ожни. Так вот, значит, на кого он руку поднял? На человека Божьего! Хотя хозяин, Платон Акимыч, говорил, что человек тот — подлец, каких мало, да еще вязался к чужим женкам. Это монах-то? Хотя, конечно, всякого народу хватало в обители. Иные чернецы поклоны бьют да Господа молят, а иные и во все мирские дела лезут. Ефимий-то, кстати, на посаде считался честным, однако Платон Акимыч другое говаривал. И все равно, хорошо хоть, выплыл таможенник. Ну, видно было, как плыл…
Пакостно было на душе у Прохора, когда выходил он с берега реки на большую Белозерскую улицу, пакостно и постыло. Хозяин его, конечно, похвалит, а все же как-то не по себе. Пойти выпить, что ли? Медяшка с «полпирога», в шапке спрятанная, как раз подходила для такого дела. Зайти, хватануть чарку ядреного перевара, закусить луковицей — много ли надо? Поговорить с народом малость — да на усадьбу, завтрева вставать рано.
Остановившись на углу у корчмы, Платон, сняв шапку, достал монетку, сжал в кулаке…
Опа! Корчемные двери распахнулись, и в тот же миг из них на улицу вылетел взъерошенный мужичонка в стареньком армяке. Пролетел пару саженей — хорошо кинули, видать, сперва раскачали! — и тяжело ухнул в холодную лужу.
— Гады! — выбравшись из лужи, жалостливо запричитал мужичонка. — Христопродавцы. Пиявцы ненасытные.
Выйдя из корчмы, остановился в дверях высокий парень, сплюнул презрительно и, скрестив на груди мускулистые руки, бросил:
— Помолчал бы уж лучше, Егошка. Сам знаешь, пускать тебя в кабаки судебным старцем не велено.
— Да знаю, что не велено… — Мужичонка попытался встать на ноги, встал-таки, зашатался и обозленно сплюнул. — А, все равно выпью! Крест тельной пропью — а выпью!
— Иди, иди, богохульник, — испуганно закрестился парень. — А то не ровен час…
Пошатавшись, мужичонка — тощий, растрепанный, с кудлатой сивенькой бороденкой — рванул на груди рубаху и, вытащив медный крестик, зажал его в кулаке.
— И выпью! Не у вас, так на горе, на Фишовице!
И пошел себе шатаясь, загорланил песни.
— Тьфу! — сплюнул вслед питуху парень.
Тут и Пронька вышел из полутьмы, узнал знакомца — еще бы не узнать, в паре с ним сколько раз с введенскими дрался. Мефодий то был, корчемный служка.
— Здрав будь, Мефодий.
— А, Проня! Здоров и ты. Зайдешь?
— Что за мужик-то?
— Да Егошка Окунь, питух стретиловский. Был мужик как мужик, а как жена с детишками от лихоманки сгорела, совсем ум потерял. Пить стал по-черному — все пропил: и избу, и челнок, и снасть рыбацкую. Посейчас на Стретилове у бабки Свекачихи кормится, там и живет. Думаю, сдохнет скоро.
— Да… — Прохор сокрушенно покивал головой. — Хуже нет, когда человек с горя пить начинает. Лучше б работал или молился.
— Вот и я тако ж мыслю. — Мефодий сжал губы. — Насмотрелся, прости Господи. Ну, заходи, усажу, где получше.
— У вас чего там, царева водка?
Мефодий расхохотался:
— Да ты что, родимый! На Руси уж два года, как хлебушек не родился, а ты говоришь — водка. Перевар с прошлогодних ягод — ядреный, с ног так и валит. Вообще-то, по дружбе, я бы его не советовал.
— М-да, — Пронька задумался. Случайная встреча с пропойцей сильно поколебала его желание выпить.
— Если хочешь чего хорошего выпить, иди на постоялый двор, у них мальвазея имеется, недешевая, правда.
— Недешевая? — Прохор шмыгнул носом. — Жаль. У меня всего-то «полпирога».
— Ну, на полчарки хватит. И то дело. Все лучше, чем наш перевар жрать.
Корчемный служка презрительно сплюнул. Сам он, как достоверно знал Прохор, не употреблял ни капли — берегся.
Простившись с приятелем, молотобоец потерянно побрел по Белозерской улице. И чем дальше шел, чем тоскливее становилось у него на душе. Ну одно к одному! Монаха ударил, теперь питух этот… А, ладно!
Миновав распахнутые ворота, Прохор вошел в гостевую комнату постоялого двора и, перекрестившись на висевшую в углу икону с изображением седобородого Николая Угодника, нос к носу столкнулся с Митькой Умником! То есть не нос к носу — глаза в глаза, так будет вернее.
Пронька улыбнулся, махнул рукой… Митька приложил палец к губам и отрицательно качнул головой. От кого-то хоронится? Ах, ну да…
Немного постояв в дверях, Прохор отмахнулся от подбежавшего служки и, словно раздумав, вышел. Встал, прислонившись спиною к стене, и стал ждать. Скрипнула дверь, и вырвавшийся из гостевой горницы тусклый свет сальных свечей тоненьким лучиком упал на черную землю. Мелькнула тень.
— Я здесь, Митрий.
— Вижу. Ну, здрав будь, друже! Рад встрече.
— Я тоже… Ты, я знаю, в бегах? С сестрицей?
— Откуда знаешь? Неужто к нам заходил?
— Заходил… почти.
Пронька кратко рассказал о том, что видел и что услышал от стрельца.
— Вот, значит, как… — тихо, словно бы сквозь зубы, промолвил Митрий. — Вообще я хотел было повиниться, пасть в ноги архимандриту, судебному и прочим старцам… Но…
— Я бы на твоем месте лучше отсиделся где-нибудь, — шепотом заметил Прохор. — Засудят вас, тебя — в железа, а сестрицу… Эх, да что там… Она с тобой?
— Да, в горнице, наверху. Эту ночь, верно, проведем здесь. Василиска предлагает на Спасский погост податься.
— На Спасский погост? А где это?
— На Шугозерье.
— Да-а, неблизко. — Пронька присвистнул и вдруг обрадованно хлопнул приятеля по плечу. — Знаешь что, Митяй?
— Что? С чего это ты так обрадовался?
— Да с того… Мы, ну, узкоглазовцы, завтра поутру в Сарожу за крицами едем.
— В Сарожу? — Митрий хлопнул глазами. — Так это ж почти полпути… ну, треть…
— А я о чем? — весело расхохотался Прошка. — Так что не вешай голову и смотри веселей.
Митька улыбнулся, застенчиво, как и сестра.
— Вот славно, что ты едешь… Постой-ка, ты вообще как здесь?
— Да так… — Пронька замялся. — Зашел вот, вина выпить…
— Экий питух, — осуждающе покачал головой Митрий. — Вина ему… Что ж, ну, пойдем выпьем. С «полпирога» у меня есть.
— И у меня «полпирога»! На две чарки хватит, эва!
Они вошли в гостевую и уселись там же, в дальнем углу, где до этого сидел Митька. Сальная свеча треща горела на столе рядом, но толком ничего не освещала, а лишь еще больше сгущала тьму. Лиц сидевших за столом — не столь уж там много сидело — не было видно вовсе, мелькали только руки, выхватывавшие со стола чарки с напитками и нехитрую закусочную снедь. В отличие от корчмы, кругом было чисто — пол выметен, ни на столе, ни под столом не валялось ни объедков, ни пьяниц, по крайней мере насколько можно было разобрать в полутьме.
— Я тут не зря сижу, — держа чарку в руках, шепотом повествовал Митрий. — Ловлю попутных, да пока вот никого не поймал. Уж думал — одному, с Василиской. А чего, дошли бы!
— Если б к лихим людишкам не попались, — усмехнулся Прошка. — Их в лесах, говорят, тьма. Понабегли с юга. С тебя-то что взять, а вот Василиска…
— Вот и я за нее боюсь…
— И ты еще не знаешь, как тебе повезло. Ты не только до Сарожи, ты почти до Спасского погоста попутных нашел. Один московский гость едет в Толвуйский погост по Кузьминскому тракту!
— По Кузьминскому? — Митрий так обрадовался известию, что чуть было не опрокинул чарку, а в ней, между прочим, еще плескалось вино, вкусное, недешевое.
— По Кузьминскому, — засмеялся Прохор. — Это ж по пути?
— Да это не по пути, это рядом!
— Ну, вот видишь! Благодари Господа.
Обернувшись, парни дружно перекрестились на Николая Угодника.
— Ты только смотри, Прохор, — тихо продолжил разговор Митрий. — Нас ведь, наверное, ищут…
— Да не «наверное», а точно. Своими ушами слышал!
— Тем более… А вдруг опознают на тракте? Как бы и тебе, и сотоварищам твоим это боком не вышло.
— А, не выйдет! — Пронька беспечно махнул рукой. — Переоденем Василиску в парня… Или, нет, лучше тебя — в девку. У Устина, кузнеца нашего, кажись, две сродственницы в Толвуйском погосте есть. Ежели что, скажем — на богомолье ездили, а посейчас вот — обратно с оказией.
— Ой, Проша, — Митрий вздохнул. — Знаешь, как таких, как мы с тобой, в немецких книжках обзывают?
— Как же?
— Авантюристы! Вот как.
— А-ван… Ну и словцо — не выговоришь, одно слово — немцы.
— Как московит рассуждаешь.
— Ла-адно.
За «московита» — а словцо было ругательное, еще с новгородских свободных времен осталось — Прошка хотел было обидеться, да не стал: не до пустых обид сейчас.
Выпив по чарке, стали прощаться до утра. Обнялись даже. Прохор поднялся с лавки… И в этот самый момент в гостевую ввалились трое знакомых стрельцов с большого посада. При саблях, с бердышами, а один даже с тяжелым ружьем — пищалью.
— Эва! — выкрикнул кто-то. — Здрав будь, Кавзя! Никак на войну собрались? Что, свеи Тявзинский мир порушили?
Один из стрельцов — тот, кого назвали Кавзей, — прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:
— И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.
— Что, вправду?
— Да врать не буду!
— Ой, ой…
Один из мужиков, до того поклевывавший носом, — по виду мелкий торговец — быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.
— Федя, шапку забыл! — со смехом подначили сзади.
— Ты, Федор, жене скажи — на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!
— Шутники, мля. — Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.
Кто-то подозвал служку:
— Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!
Стрельцы с удовольствием уселись за стол.
— Не, не в свеях дело, — выпив, пояснил Кавзя. — Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.
— Как Ефимия? За что? Где? Кто?
— За что, не знаю, кто — тоже еще пока не ясно. А убили — на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули — да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.