видом напоминавший постаревшего ангела, — аж лучился добротою и умилением. Впрочем, в черных живеньких глазках чернеца сквозила изрядная доля насмешливости.
— Проспались, отче, — осторожно ответствовал Терентий. — Встали, глядим, дверь-то открыта…
— А чего вас запирать? — рассмеялся монах. — Разве ж вы тати какие? Ну, упилися, со всяким бывает. Виру за пианство свое платить готовы?
— Готовы. — Лоцман скорбно повесил голову. — Куда ж деваться?
— Вот и молодцы. — Монашек потер ладошки. — Тебя, Терентий-лоцман, я знаю, а вот дружок твой кто? Эй, парень, тебя спрашиваю!
— Иван я, приказчик.
— С тебя, Иван-приказчик, на первый раз — две денги, что значит — одна копейка. Чай, найдется копейка-то?
— Да найдется…
— И славно.
В этот момент в дверь — не в ту, что вела в узилище, а в другую, уличную, — почтительно постучали. То есть, сказать по правде, стучавший хотел сделать это почтительно, только получалось-то у него не очень — то и дело срывался на такие удары, что дверь едва не срывалась с петель.
— Ась? — приложив руку к уху, монашек повернулся к двери. — Входи, мил человек, неча ломиться-то!
Дверь отворилась, и на пороге, смущенно комкая в руках снятую шапку, возник Прохор.
— А, Проша! — обрадовался монашек. — Слыхал про твое усердие, слыхал. Тако б и все послушники. Гляди, скоро рясофором станешь. Да ты садись, не стой, сейчас я этих питухов выгоню. Чего заглянул?
— Не знаю, как и сказать-то, отец Гермоген…
— Да говори, говори, чего уж!
— Эти-то двое, — Прохор кивнул на «питухов», — дружки мои. Я их тут ночесь и положил, в башенке, думаю, к утру проспятся, как раз и разбужу, а тут и ты, отче, пожаловал…
— Ах, дружки?! — Монашек дружелюбно улыбнулся. — Вот оно что, значит. Ну, это же совсем другое дело! А я-то их наказать хотел, ну, раз уж дружки, то пущай так идут… Но смотрите у меня, — отец Гермоген погрозил пальцем, — больше так не пианствуйте, грех то!
— Не будем, отче! — разом заверили оба «питуха».
— Ну, идите, Господь с вами. Проша, давно попросить хотел, ты б мне дровишек поколол да принес в келью.
— Сладим, святый отче, нешто велик труд?
— Да и печечку бы к зиме переложить не мешало.
— Переложим.
— Вот и славненько, славненько. Ну, да хранит тебя Боже!
Простившись с дружелюбным отцом Гермогеном, все трое вышли на улицу. Ах, какое утро стояло! Солнечное, веселое, с ласковым ветерком, качающим ветви растущих в монастырском саду яблонь, со стрекотаньем кузнечика в разнотравье и радостной песней иволги в малиннике почти у самой реки. По синему небу медленно проплывали величавые облака, отражаясь в коричневатой речной водице, на противоположном берегу, на мостках, бабы, подвернув подолы, полоскали белье.
— Эх, хорошо-то как! — не выдержав, Иванко раскинул руки. — И храм красив, и звонница, и речка… А воздух какой медвяной — так бы и пил.
— Да, я вам тут припас одну корчажку, — как бы между прочим произнес Прохор. — Эвон стоит, в лопухах.
— Корчажку? — живо заинтересовался лоцман. — А что в ней?
— Так ты иди, попробуй.
Терентий не заставил себя долго упрашивать, подняв из лопухов корчагу, поднес к губам…
— Ух! Березовица… пьяная… Господи, как хорошо-то!
Иван такими большими глотками не пил, стеснялся, однако тоже видно было, что доволен. Прохор ухмыльнулся, потер кулаки.
— Эх, и хорошо ж мы вчера размялись!
— Хорошо? — Иван чуть не поперхнулся березовицей. — Ну, это кому как. Нам с Терентием — так не очень. Если б не ты, Проша, едва бы и выбрались.
— Не меня, Митьку благодарите.
— И здорово ты дрался, Прохор! — похвалил лоцман. — Я ж тебя знаю, бои бывали знатные. Помнишь, как ты по зиме Хлопку Введенского завалил? Вот это удар был — я такого никогда больше не видел!
Прохор ничего не ответил, лишь покраснел от удовольствия. Видать, и ему был тот бой памятен.
Иван тоже молчал, лишь искоса посматривал на Прошку и думал, что хорошо б тому обучить и его, и Митьку — в общем, всю компанию — кулачному бою. Уменье сие, вон, иногда как пригождается! А он бы, Иван, обучил обоих бою оружному — сабельному, палашному, огневому, — что тоже по нынешним лихим временам нелишне. Мысль эта так понравилась юному помощнику разбойного приказу дьяка, что тот даже разулыбался мечтательно, да так и стоял, растянув губы, покуда Терентий не потянул за рукав.
— Ты, кажется, про наших, про лоцманов спрашивал?
— Спрашивал, а как же, — незаметно подмигнув Прохору, отозвался Иван. — Они мне по торговому делу надобны. Дело тайное, но тебе, Терентий, как другу, скажу… Только ты языком не болтай.
— Ну, вы поговорите, а мне пора отцу Гермогену дровишки рубить. — Прохор забрал опустевшую корчагу. — И не только ему, еще и — за березовицу — купчине одному с рядка мясного.
— Что ж, иди… — Иван кивнул. — В полдень на заливной луг приходи. Ждать буду. Да Митрия, если увидишь, с собою тащи.
Молча кивнув, молотобоец повернулся, но, остановившись на полпути, повернул голову.
— Предупредить хочу. Праздник сегодня — Рождество предтечи и крестителя Господня Иоанна, Иванов день, по-старому — Иван Купала.
— Ах, да, — смутился Иванко. — Как же я мог забыть? Праздник!
— На дальних лугах, за рекою, сатанинские игрища устроят, — понизив голос, предупредил Прохор. — Наши хотят облаву сделать, да потом пойманных за ведовство судить строго, чтоб остальным неповадно было. Так вы это… берегитеся!
Иван скривился:
— Нешто мы на бесовские игрища пойдем, душу поганить? Делать-то больше нечего!
— Мое дело — предупредить. — Проша пожал своими широченными плечами, вот уж действительно — Сажень — в самую точку прозвище! — У излучины точно облава будет!
Предупредив, Прохор скрылся в воротах обители, а новые друзья неспешно направились в сторону торговой площади.
— Ты про бесовские-то игрища зря зарекался, — оглядываясь на монастырскую звонницу, тихонько сказал Терентий. — Иван Купала — веселый праздник. Сходить — душу потешить, через костры попрыгать, повеселиться, с девками голыми в ночной росе искупаться.
— Нет уж, друже, — сурово оборвал приятеля Иван. — Не до веселья сейчас, да и то сказать — мы уж с тобой вчера повеселились.
— Да уж, от души, — поддержал шутку лоцман. — Хорошо хоть Господу Богу души не отдали.
— Не Богу уж тогда — диаволу, — хохотнув, перекрестился на Преображенскую церковь Иван. — А вообще, я давно тебя спросить хотел, как к вам обращаются? Ну, те, кому по торговым делам в Стокгольм надо.
— К старосте идут, — пояснил Терентий. — А уж тот назначает кого-нибудь из свободных. Затем и баркасников нанимают, и грузчиков, и всех прочих.
— А тайно все это проделать можно?
Терентий наморщил лоб, задумался:
— Со старостой-то, а потом с лоцманом можно и тайно. А вот с баркасниками сложнее — больно уж много народу, а на каждый роток не накинешь платок. Разве что в последний момент с ними договориться — так то рискованно, могут и не найтись баркасы-то.
— Ага, — покивал Иван. — Вот, значит, как… Слушай, Терентий, не в службу, а в дружбу — у моего купца соперники торговые имеются, московиты. Так вот, ежели кто из московских гостей лоцмана в Швецию искать будет, так ты мне шепни по дружбе, а? Я на постоялом дворе обретаюсь, Богородичном…
— А, на Береговой. Знаю. Шепну, что поделать? Коли уж так для тебя это важно.
— Ой, важно, Терентий, важно! Ты даже не представляешь как! Ну и с кем-нибудь из баркасников бы меня познакомил — вот бы хорошо было!
— Познакомлю, — пообещал Терентий. — Не сам, через кого-нибудь передам, что ты дружок мой. Есть у меня хороший знакомец — баркасный староста Евлампий Угрюм.
По-праздничному, в честь рождества Иоанна Крестителя, благовестили колокола на всех тихвинских церквях и в обителях: Богородичной, Введенской, Николо-Беседной. На монастырском лугу, у излучины, со свистом махали косами косари — «На Ивана — первый покос». Конечно, косили и ранее, но так, вполсилы, — постель накропать или постелить свежего сенца на стол. Косари были одеты в белые льняные рубахи с вышивкой, за ними с песнями ворошили граблями скошенную траву девки, то и дело нетерпеливо поглядывая на солнышко — скоро ли вечер? Вечером, ясно, готовиться нужно будет к веселию на Купальскую ночь. Ночь эту обязательно отпраздновать надо, чтобы рожала, не оскудевала землица-матушка, искупаться в росе на лугах, хороводы поводить, через костры попрыгать. Ну а перед Иваном Купалой и на суженого погадать не грех.
Громко поздравив с праздником косарей: «До солнышка вам два покоса, да не ходить босо!» — Иванко обошел луг и уселся на пеньке, напротив излучины, смотря, как отражаются в воде реки плакучие ивы. Сладко пахло клевером и смородиновым листом, на кустах, в изобилии росших вдоль речки, уже образовались завязи, недели через три-четыре грозившие перейти в терпкую ягоду. В кустах пели жаворонки, рядом, в ольховнике, перепархивали с ветки на ветку воробьи, малиновки и еще какие-то мелкие птички.
Иван растянулся в траве и, закусив краем губ травинку, смотрел в синее небо. Пекло солнышко, слышно было, как неподалеку жужжал шмель, как шуршали тревожимые легким ветерком листья. Хорошо было кругом, солнечно — благодать! Юноша прислушался — кажется, кто-то шел лугом. Встав, приложил руку к глазам, защищаясь от солнца, всмотрелся… Ага, идут — оба. Впереди вприпрыжку — худенький Митька, за ним вразвалочку — Прохор. Сыскал все ж таки молотобоец отрока, то славно.
— Эгей! — Иванко замахал рукою. — Эгей, сюда сворачивайте!
Путники тоже углядели приятеля и, свернув с тропки, пошли по траве, лугом.
— Ну, как? — Иван похлопал по плечу Митрия. — Нашли со своим Онисимом отроков содомиту?