Моя мама хорошо знала французский и немного английский. Отец – еле-еле немецкий. Я не могу ничего сказать, кроме «хау мач?» в магазине поношенных вещей и «хау ду ю ду». Так же еще кое-что знаю на латыни и иногда употребляю, чтобы не подумали, что я абсолютный дебил.
Очевидно, я все-таки талантливый. А талантливость, в моем понимании, определяется тем, что человек схватывает на лету (жуткое выражение). Я понюхал – получилось или почти получилось – и дальше. Учить язык – каторга. Есть люди, которые знают 26 языков, а есть такие, которым полстраницы немецкого текста надо учить всю жизнь.
Или аккорды. Кто-то берет гитару – и играет. Можно играть, как Петя Тодоровский или Сережа Никитин, а можно, как Булатик Окуджава. Он сутки искал аккорды для своих мелодий. Когда Булат или Петя брали в руки гитару, я им завидовал. Есть белая зависть и черная – два полюса человеческой активности. Они доводят до инфаркта или самоубийства. У меня две зависти смешаны. Такой коктейль из завистей. Средняя серая зависть. Она дает возможность жить.
Мелодия ушла, не говоря уже о музыке, осталось только вбивание гвоздей в затылок. Но можно рассматривать и шире. Ушла мелодия существования. Мы общались. Общение было необходимым. Человеколюбие может возникнуть только тогда, когда человеки любят друг друга. А чтобы любить друг друга, надо общаться – дружить, пить. И все это делать не через айфоны.
Люди совершенно забыли о глазах. А ведь они – очень важный орган этого животного. Глаза в глаза мы уже не смотрим. Раньше по телефону хотя бы разговаривали, а сейчас новая мода – тексты писать.
К сожалению, я уже не устраиваю, как прежде, сборищ на своем большом балконе. Раньше, когда устраивал, те несколько машин, которые проезжали по набережной, притормаживали, видя, что наверху гуляют.
Сегодня под окнами стоит длинная пробка смердящей техники в сторону Кремля, а от Кремля со страшной скоростью несутся иномарки.
Напротив моего балкона, где был сход к реке и я удил плотву, – огромная воняющая бензоколонка. Все, чем мы занимались, когда были молодыми (пили, курили и так далее), – уже неактуально. Да и почти не с кем теперь это делать. А спорить о Мейерхольде я могу и сам с собой.
Появилась новая рубрика «Жизнь после спорта». Великие спортсмены стыдливо рассказывают о том, какое счастье – перестать бегать, прыгать, умирать от нагрузок и вместо этого осесть в детской спортивной школе в Сызрани. Милое вранье.
Так можно нашинковать еще рубрик: «Жизнь после театра», «Жизнь после балета», «Жизнь после секса»… Но, хороня ближайших друзей, я с каждым разом убеждаюсь в необходимости рубрики «Жизнь после жизни».
Жизнь после чего-то очень разная. Жизнь после чего-то первого, чего-то последнего. Это можно сконфуженно или честолюбиво себе нарисовать – как выкрутился и жил после чего-то эпохального для себя.
А когда жизнь после жизни? Когда от тебя уже ничего не зависит?
Эпитет «незабвенный» – атрибут речи на панихиде. В реальности элемент забвения, естественный и малоизученный, но он существует и волнует, особенно старье типа меня. Что такое жизнь после жизни? Что оставил потомкам?
Герострат своего добился. Он значительно чаще вспоминается, чем какой-то гений в любой сфере, ушедший очень давно и постепенно выжитый из памяти и сознания следующими. Вот тебе и загадка жизни после жизни.
Хорошая, чисто российская придумка – памятная доска на стене дома. Этакая заплата на забвении. Но с текстом нужно быть очень осторожным. Нельзя писать «здесь жил», если слева от доски недавно въехал ночной клуб, справа какой-нибудь фитнес-бар. Надо писать – «в этом доме».
Лет пять назад, когда у моего ребенка был ресторан на Малой Бронной, я собрал компашку: Захаров, Жванецкий, Норштейн, Рост и Ким. Мы говорили, как нас мало осталось. Я сказал: беру на себя, что мы каждый год будем собираться. Все согласились, но ничего не получилось. Один уехал, другой заболел, третий умер.
Отрывок 8. Юлик и Юрик
Раз я вспомнил Юлика, то должен расшифровать свои чувства. Юлий Ким вообще удивительный, бесшабашно-цельный, штучный экземпляр. Он никогда не мучается от необходимости борьбы. Ему не с кем бороться потому, что у него есть свой, сугубо личный и целостный мир, в который он никого плотно не впускает и поэтому не разменивается на внешнюю реакцию типа гнева, непримиримости и т. д. Все мы, старики, дико боремся за то, чтобы выглядеть года на полтора свежее себя. Юлику всегда было и есть где-то в районе 40 лет, и он вечен.
Конечно, элемент сравнительной тщеславности в нем, как во всяком творце, существует. Например, звонит он мне из аэропорта, где многочасово пробивается через таможенно-паспортный контроль, чтоб улететь в Тель-Авив, и от безвыходности, за свои деньги, что уже подвиг, покупает мою книжку «Опережая некролог», где я вспоминаю о шутливом конкурсе на лучшую рифму к моей фамилии. Юлик в этом конкурсе тогда не участвовал, а победил Фазиль Искандер, написав: «Яснее жизни ширь видна нам после водки Ширвиндта». Звонивший Юлик сказал мне, что придумал рифмы почище искандеровской. «Посылаю тебе эсэмэску». И я получил:
Скорей Нетребка зафальшивит,
Скорей Есенин оплешивит,
Скорей начальник запаршивет,
Все время стоя на посту,
Чем Альсандр Антольич Ширвиндт
Свою утратит красоту.
Летом дети и внуки засыпали на даче гравием дорожку – якобы вместо скользкой травы. Теперь там скользкий гравий, по которому вообще нельзя пройти. Вдруг раздался мотоциклетный пердеж, потом мат и крики: «На х…ра вы это тут насыпали?!» Юра Рост приехал ко мне на мотоцикле. Он всю жизнь ездил бог знает на чем, но, чтобы в 82 года пилить по Новорижскому шоссе, которое вечно ремонтируется, хотя только что построено, вилять в пробках между машинами, плохо слыша, плохо видя в шлеме, ладно хоть немного соображая. И вот он по бездорожью, разгильдяйству и пробкам допилил до моей дачи, а прямо около дома застрял, потому что мотоцикл к гравию не приспособлен. Так что кто-то еще держится.
Правда, Юрка со спортивным образованием – окончил в Киеве институт физкультуры. Его туда приняли, потому что он плохо учился в школе, но был крепкий, молодой и шикарный. Он только прикидывается интеллектуалом, писателем, фотографом, на самом деле он физкультурник. Я институт физкультуры не оканчивал, но тоже учился плохо. Это обнадеживает – может, еще немножко протянем.
Отрывок 9. Мы только знакомы…
Порой у талантливых и даже умных людей возникает комплекс специфической неполноценности – им обязательно нужно дружить с гениями.
Я помню (это звучит замечательно: «я помню»), как в моей юности ухаживали за девушками в Москве: парни вдвоем шли за девушками от памятника Пушкину до Красной площади.
Девчонки тоже обязательно шли парой, и обязательно одна была с ногами, глазами, задницей и грудью, а другая немножко кривоногая, немножко маленькая, немножко в очках. Кажется, ни разу не попались две равноценные особи.
Приходилось, идя сзади, договариваться, кто какую берет. Если доставалась с незначительными ногами, вечер был выброшен. Доходили до Кремля, под курантами спрашивали у девочек: «Который час?» Они отвечали: «Не знаем!» На этом роман заканчивался.
Дружившие с гениями напоминают такую неравноценную пару. В дальнейшем они писали или при случае рассказывали: «Помню, приехал ко мне Володька. Ну да, Высоцкий, и говорит…» Причем они в основном не врали. Были, конечно, которые врали, прикидывались лучшими друзьями и собутыльниками. А были и те, которые действительно дружили и страшно этим гордились, вынося факт дружбы в первую строку биографии: «Друг Высоцкого». А дальше о себе – заслуженный, сыграл, написал…
Видимо, это рефлекторная необходимость человека обязательно ссылаться на то, что в жизни оказался рядом с кем-то действительно состоявшимся. Дружил с Довлатовым, пил с Высоцким, выступал с Мироновым, шутил со Жванецким…
Ловлю себя на тяге к таким прикосновениям. Но, когда мы были вместе, они еще не были такими знаковыми фигурами. Льщу себя надеждой, эфемерной, конечно, что следующие поколения мемуаристов неожиданно напишут: «Один раз видел трезвого Ширвиндта».
Отрывок 10. Про иллюстрации
На старости лет думаешь, что бы сделать, когда уже не можешь этого сделать, тогда: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге».
Мои замечательные издатели, уже который раз, зажмурившись, рискуют связываться со мной и аккуратно при этом намекают, что без иллюстраций моя литература не рентабельна.
Фонд домашнего архива с письмами, пожеланиями и хвастливыми фотографиями типа «Я и Ельцин», «Я и Кобзон», «Я и Рязанов», «Я и Миронов» и т. д. исчерпан в моих предыдущих шедеврах. Что делать? Тогда доброжелательная редактура посоветовала: раз великое ушедшее иссякло – обратитесь к будущему.
Я бессонно, но надолго задумался, что они имели в виду, и наконец дотумкал. Все иллюстрации к книжке состоят из фотографий переписки, литературных и живописных набросков детей, внуков и правнуков. Может быть, им будет интересно через каких-нибудь 20–30 лет умильнуться на себя в младенчестве, а заодно вспомнить папу-деда-прадеда.
Открывает наш вернисаж полотно правнуков Матвея и Семена, полуторагодовалых художников-близнецов, написанное к моему 87-летию. Шедевр называется «Раздумье». Он написан красками, которые, помимо прекрасной цветовой гаммы, еще и съедобны и даже полезны. Я пробовал (не рисовать, а есть). Приятно. Вот цивилизация. Бедные Врубели и Гогены, которые в безумии творческого экстаза, грызя кисти с гуашью и пастелью, не могли себе даже такого представить.
Отрывок 11. Воздвигать и сносить
Прекрасно, когда какой-то человек жил не 37 лет, а 95. Поучительно и завидно. Но это и страшно. Не потому, что немощь неприятна, а потому, что внутри длинной жизни все возникает по новой: фашизм, коммунизм и либерализм проживаются циклами. Они возвращаются, как возвращается мода на прически или каблуки.