— Если узнают, что вы здесь, Михайло Иванович, — беда! — Девчонка залилась слезами. — Прощевайте, бегу! — И она, зацепившись за что-то платком, вырвала клок и убежала.
Хозяин старательно завесил окна, перекрестился: не хватало Светлому Яру этой напасти.
Михаил Иванович, побледневший как смерть, встал, начал шарить на вешалке, ища свою шубу.
— Ты куда? — забеспокоилась Меланья Никитична.
— За Волгу пойду.
— Ты же болен. Куда ты пойдешь? Пурга, ночь, не видно ни зги…
— Все равно пойду, — упрямо сказал Михаил Иванович.
И она, увидав в его глазах ужас, поняла: не сможет он во второй раз пережить то, что пережил, когда его в Куцую Балку вели на расстрел. Такого на одного человека и один раз на всю жизнь предостаточно. Недаром он поседел в ту страшную ночь. И, зная, что не переубедишь мужа, Меланья Никитична подмигнула забеспокоившимся соседям, чтобы не отговаривали. Сама нашла шапку и палку, сунула в карман Михаилу Ивановичу кусок хлеба и проводила на улицу.
Михаил Иванович словно нырнул в пургу — и исчез. Неужели она его больше никогда не увидит?
— Меланья Никитична, простудитесь, — позвали хозяева.
— А? Да… — откликнулась Меланья Никитична и вошла в дом.
Лампу уже погасили для верности: как бы кто не завернул ненароком на огонек.
Михаил Иванович сполз с крутого берега к Волге. Ноги подгибались и не держали. Здесь ветер дул крепче, пронизывая насквозь. Нигде не было видно тропки.
Долго блуждал Михаил Иванович, пока не наткнулся на полузаметенную дорогу.
— Ну вот, — сказал он себе. — Теперь быстро дойду. А на том берегу они меня не разыщут. Не станут они за отдельным человеком гоняться. Эх, скорей бы дойти!
Но дойти было нелегко. Другого берега не было видно. До рассвета еще было далеко.
Он нащупывал заметенную колею, шел по ней, спотыкаясь, падал. Тогда, с трудом приподнявшись на руках, садился и отдыхал. «Сдаешь ты, Михайло. Нехорошо». Да, сдавало и сердце и ноги, тяжелой, как чугунный котел, была голова. То ли дело раньше. Бывало, в Великокняжескую пройдешь — не устанешь, а от Платовской до Великокняжеской тридцать верст! «Эх, старость не радость», — размышлял он. Да одна ли старость? Тут и болезнь, и волнения, и беспокойства. А ведь надо идти, а то замерзнешь тут, на ветру…
Он с большим трудом поднимался: ноги его не держали, подкашивались. Долго стоял, пошатываясь, как бы приобретая устойчивость. Потом осторожно делал первый шаг, за ним второй…
Нащупывал колею от полозьев. Брел дальше. А Волге не было видно конца.
«Дойду! Нет, не дойду! — перебивала одна другую мысль. — До чего же хочется пить!» Нагнулся, да чуть было не провалился в небольшую, занесенную снегом полынью. Вода жгучая, ледяная. Он встал на колени, разворошил снег, увидел ее, черную, как чернила, зачерпнул в ладони, выпил жадно, чувствуя, как обжигает она сухое, жаркое горло. С удовольствием напился досыта, на минуту почувствовал себя лучше — освеженным. «Теперь дойду!»
На востоке забрезжил рассвет, над Волгой стоял легкий туман, и там, впереди, на какое-то мгновение проглянуло еще морозное солнце — рыжий шар с красными краями, словно взлохмаченными. И снова наползли облака, густые, как паутина, и закрыли его. И в тот момент, когда солнце осветило вдруг оба берега — и крутой и пологий— и Волгу со всеми извилинами, теряющимися вдали, и Светлый Яр за спиной на белом с черными плешинами косогоре, и бесконечную дорогу впереди, уходящую в Заречье, Михаил Иванович понял: ему не дойти. Ему показалось, что он не пройдет и половины пути, упадет и будет лежать на льду один, никто не придет на помощь, и он замерзнет. Вода, которой он жадно напился, теперь тяжелила и жгла внутри. Ему стало совсем плохо; он понял, что все еще болен, тиф не покинул его. «Домой! — казалось, сказал чей-то голос. — Иди домой, в Светлый Яр, будь что будет. Может, казаки ушли…»
Он повернулся и с трудом поплелся обратно тем же путем, который с такими нечеловеческими усилиями преодолел.
…Много ли он прошел, мало ли, а Светлый Яр все еще маячил так же далеко, как на рассвете. Теперь стоял серый день. Какая-то лошадь ткнула Михаила Ивановича в спину горячим косом. Он едва не упал, отшатнувшись и пропуская мимо себя вереницу саней, на которых ехали люди в необъятных теплых тулупах. Они ехали молча, сосредоточенно, явно куда-то спеша.
— Эй, земляк! — окликнули Михаила Ивановича с саней. — Ты куда бредешь, в Светлый Яр?
— В Светлый Яр, — ответил хрипло Михаил Иванович, голос его сел от холодной воды.
— Садись, подвезу.
Сидевший в санях весь завернутый в тулуп человек придержал лошадь.
— Н-но, милая! — хлестнул он ее, когда Михаил Иванович не сел — упал в розвальни.
Он лежал и смотрел в надвинувшееся, совсем низкое небо, и ему не хотелось ни говорить, ни думать, хотелось заснуть, ничего не слышать, не видеть, хотелось только одного: отдохнуть.
Сытая лошадка тащила за собой сани весело, снег летел из-под копыт, попадая в лицо Михаилу Ивановичу. Он с трудом приподнялся и увидел совсем близко впереди высокий берег, а на нем крыши, трубы, из которых поднимались дымки, колокольню с золотым крестом, И вдруг ему пришло в голову, что эти люди, которые согласились его подвезти, по виду крестьяне, не знают, что белогвардейцы прорвались сюда, в тихий Светлый Яр, так далеко от фронта. Надо предупредить, что они едут прямо в пасть к зверю. Надо предупредить. Он потянул за рукав возницу, тот обернулся. Михаил Иванович увидел заиндевевшие усы, голубые, как небо, глаза и торопливо заговорил, торопясь высказать все.
Возница остановил лошадь.
— Эй, стойте все! — закричал Михаил Иванович неожиданно тонким голосом. — Стойте, я вам говорю!
И все стали осаживать лошадей, слезли с саней, подошли к розвальням, на которых ехал Михаил Иванович. Возница слез и теперь стоял на льду, помахивая кнутом.
— Видели, кого везем? — Он ткнул кнутовищем в лицо Михаилу Ивановичу. — Краснопузого, выходит, везем. Упреждает: «Едете прямо к злейшим врагам!» Мы к ним, можно сказать, за помощью едем, а он… У-у, сволочь!
Он первый ударил Михаила Ивановича. Старика скинули с розвальней, били, топтали тяжелыми валенками.
Лежа на льду, он поднял руку, пощупал голову. Голова была липкая. Шапки не было. Кулацкие сани уже въезжали в село Светлый Яр.
Только под вечер Михаила Ивановича, еще живого, промерзшего и избитого, нашли под берегом. Думали, замерз человек. Но он шевелился и глухо стонал.
Его узнали и привезли к Меланье Никитичне.
— Что с тобой, Михайло? — спросила она в ужасе.
— Ничего, жена. Ничего, — бормотал он. — Я выдюжу.
Лоб его весь пылал. В груди глухо клокотало. На другой день позвали местного фельдшера. Он определил крупозное воспаление легких.
Десять долгих дней находился Михаил Иванович между жизнью и смертью. За это время в воздухе запахло весной, будто стаял снег, выглянуло солнце. Меланья Никитична не отходила от мужа. Он был тощ как скелет. Живого места на нем не осталось. Все болело, все было отбито. Глубокой ночью, сидя возле мужа, Меланья Никитична прислушивалась: не раздастся ли стук в дверь, не замрет ли под окном цокот копыт, не послышатся ли в морозной ночи голоса? Не пожалеют, выволокут и больного, коли дознаются…
— Пить, — просил Михаил Иванович еле слышно. Он терял последние силы.
Глядя в его изменившееся, почти неузнаваемое лицо, Меланья Никитична вспоминала те далекие годы, когда Михайло, молодой тогда и красивый, пришел к ней на хутор Козюрин; там и Сема родился, и прожили они почти десять лет. Вспомнила, как нужда заставила всю семью искать счастья на Ставропольщине, но и там жить было нелегко, и они вернулись на Дон, на хутор Дальний-Литвиновка…
— Пить…
— Попей, милый, попей, родной…
Всю жизнь Михайло искал счастья. Она родила ему трех дочерей и четверых сыновей. Да где-то они теперь? Каждый ходит под смертью. И сам Михайло под конец жизни очутился в чужом доме, в чужом селе, далеко от родных… А родную хату, наверное, и вовсе по злобе сожгли…
Так шли дни, шли ночи. Больной почти не разговаривал. Иногда открывал глаза, смотрел в потолок, будто видит там что-то такое, чего не видит никто. На пятую ночь под окнами что-то загремело и загрохотало, зацокали сотни копыт. Потом кто-то закричал истошно.
Хозяева за тонкой стеной зашевелились, зашептались.
Михаил Иванович, до того бывший в забытьи, вдруг открыл глаза и прислушался.
— Чего тебе? Попить? — спросила Меланья Никитична.
Он покачал головой. Какое-то подобие улыбки появилось на его почерневших губах. В горле заклокотало. Она скорее поняла, чем услышала.
— Наши.
Утром загремело в сенях. Кто-то спросил хозяев:
— У вас, что ли, Буденные квартируют? По всей деревне ищут.
Дверь распахнулась. На пороге стоял низкорослый человек в черной шапке и в мохнатой бурке горбом. В руке у него была плетка.
Меланья Никитична подняла голову, хотя и узнала человека по голосу. Это был Ока Городовиков.
Наконец пришла свобода.
— Я привез привет от сына, Меланья Никитична, — сказал Городовиков. — Семен жив и здоров.
Теперь можно было ехать домой. Меланья Никитична перевезла больного через Волгу в село Покровку. Но жизнь покидала Михаила Ивановича. Проболев еще десять дней, он скончался.
Часть пятаяПОДВИГ ЗА ПОДВИГОМ
У белогвардейцев был бронепоезд, и это придавало им смелости. Они вели сильный артиллерийский и пулеметный огонь. Тогда красные конники при помощи железнодорожников пустили паровоз, обвешанный пироксилиновыми шашками. Паровоз мчался полным ходом и гудел. Эффект произошел самый неожиданный: белые бросили свои позиции, отступили, а их бронепоезд умчался. Конники атаковали отходивших белогвардейцев и успели отбить два пулемета, орудие.
Командование отряда решило при помощи железнодорожников оборудовать бронепоезд. Двадцать пять рабочих депо приступили к работе. Для бронирования паровоза был разобран старый водонапорный бак. Оборудовали две платформы. Их тоже «бронировали»: делали по краям деревянные короба, в которые насыпали песок сантиметров тридцать толщиной. Импровизиров