— Прохор, а ты Акулина не видел? — озабоченно поинтересовался Иван. — Неужели сбег?
— Никуда он не делся, — Прохор хмуро подул на раскровяненный кулак. — Эвон, за бочками валяется, никак в себя не придет. Слабак! Я его всего-то один раз и двинул… Правда, от души.
— Грузите содомита в телегу, — распорядился Паисий.
— А может, допросить здесь? — возразил Иван. — Нам ведь еще на пристань идти.
— Здесь? — Паисий насмешливо посмотрел на Прохора. — А он говорить-то сможет? Ты, парень, ему челюсть не выставил?
— Не, — неожиданно обиделся молотобоец. — Нешто я не понимаю? В грудину бил.
Отвязав от лавок, выносили на двор отроков. Привели и Акулина — пришедший в себя содомит держался нервно, то и дело опасливо косясь на Прохора.
— А ну, привяжите его к лавке! — подмигнув Ивану, громко распорядился Паисий. — Сейчас разделаем, как он хотел отроков несчастных… на мясо… Ведь так? Отвечай, подлый содомит! Ну?!
— Не своей волею, не своей, — в страхе залопотал Акулин. — Это не я, не я, клянусь! Это все бабка придумала, мол, чего зря отроков ловить, используем, засолим да отправим в Москву обозом, там продадут на пироги — голод ведь.
— Обоз! — не давая содомиту опомниться, закричал Иван. — Что про обоз знаешь? Когда придет, сегодня?
— Д-да… к вечеру… Я не виноват, не виноват, это все…
— Кто выписал таможенную грамоту? Варсонофий?
— Он…
— За мзду?
— Не только… Он ведь тоже отроков любил, пока монасем не стал. И бабка ему про то напомнила. Но это еще до моего появления было, я тут не при делах.
— Тебя послал Акинфий, московский купец?
— Да-да, он. Да вы все и так знаете!
— Почему Варсонофий должен был тебе поверить? Был какой-то знак?
— Был… Олам с кораблем, на шапке. Мне его Акинфий дал, сказал, чтоб после вернул.
— Заплатили щедро?
— Да… Но уже все кончилось.
— И ты захотел поправить дела человечьим мясом?!
Содомит завизжал, упал на колени:
— Это не я, не я. Это Свекачиха все придумала, все-о-о!
Связанного Акулина увели, бросили в телегу. Отец Паисий, Прохор, Иванко вышли из подклети наружу. Митька убежал еще раньше и теперь искал по двору Гунявую Мульку.
— Ну, Варсонофий, — тяжело вздохнув, судебный старец покачал головой. — Ну и ну… Мало нам шпиона, так еще и тайный содомит в обители окопался.
— Так, может, он и есть шпион? — слово «шпион» Иванко произнес на английский манер — «спай».
— Не думаю, — Паисий покачал головой. — Слишком уж много для одного человека. Впрочем, сегодня вечером увидим.
— Так уже вечер!
И впрямь, воздух вокруг стал холоднее, небо сделалось белесым, туманным, по разгромленному двору пролегли, протянулись длинные тени, а солнце спряталось за дальним холмом. Монастырские колокола забили к вечерне.
— А сегодня ведь Тихвинская, — тихо протянул Иван. — Праздник. Что это? Что за звуки?
Все напряглись, оглянулись, услыхав позади чей-то громкий плач, даже, скорее, стон. В углу, у самых ворот, вернее у того места, где не так давно еще были ворота, ныне превращенные в щепы метким пушечным выстрелом, в пожухлой траве лежал мертвый пес Коркодил. Рядом с ним, обняв собаку за шею, громко рыдала Гунявая Мулька. Митрий, сидевший на корточках рядом, тщетно успокаивал девушку.
А над рекою плыл колокольный звон.
— Ну, пора, — негромко сказал Паисий. — Пойдем теперь к пристани.
— А не рано? — усомнился Иванко, поглядев в небо.
Старец усмехнулся:
— В самый раз.
Глава 20Цветок папоротника
…папоротник расцветает в полночь на Ивана Купалу чудесным огненным цветком, который указывает все клады…
Herbe — что это за слово такое? Ведь помнил же, еще у покойного Карлы Иваныча спрашивал. Митька напряг память, еще бы — именно это словечко и было написано чернилами примерно в середине «Пантагрюэля», так, чуть заметненько, по типу — умный поймет. Да нет, пока не понималось что-то, ну никак! Можно, конечно, и потом посмотреть, завтра, но… Вряд ли и завтра будет достаточно времени, да и вообще. Отрок перевернул листок и вздохнул.
Вечерело, и клонящееся к закату оранжевое солнце отражалось в реке, пылающей таким же оранжевым жаром. В бледно-синем небе висели грязно-белые, золотистые снизу облака, на фоне небесной синевы и оранжевого пожара заката четко выделялись черные силуэты баркасов.
Пищальники отца Паисия расположились полукругом вдоль всей пристани, затаившись в ивовых зарослях. Сам старец вместе с Иваном спрятались на баркасе старосты, Евлампия Угрюма, Митька же и Прохор устроились на соседнем судне, стоявшем с другой стороны мостков. Не так уж и темно было — белые ночи, — с карбасов хорошо просматривались дорога, идущая вдоль реки к пристани, скрывающиеся за кустами пищальники и спрятанная за амбаром пушка. А как же! Все по-серьезному, у Акинфия Козинца в обозе, чай, не ангелы — головорезы, один другого гнуснее.
Ну, когда ж они появятся? Когда же? Иль московит что-то заподозрил, решил не рисковать? Все может быть…
Митька вновь всмотрелся в книжку, пролистнул — буквицы расплывались перед глазами черно-оранжевым пламенем. «Трава», «трава»… Может, она еще где-нибудь упоминается? Ну да, упоминается, вон — глава «о том, как Пантагрюэль…» гм… готовится к… voyage… mer… Мер, кажется, — море… А вояж? А, путешествие… «К морскому путешествию»… «…а также и о траве — о траве! — именуемой пантагрюэлин». Да, похоже, именно в этой главе как раз и написано о траве… Знать бы только где да попытаться понять — что? Митька внимательно просмотрел на свет каждый листок… и вдруг увидел напротив нескольких предложений дырочки. Словно бы кто наколол булавкой. Ну-ка, ну-ка…
«Листья у пантагрюэлина в три раза больше в длину, нежели в ширину… кончики их напоминают… копье или ланцет хирурга». Что такое ланцет? Хирург? Да и перед «копьем» какое-то непонятное слово. Ага — македонское. И вот еще — «пахнут его листья сильно и для тонкого обоняния не весьма приятно».
— Ну, что тут у вас? — перебравшись через мостки, поинтересовался Иванко. Видать, изнывал, маялся, вот и решил поболтать с друзьями, хоть немного расслабиться, ибо верно говорят: ждать да догонять — хуже нету.
— Да вот, книжицу пересматриваю, — охотно отозвался Митрий. — Пока еще видны буквицы…
Он кратко рассказал об итогах поисков, зачитав найденные абзацы.
— В три раза больше, — задумчиво повторил Иван. — Напоминают какое-то македонское копье или ланцет, пахнут сильно и неприятно. И при чем тут эта трава? Ладно, потом на досуге подумаем, поразмышляем…
В придорожных кустах вдруг громко засвистала малиновка.
— Идет кто-то! Прохор, будь начеку, мало ли — побежит.
— Побежит — догоним, — хмуро бросил Прохор и ударил кулаком в ладонь.
Покосившись на него, Иван хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и, вернув книгу Митьке, перебрался на карбас старосты.
— Эй, есть тут кто? — пройдя на мостки, сипло осведомился путник. Согбенный, с узкой длинной бородкой… Варсонофий! — выглянув из-за мачты, сразу узнал Иван. Вот те раз! Наш пострел везде поспел: и лиходеям московским помощь оказывает, и шведам! Хотя, может, таможенник и по каким-то своим, вполне обычным делам зашел… Может.
— А тебе кто нужен-то? — как можно беспечней откликнулся переодетый в крестьянское платье Иван.
— Староста ваш, Евлампий Угрюм, здесь ли?
— Эвон, в каморке, — Иванко беспечно кивнул на кормовую каютку. — Спит, наверное. Разбудить?
— Да не сплю я! — глухим голосом отозвался Евлампий. — Кого там черт принес?
Иван шмыгнул носом:
— Ты кто, паря?
— К старосте я, — уклончиво ответил монах. — По важному делу.
— Ну, раз по важному, заходи. — Баркасник гостеприимно распахнул дверь. — Извиняй, темновато тут, да и тесно. Зато лишних ушей нет.
— Это хорошо, что нет, это хорошо…
Немного погодя в каморке послышался шум, впрочем, быстро стихший. Иван бросился было туда, нос к носу столкнувшись с Паисием.
— Взяли гниду, — тихо сказал старец. — Как открылся Евлампию: я, мол, как и ты, человек свейский, так я из-под лавки и вылез. Едва кинжалом в шею не получил, лиходей-то верток да злобен оказался! Хорошо, баркасник помог скрутить.
— Надо было Прохора к вам подсадить, — улыбнулся Иван.
— Ага, — Паисий глуховато рассмеялся. — Уж этого-то детинушку в каморку точно не вместишь!
Монах посмотрел в небо.
— Пожалуй, пора бы и гостям жаловать… Если не заподозрили чего.
В кустах громко закрякала утка — кря-а, кря-а…
— А ведь едут! — передернул плечами Паисий. — Едут, Иване, едут! Ну, начнем, благословясь.
Старец, а следом за ним и Иван, и вышедший из своей каморки Евлампий, размашисто перекрестились.
— Помоги, Богородица Тихвинская!
Отец Паисий с Прохором и Митькой побежали к пищальникам, туда же дернулся и Иван.
— Постой, друже, — баркасник дернул его за рукав, обернулся, понизил голос. — Чувствую, в опасное дело ты меня втянул.
Иван пожал плечами:
— А жить вообще опасно. Чего сказать хочешь?
— Вот, — карбасник снял с пояса кошель-«кошку», — тут серебришка немного. Ежели что, супружнице моей, Анфисе Ивановне, передай. Она на Бастрыгина живет, а где изба — спросишь.
— Передам… — Юноша улыбнулся. — Если сам выживу.
— Я кошель-то в каморке на лавке оставлю, — пояснил Евлампий. — Не ты, так кто-нибудь из карбасников передаст.
— Эй, карбасные! — закричали с мостков.
Иван поспешно отвернулся — купец Акинфий Козинец мог помнить его в лицо еще по Москве.
— Чего надо? — хмуро осведомился баркасный староста.
— Акулин Блудливы Очи за нас договаривался, — подойдя ближе, негромко пояснил купец. Толстый, одетый в глухую однорядку поверх аксамитового кафтана, он выглядел, словно истый боярин.