Да, и тот странный немец, что так интересовался «Пантагрюэлем» у старика-книготорговца, что ж он до сих пор не зашел? Ведь книготорговец сказал, где искать владельцев книжки. Что же никто не приходит? Изменилась ситуация? Навалились дела? И что такого в этой книжице? Как вернет Паисий, надо будет повнимательнее ее проглядеть…
Эх, да как проглядишь-то?! Книжица по-французски написана, а его только Митька знает, и то не очень-то хорошо. Вот пусть Митька и посмотрит, заодно в языке еще раз потренируется, вспомнит, ведь лишних знаний не бывает. Ладно, когда придет, надо будет обязательно заставить парня снова прочесть книгу, ведь кому-то она очень нужна! Знать бы зачем? Ничего, даст Бог, узнаем.
Теперь о ловушке для московского гостя подумать, о баркасниках — уж их-то он — как и лоцмана — никак не минует, не на себе же зерно в Швецию потащит.
И еще таможенник. Что он за человек? Так ведь и не выяснено. Паисий сказал только, что скрытный. А Прошка докладывал — в монастыре нового таможенного монаха считают человеком богобоязненным и скромным. Ни с кем особо не водится, если не в таможне, так все сидит в своей келье да молится. В стремлении к книгам или учености не замечен, в отличие, скажем, от убиенного Ефимия.
Эх, вот бы кого допросить — да только, увы, на том свете. Как и тот странный утопленник, белобрысый свей, о котором Прохор должен был обязательно доложить судебному старцу. Да уже и доложил, наверное. Паисий умен и деятелен, враз установит личность. Ну и похороны организует, нешто можно тело так оставлять, все ж таки человек, не зверюга лесная.
Итак, что еще осталось сделать? Да, пожалуй, пока все… Все, а к цели-то пока ни на миг не приблизились! Все в темноте блуждаем. Эх…
Поднявшись к себе, Иванко опустился на лавку и обхватил голову руками. Господи, а ведь и впрямь, что для главного-то дела сделано? Ничего! А сам он, Иван сын Леонтьев, только перед Митькой да Прохором вид делает важный, всезнайкой прикидывается, а на самом-то деле… Послал его дьяк Тимофей Соль, понадеялся. А ведь ни опыта у Ивана в таких сложных делах, ни умения. Да откуда им взяться-то, и умению, и опыту, в шестнадцать-то лет, да и те неполные?!
Господи, на тебя вся надежа! Ну, и на себя тоже, не зря ведь говорится — на Бога надейся, а сам не плошай. И еще на парней надеяться можно, на Митьку с Прохором, ну разве ж справился бы здесь, в чужих-то местах, без них? Славные ребята, особенно Митька. Умный, черт, рассудительный не по годам. А Прохор… Как он учил ударам — любо-дорого смотреть. И ум проявил, и смекалку. Молодец! И с такими парнями да дела не сделать? Да не может такого быть!
Нечего унывать — действовать, действовать, действовать! Сейчас быстро на пристань, потом в обитель, к Паисию, может, еще чего-нибудь вспомнит про чернеца Варсонофия? Да и вообще, не худо и самому понаблюдать за новым таможенником, хотя б и даже совсем небольшое время. Как держится, как принимает посетителей, как разговаривает с людьми, таможенник — должность общественная, считай, целый день на людях. Вот и посмотрим.
Сказано — сделано. Облачившись в вычищенный дворским служкой полукафтан, Иван для солидности прицепил к поясу палаш и, насвистывая что-то веселое, отправился к пристани. Причем, словно бы по пословице «Бешеной собаке триста верст не крюк», нарочно сделал круг, заглянув на Соборную площадь. А чего бы не заглянуть? День замечательный, солнечный — гм, не зря с лоцманом Терентием Ухо, согласно традиции, в кабаке погоду направляли, в такой денек пройтись куда — самая радость.
Вот и шагал Иванко, вот и насвистывал, по пути подмигивая всем попадавшимся на глаза девкам. Нет, плохого или чего срамного не думал, упаси Господи. Так просто подмигивал, вовсе без задней мысли. Свернув с Береговой, прошелся тенистым проулочком, вот уже и площадь, эвон, впереди, деревянная Преображенская церковь, рядом с которою торговые ряды, лавки и таможня с весовой-важней. Иванко к таможенной избе не пошел, притулился неподалеку, у важни, делая вид, что в числе прочих зевак увлеченно рассматривает пригнанных на продажу коней. Сам же нет-нет да и косил на таможню глазами, куда как раз подъехал очередной обоз, небольшой, в три телеги.
Таможенный монах Варсонофий — не старый, но согбенный, морщинистый, с глазами, сияющими и выпученными, как у первых святых, — самолично проверял груз: пеньковые канаты, восковые круги, большие деревянные бочки.
— Ты уж побыстрей, батюшка, — кланялись монаху купцы. — Пока ведро стоит, хотим до Стекольны добраться.
— К свеям, значит, собрались? — сипло переспросил Варсонофий.
Иванко непроизвольно вздрогнул — больно уж голос показался знаком. Не этот ли голос он слышал совсем недавно, в ночь на Ивана Купалу? Совпадение? А может, нет? Спросить у Паисия? Нет, уж лучше поручить Прошке — пусть разузнает, не привлекая внимания. Да, так и следует сделать.
Еще раз взглянув на таможенника, Иван повернулся и быстро зашагал к пристани.
На реке у мосточков покачивалось с полдесятка карбасов — вместительных, неглубоко сидящих судов, довольно неповоротливых, зато надежных. Случалось их и по льдам перетаскивать, и по мелям. На бережку, напротив карбасов, дымили костры — матросы варили похлебку. Ближе к реке, на песочке, двое полуголых парней деловито конопатили варом перевернутую кверху дном лодку. Пахло смолой, солью и еще чем-то таким мерзким, чему даже и названия не было. Наверное, так могло пахнуть в аду! Иван поморщился, принюхался и вдруг увидал сидевшего на краю мостков старого знакомца — чернобородого угрюмого мужика со шрамом через все лицо! Того самого, ныряльщика и искателя кладов.
Мужик этот не просто сидел и болтал в воде ногами, он еще и выпускал из ноздрей и рта густой, отвратительно пахнущий дым! Господи Иисусе! Иван машинально перекрестился, да так и остался стоять, раскрыв рот, позабыв про всю свою солидность и важность. Чернобородый наконец заметил его, однако, естественно, не узнал — мудрено узнать было, чай, ночью все кошки серы.
— Чего уставился, паря? — с хохотом спросил он. — Табака не нюхивал?
— Так это табак? — удивленно переспросил юноша.
О табаке он, конечно, слыхал, правда, как курили — не видел, только слыхал пару раз рассказ дьяка Тимофея Соли о том, как курил табачище иностранный лекарь. Судя по рассказу, это был не лекарь, а исчадие ада.
— Ну, посмотрел? — Мужик сплюнул в воду желтой тягучей слюной. — Тогда проходи, неча тут шляться.
— Как это проходи? — возмутился Иван. — Я по делу пришел, старосту баркасного ищу… э… — Юноша тщетно вспоминал названное лоцманом Терентием имя, наконец, после больших усилий, вспомнил. — Евлампий Угрюм, так его зовут, кажется…
Мужик перестал курить и, выбив о мостки трубку — о, вот он где, дьявол-то, прячется! — подозрительно воззрился на парня:
— А кто тебе сказал про Евлампия?
— Да дружок один… лоцман Терентий Ухо, может, знаешь такого?
Имя Терентия Ухо произвело на неприветливого мужика прямо-таки волшебное впечатление. Он улыбнулся! Улыбка, правда, оказалась хищной, но все же это было лучше, чем подозрительно угрюмая рожа.
— Ах, Терентий? Дружок, говоришь? Постой-постой, не ты ли будешь холмогорский приказчик Иван Леонтьев сын?
— Ну я, — настала Иванкина очередь удивляться. — А что такое?
Вместо ответа мужик вдруг захохотал. Громко, что называется, от души. Хохотал долго, Ивану даже наскучило, потом, отсмеявшись, подозвал тех, кто сидел у костров, и даже тех, кто конопатил лодку. Иван даже смутился от такого внимания. А мужик… мужик показал на него рукой, словно демонстрировал какую-то особенную, принадлежащую лично ему вещь, словно бы хвастался:
— Гляньте, парни, кто к нам пришел. Терентия Уха новый дружок — Иван-приказчик!
Тут уж грохнули хохотом все. Правда, смеялись довольно дружелюбно и, надо отдать должное, недолго. Интересно только с чего? Ну, вообще-то была у Ивана одна догадка… блестяще подтвердившаяся.
— Слыхал я, — мужик со шрамом почесал под рубахой заросшую густым жестким волосом грудь, — как вы с Терентием в царевом кабаке гулеванили! Хорошее побоище устроили, молодцы! Кабацкая теребень до сих пор крестится.
— Ах, вон оно что, — с деланной ленцою отмахнулся Иван. — Да, было дело. Но вот насчет драки и выпитого — сильно преувеличено.
— Ничего-ничего, скромник какой! Ишь — преувеличено! Терентий рассказывал, как вы в башне очнулись.
Обступившие парня матросы вновь засмеялись.
— Нечего зубоскалить, — внезапно оборвал их мужик. — Давайте работайте, скоро в море идти. А ты, Иване, не скромничай. Ну, выпили и выпили, с кем не бывает. А вот то, что вы вяжицких упырей побили, — вот за это молодцы! Так их! Давай знакомиться, — он протянул руку. — Я и есть Евлампий Угрюм, староста местный. Почто пожаловал?
Разговаривали в каморке — кормовой каюте одного из баркасов: Иван сослался на то, что беседа предстоит тайная, не для многих ушей. Уж конечно, пришлось и выпить с Евлампием, а куда денешься, когда так настойчиво предлагают, да еще и насмешничают, дескать, где уж мне, сирому, с этаким «питухом» тягаться!
Выдохнув, Иван хватанул кружицу… и едва не задохнулся, настолько крепким оказалось предложенное баркасником зелье.
— Что-о, что-о это-о? — хватая широко открытым ртом воздух, только и смог осведомиться Иван.
— Ром, — охотно пояснил Евлампий, оказавшийся не таким уж и угрюмым. — На островах южных из тростника делают.
— Хорошо — не из навоза… Так просьбишку мою выполнишь?
Староста ухмыльнулся:
— Смотря какую. Вот ежели попросишь курить тебя научить…
— Что ты, что ты, упаси Господи!
Вместе и посмеялись, после чего Иван, не вдаваясь особо в подробности, изложил суть дела.
— Ха! — неожиданно хохотнул Евлампий Угрюм. — Соперники, говоришь? Так уже приходили.
Иван от волнения чуть было не прикусил язык:
— И кто же?
— Служка один со Стретилова, — пояснил Евлампий. — Не от себя приходил, посланцем. Сказал, человече один насчет плаванья в свейскую сторону договориться хочет, да чтоб — навроде тебя, Иван, — все тайно обделано было. Как раз к вечеру сегодня и придет договариваться.