— Совершенно с вами согласен, сын мой! Так вы думаете, стоит…
— Стоит, монсеньор. Но не сейчас, после.
Рангони вновь задумался. Лежащие на столе документы — доказательства самозванческой интриги — вдруг показались нунцию свернувшимся клубком ядовитых змей. Могут ужалить врага, а могут — и своего хозяина. Держать их при себе опасно, очень опасно — кто знает, не дошли ли уже слухи о них до Мнишека или Вишневецких? Кто сможет поручиться?
— Никто, — хмуро признал Лавицкий. — В имении Адама Вишневецкого совсем недавно без вести пропал слуга. Тот самый, что переписал для нас свиток… Если он был подвергнут пыткам по приказу князя… Я не поручусь за нашу безопасность, монсеньор, тем более — за безопасность принадлежащих нам вещей. У Вишневецких много денег, очень много, вполне хватит, чтобы подкупить всех наших слуг. И ведь не узнаешь, кто именно подкуплен. С виду — вполне предан, а на самом деле только и ждет, чтобы вонзить кинжал в спину.
Нунций непроизвольно поежился — слишком уж эмоционально говорил Лавицкий. Кинжал в спину — ну, надо же выдумать! Кто о чем думает, тот и… Впрочем, этому хитрому иезуиту можно доверять, с оглядкой, правда. Уж слишком многое их теперь связывает! И сильнее всего — общая тайна. Бумаги, грамоты! Куда б их только деть, разрази дьявол?
Мысленно помянув дьявола, Рангони тут же перекрестился на висевшее над камином распятие:
— Предчувствую, за бумагами наверняка скоро начнется охота. Больно уж многим они нужны: Вишневецким, Острожским, Мнишекам — чтобы уничтожить, шведам и русским — чтобы предать огласке. Таким образом, мы с вами меж двух огней, сын мой.
— Грамоты надо немедленно спрятать!
— Так-так…
— В каком-нибудь отдаленном аббатстве, не в Польше… и не в Ватикане.
— Ну-ну, продолжайте, Лавицкий! Вижу, у вас что-то есть на примете.
— Есть, монсеньор. — Иезуит с улыбкой развел руками. — Признаюсь, я уже думал над этой проблемой. Преданный мне человек давно собирается совершить паломничество в один из нормандских монастырей…
— Нормандия? — удивленно перебил нунций. — Почему именно Нормандия?
— Он там родился, монсеньор.
— Но ведь это же почти край света! И как мы, в случае необходимости…
— Нормандия вовсе не так далеко, — на этот раз перебил Рангони Лавицкий. — И если плыть по морю… Неделя! Всего неделя, а при благоприятных погодных условиях и того меньше. Правда, мой человек, чтобы не привлекать внимания, отправится в паломничество пешком. Не один. С верными людьми.
Нунций недоверчиво хохотнул:
— Я смотрю, у вас все люди — верные, а, Лавицкий?
— Брату Гилберту — так его зовут — я вполне доверяю. И мое доверие он уже не раз оправдывал.
— Я должен говорить с ним!
— Да, монсеньор. — Лавицкий встал с кресла и поклонился. — Я представлю вам брата Гилберта сегодня же. Но… лучше не здесь.
— Естественно, не здесь! — Рангони взмахнул рукой. — Сейчас наброшу плащ, и отправимся — ведь уже темнеет.
— Как вам будет угодно, монсеньор.
Встреча произошла на постоялом дворе, близ небольшой деревянной церквушки Святой Инессы, что располагалась почти на самой окраине города. Впрочем, и отсюда был виден Мариацкий костел и здания коллегий университета. Рангони непроизвольно улыбнулся — свет католической учености имел прочные позиции в Польше.
— Прошу сюда, монсеньор. — Лавицкий жестом показал путь.
Задний двор, заставленный возами с рыбой и кожами, большая куча навоза, около которой, чертыхаясь, возились бородатые мужики с вилами. Узенькая, с резными перильцами лестница, ведущая на галерею. Такая же узкая дверь.
— Входите… Сейчас я зажгу свечи.
Послышался стук кресала — Лавицкий высекал огнивом искру. Наконец потянуло паленым… Зажглись три свечи в бронзовом подсвечнике, стоявшем на небольшом столе. Ярко, нестерпимо ярко, так, что на миг стало больно глазам! Или — это просто с непривычки, с темноты?
— Ну, и где ваш брат Гилберт? — недовольно осведомился нунций.
— Ожидает за дверью, монсеньор.
— За дверью? Ну так пусть войдет!
— Войди, брат!
Скрипнула дверь, и на пороге возникла высокая фигура в коричневатой рясе бенедиктинца с накинутым на голову капюшоном.
— В помощь вам святая дева Мария, — откинув капюшон, низко поклонился монах. Высокий, мускулистый, сильный. Молодой — вряд ли старше тридцати. Рангони с любопытством всмотрелся в угрюмое, даже несколько фанатичное лицо. Квадратный волевой подбородок; крупный, с горбинкой нос; кустистые, нависшие над глубоко запавшими глазами брови. Тонкие, пожалуй, слишком тонкие для столь широкого лица, губы усиливали впечатление мрачной силы, чему способствовала и прическа монаха — тот был абсолютно лыс.
— Ты звал меня, брат, — посмотрев на Лавицкого, негромко промолвил монах. — Я пришел.
— Я хочу разрешить тебе паломничество, брат Гилберт, — улыбнулся иезуит. — То самое, о котором ты очень просил.
В глубоко запавших глазах монаха промелькнула на миг бурная радость. Промелькнула и тут же погасла — брат Гилберт, несомненно, умел владеть собой.
— Да благословит тебя Господь, брат! — Монах поклонился. — Я готов отправиться в путь хоть сейчас.
— Отправишься, — усмехнулся Лавицкий. — Заодно — выполнишь мое поручение.
— Приказывай. И не сомневайся в успехе!
Иезуит перевел взгляд на нунция, и тот поставил на стол небольшую шкатулку:
— Эту вещь надо надежно спрятать в одном из аббатств Нормандии. И оставаться рядом, присматривать, ожидая посланца.
— Не такая уж и трудная задача, брат… э…
— Можешь называть меня — монсеньор.
— Монсеньор?!
— Именно. — Лавицкий строго взглянул на монаха. — Подробные инструкции получишь от меня позже. Помни — за то, что находится там, — он кивнул на ларец, — ты отвечаешь даже не головой — душою!
— Я исполню все! И так, как будет приказано. — Монах снова поклонился.
— Ты француз? — неожиданно спросил Рангони по-французски.
— Да, француз.
— Тогда почему — Гилберт? Лучше зваться — Жильбер!
— Именно так меня и зовут братья, монсеньор.
— Ты бенедиктинец?
— Я служу ордену Иисуса! — с затаенной гордостью ответил монах.
— И, видит Бог, служит неплохо, — с улыбкой пояснил Лавицкий.
— Что ж. — Рангони тоже улыбнулся. — Ты произвел на меня неплохое впечатление, брат Жильбер. Ступай же и исполни все в точности. Знай, ты получишь за это сторицей не только на том свете, но и на этом. Думаю, несомненно найдется монастырь, которому потребуется именно такой аббат, как ты, брат!
Монах с достоинством поклонился и, испросив разрешения, поцеловал руку нунция.
— Благословляю тебя, брат! — на прощанье перекрестил его Рангони. — И да поможет тебе Святая Дева.
Шаги удаляющегося монаха застучали по лестнице.
— Я передам ему ларец утром, вместе с инструкциями, — тихо пояснил иезуит. — Брат Жильбер — верный человек и исполнит все в точности.
— Не сомневаюсь, брат. А что за аббатство ты подобрал?
Оглянувшись на дверь, Лавицкий нагнулся к самому уху нунция, прошептал.
— Ого! — изумился Рангони. — Поистине, этот монастырь — самая неприступная крепость из тех, что я знаю! Да благословит нас Иисус, аминь!
— Аминь, — негромко повторил Лавицкий.
Грузно спрыгнув с лестницы, брат Жильбер накинул на голову капюшон и быстро пошел к воротам. Какой-то бородач, из тех, что возились с навозной кучей, метнул ему вслед быстрый взгляд и, что-то бросив напарникам, крадучись зашагал следом…
А папский посол, монсеньор Александр Рангони, вернулся домой в приподнятом настроении. Слава Пресвятой Деве, дело, кажется, сладилось — компрометирующие «ин ператора» документы будут находиться в столь хорошо укрепленном месте, что лучше и желать нечего! И, в общем-то, не столь уж далеко. Нунций закрыл глаза, представив себе неприступные скалы, беснующиеся волны и ветер, пронизывающий и злой. Да-да, именно так: скалы, волны и ветер. Волны и ветер.
Глава 1Дружеские предложения
Когда окоем
Мы, как жемчугом,
Расцвечиваем стихами,
Пусть тот, кто живет,
Не зная забот,
Не скалит зубы над нами.
Иван сдвинул шляпу на затылок, а затем, подумав, кинул ее в траву. Крупные капли пота тараканами сползали по лбу, текли по щекам и шее. Совсем по-летнему, немилосердно палило солнце, на блекло-синем небе ни облачка, ветки вязов, росших у самых стен аббатства, застыли недвижно в знойном полуденном мареве — ни ветерка, ни малейшего дуновения, даже листья — и те не шевелятся. Жарко.
— Оп! — Жан-Поль играючи подбросил вверх шпагу и, ловко поймав ее за эфес, шутливо поклонился Ивану. — Продолжим, месье?
Иван стиснул зубы и улыбнулся:
— Продолжим!
Кажется, ни жара, ни сам черт не брали этого хитрого нормандца — Жан-Поля д’Эвре — потомка измельчавшего и обедневшего дворянского рода. Жилистый, худой и верткий, Жан-Поль не очень-то походил на потомков викингов — нормандцев, скорее являл собой тот чистый тип француза, что так любят описывать путешественники. А вот волосы его — белые, словно выгоревший на солнце лен, — вот они-то как раз и были вполне нормандскими, северными, чем Жан-Поль очень гордился.
— Ну, Жан? — Нормандец улыбнулся, выписал в воздухе свое имя кончиком шпаги. — Хочу показать тебе еще пару приемов. Хотя ты недурно фехтуешь, недурно для поляка или русского… Но — не для француза, мой друг! А ну, готовься к атаке! Оп-ля!
Молнией сверкнул клинок. Раз-два… Чуть подавшись назад, Иван едва успел отразить натиск и тут же сам ринулся в атаку, стараясь выбить оружие из рук насмешливого соперника. Смейся, смейся, Жан-Поль! Не так-то легко вывести из равновесия русского служилого человека, с детства знакомого с оружным боем.
Раз! Длинный выпад…
Два! Укол…