Невозможно смотреть, когда, узнав, какой длины яхта соседа, строят свою на четыре сантиметра длиннее, чтобы потом все говорили: «Ну что вы! Разве это яхта! Вот у Цифриновича на четыре сантиметра длиннее!» И Цифринович становится лидером.
Тогда сосед Цифриновича по вилле, бизнесу и воровству втайне от него строит на другой верфи яхту, которая имеет лишнюю палубу и каюту, висящую над океаном.
Я был на такой яхте. Длиннющий пенал, и слева висит блямба: каюта, где хозяин что-то делает, если может, и смотрит в бинокль на море, не появится ли яхта Цифриновича, чтобы пришвартоваться к ней и доказать, что его лучше.
Существует дисбаланс между желаниями хозяев и их гостей: первые хотят построить яхту длиннее соседа, вторые – украсть с яхты положенные мыло, зажигалки, пепельницы и, если повезет, халат.
Гениальная придумка – среднестатистическая зарплата. Среднестатистическое существование и усредненность нельзя путать с серостью.
Предположим, нянечка в больнице Урюпинска получает 14 027 рублей в месяц, а мудрый комсомолец начала перестройки, в то время как интеллигентики с пеной у рта полемизировали о демократии, облегченно вздохнув, перекрестился и поехал втыкать свои именные метки в нефтяные и газовые скважины, дошел до 1 985 973 рублей в месяц. В среднем они получают по миллиону рублей.
Само понятие «средний» очень опасно как критерий. Усредненность совести, чести, зависти, таланта и т. д.
Статистики обожают манипулировать средним возрастом населения. Игорю Моисееву и Владимиру Зельдину за сто, Наде Рушевой – 14. И все настоящие гении заканчивались почему-то в 37 лет.
Среднее почему-то всегда видится серым. Хотя середняк во все времена был в большей безопасности. Бедняк бастовал и умирал с голоду, кулака раскулачивали и сажали, а середняк жил дальше.
Ужас в том, что богатые не могут обслужить свое благополучие. Поэтому яхты, которые были недостаточно длинными и которые они не смогли продать, или топят, или оставляют ржаветь в доках. То же самое с виллами.
Что касается бассейнов, вспоминаю одну трагическую историю, довольно давнюю. Мы были в Америке, когда туда прибыла очередная волна эмигрантов. Те, кто приехал до них, уезжали из Советского Союза с одним чемоданом и проглоченным тещей бриллиантом. Им нужно было очень быстро доехать до перевалочного пункта в Вене, чтобы высрать этот бриллиант не в самолете, а уже по прибытии и, отмыв, пожить на вырученные от его продажи деньги некоторое время.
Эмигранты следующей волны поехали туда в полном порядке и, взглянув, как живут аборигены, стали делать так же – строить виллы и бассейны.
Х., у которого я был, увидел за забором бассейн соседа и решил: «Ну, сейчас я ему вклею». И вырыл огромную лужу – всё в мраморе и хрустале. Он уже стал звать знакомых, чтобы хвалиться и купаться, и тут пришла какая-то комиссия. Бассейн обмерили и сказали: «Завтра же или его засыпать, или привести к нормам».
Оказывается, в цивилизованном мире, даже если есть деньги, нельзя делать бассейн величиной с Байкал. Можно делать, к примеру, 12×17, а 12×17,5 уже нельзя. И эти мрамор, хрусталь и полированные помосты пришлось выкореживать.
Народ раздражается, но пока терпит.
Отрывок 14. Вид на жительство
Едешь по Подмосковью и видишь, что все вырублено и стоят скелеты коттеджей. Кажется: это конец. Но, когда летишь в Благовещенск и при хорошей погоде смотришь вниз на сплошную тайгу, где лишь каждые два часа лёта что-то торчит и светится, понимаешь: еще рушить и рушить. Или, когда в России пожары и говорят, что сгорело семь миллионов гектаров леса, пугаешься: ну все, ничего не осталось – лысина. Оказывается, эти семь миллионов в нашей тайге – все равно что две грядки на даче.
Раньше мы мотались на машинах по стране – на рыбалку или на гастроли, и было всегдашнее ощущение, что наша страна необъятная. Поэтому, когда едут, едут, останавливаются, разжигают костер, открывают шпроты, поют под гитару, а потом, с трудом садясь во внедорожник, прут дальше, оставляя шпротные банки и непогашенные костры. Российский человек, видя наши просторы, понимает, что дозасрать родину невозможно. Кроме того, все надеются: сейчас снежком припорошит – и никакого кошмара.
В городах – попытки цивилизации. Во дворах стоят контейнеры для разных видов говна: съедобного, несъедобного, железного и – самого страшного – полиэтиленового.
А был один большой грязный деревянный сундук, полный всего на свете. Подъезжал «ассенизатор», два замученных полупьяных дяденьки в вонючих ватниках привычно бросали в кузов 16 лопат смеси остатков ливерной колбасы и старых газет, а также ржавую батарею и уезжали. Помойка не уменьшалась никогда.
От этого мы пришли к тому, что можно выходить с четырьмя кулечками, на которых написано: «металл», «объедки», «полиэтиленовые пакеты», – и разбрасывать их по разным контейнерам. Думал, это утопия, но однажды сам видел, как какая-то тетка именно так и делала. Это умиляет, но, мне кажется, если человек опаздывает на работу, он бросит у бака совмещенный пакет недожратого и побежит дальше. Разблюдовка – скорее пенсионное занятие.
Любой беспорядок подразумевает какую-то грязь. Всякая грязь предполагает запах. А ничего противнее запахов в жизни нет. И чем приятнее воняет, тем больше подозрений, что помазанное – внутри грязное.
Тело, стол, сковородка и помыслы должны быть чистыми. Чистота обнадеживает.
Где родился, там и пригодился. А если родился в животно-жлобской «цивилизации», зачем там пригождаться? Или еще можно получить вид на жительство в стране, в которой не хочется жить.
У людей моего возраста – большой шлейф воспоминаний о жизни в разное время, есть с чем сравнивать. И после всех этих сравнений у нашего поколения рождается крик в сторону нового поколения: «Ребята, опомнитесь! Оглянитесь, почитайте, посмотрите!» Никто не оглядывается, только говорят: «Старый маразматик, всего бздит». А чего мне бояться? Бояться надо за нынешнее поколение и за следующее.
Отрывок 15. Трофеи побед и поражений
Старые комсомольцы ностальгируют сегодня по БАМу, «Хор Турецкого» со сцены Кремлевского дворца вместо «Хавы нагилы» орет многоголосьем: «И Ленин такой молодой».
30 лет, прошедшие с конца советской власти, как оказалось, – очень мало. Организм не успевает привыкнуть. Рецепт один – ни к чему не привыкать. Вопрос привыкаемости к новой действительности – физиологический. Если ты не абсолютный прохиндей, ты не можешь, как флюгер, крутиться вокруг собственной оси.
Попытались слово «товарищ» заменить словами «господин», «месье», «сеньор». Сначала все ухватились за «господ», но это быстро кончилось. Если сидят ребята с пивком и просят у прохожего закурить, они не говорят: «Сеньор, у вас сигаретки не найдется?» Они говорят: «Товарищ, можно тебя на минуточку».
Еще из советского языка слово «начальник». Начальник на работе, на зоне, в Кремле. Везде начальники. Чего начинать?
Если отказаться от советского, надо искать антисоветское. В слове «антисоветчик» слышится какая-то статья. До сих пор по привычке говорят «антисоветчик». Это вопрос образования слов во рту без подключения смысла.
Цитаты вырывают из контекста и кроят из них идеологию. Например, советская фразочка «Семья – ячейка общества» – искаженная цитата Энгельса. Семья – никакая не ячейка общества, а спасение от общества, бункер.
Энгельс, очевидно, увидев очередной поход Маркса налево, из воспитательных соображений, чтобы тот не шлялся по бабам, а писал «Капитал», придумал ячейку. Этот внутренний дисциплинарный порыв двух великих утопистов почему-то перенесен на все вообще.
Как ни крути, «семья – ячейка общества» не получается. К сожалению, я не могу поговорить об этом с Фридрихом, но, если увижусь с ним где-нибудь, обязательно улучу момент, когда Маркс пойдет налево, и обсужу.
Мы цепляемся за известные изречения и пословицы. «Не место красит человека, а человек место». Что это за малярные работы на служебном посту? Я понимаю, собаки или кошки метят место. Это у них рефлекс, как придумал не то Павлов, не то Дарвин. Рефлексировать кистью – это завуалированное животное начало: красит место, то есть метит место.
Или: «Свято место пусто не бывает». Во-первых, еще как бывает. Во-вторых, важно понять, кто определяет святость места. Тот, кто сидел на этом месте до его освобождения по разным причинам – свержение, смерть? Чем святее место, тем дольше за него борьба, и поэтому оно пустует. Рыночная экономика диктует аренду святых мест.
Еще была советско-коммунистическая страсть к сокращениям. Чтобы иногда что-то расшифровать, нужно было влезать в справочники. Эта тенденция осталась. Например, Роспотребнадзор. Что это такое?
Раньше меня всегда умиляло наименование товаров, которые сделаны неизвестно для кого, под названием: ширпотреб – товары широкого потребления. То есть дерьмо. Потому что товары узкого потребления, очевидно, предполагали качество и какую-то элитарность. А широкого – «извините, но берите». Если исходить из необходимости сокращать все на свете, то ширпотреб – это Ширвиндт потребления. Всю жизнь меня употребляют на всех уровнях. Но хотелось бы надеяться, что я ширпотреб качественный.
Однажды по телевизору показывали, как какой-то энтузиаст создал музей-квартиру советского быта. Я увидел родной интерьер и подумал, что, наверное, с удовольствием нанялся бы посидеть там в виде экспоната в мамином кресле около дефицитной стенки с такими же дефицитными книгами и проигрывателем «Аккорд».
Я помню времена, когда стирали презервативы. Советский человек, тем более коммунист, слово «презерватив» не произносил. Это было «резиновое изделие». Стирали не те, что были сделаны из покрышек КамАЗа на Баковском заводе резиновых изделий, а настоящие, приобретенные за границей и тайно привезенные оттуда. Их освежевывали не в стиральной машине, которой не было, а просто споласкивали и сушили, обсыпав детским тальком. Естественно, имеются в