Отрывок 22. Смелость пророчества
Сейчас меняются даже не эпохи, а цивилизации. Человеческий организм не успевает приспособиться. От патоки в магазине мы перешли к сникерсам. От нанизанных на гвоздь в сортире аккуратно порванных кусочков вчерашних газет или листков отрывного календаря – страничек одноразового прочтения – дошли до душистого бархатного рулона пипифакса. От телефонов-автоматов – до айфонов. И все это за 40 лет.
Скажем, какой-то дядька перестал звонить по телефону-автомату в 35 лет, а в 75 лет он видит правнуков со смартфонами. Конечно, старикашка теряется.
Приспособиться моему поколению невозможно. Когда я двое суток пытаюсь подключиться к интернету, а восьмилетняя правнучка за секунду с этим справляется, я понимаю, что попытки старичья угнаться за молодыми – это попытка эмиграции в следующее поколение.
Люди, которые эмигрировали из нашей страны в возрасте за 60, – действующие фигуры, а не домохозяйки из Черновцов в поношенных тапочках – как правило, погибали за границей очень быстро. Всю жизнь они были активными в этой стране, а потом сели на лавочку на Брайтоне. Для меня сегодняшняя моя жизнь – попытка эмиграции в следующее поколение, абсолютно бесперспективна.
Я долго осваивал кнопочный телефон. Как-то в Доме актера был вечер встречи Нового года – собрались члены правления, и все вокруг меня делали вид, что я любим.
В конце директор Игорь Золотовицкий устроил лотерею. Вынули смартфон самых последних кровей и его разыгрывали. Наступал год Мыши и предложили вспомнить фразу, или картину, или спектакль, в которых фигурирует мышь. Пошли всякие кинофильмы, стихи, шутки. А потом я сказал: «Шумел как мышь». И получил смартфон.
Когда я принес его в семью, мне объяснили, что перепад от диска к этому смартфону я не потяну, лучше отдать кому-то продвинутому в семье, а мне за это дадут смартфон, который уже несколько лет походил по рукам родственников и он проще. «Шумел как мышь» ушел к внуку Андрюше, а мне дали списанный. Если тот был с откусанным яблоком на корпусе, то на этом никакого фрукта нет. Я почти научился им пользоваться. Он с большими цифрами и умеет фотографировать.
Во время пандемии в дачных застенках доставал с полок то, что без эпидемии не прочтешь. Так я взял книжку Юваля Ноя Харари «21 урок для XXI века» – размах эрудиции, полет фантазии, смелость пророчеств. 420 страниц книжонка. Из них я понял, наверное, страниц 40. Это немало, если учесть, что я не философ, а клоун.
Харари рассуждает, что будет в связи с роботизацией и искусственным интеллектом. Он уверен, что, кто мы и что должны о себе знать, за нас будут решать алгоритмы, у нас еще есть несколько лет или десятилетий и это наш шанс.
По отношению ко мне слова Харари – просто плевок. Этих алгоритмов я должен ждать несколько десятков лет. Я не потяну. Хотя Харари на протяжении всей книги говорит, что вот-вот человек вообще будет бессмертен. Правда, в таком случае есть опасность, что человек будет не нужен и возрастет безработица.
Нужно срочно законодательным путем запретить всякие попытки прогресса, вернуться к кострам и охоте с кремневыми ножами. Тогда для несчастных человечков найдется работа. Отсюда – мой старческий лозунг: «Назад, к природе и первобытному строю!»
Хотя законодательно это сделать трудно. Если ежедневно принимается тьма новых законов и каждый второй – маразм, то как их соблюдать? Поэтому надо на каком-то всемирно высоком форуме, а не в нашей Думе, принять Закон об отмене технического прогресса.
Умные люди типа Харари в своих философских выкладках приходят к оптимистическому тупику. Чем они талантливее и оптимистичнее, тем страшнее тупик в конце каждой главы. Такое веселое упрямство тупика.
Эту книжку мне подарил Лёва Тертель. Он был ростом 1 метр 26 сантиметров. Мальчик по фигуре, хотя мой ровесник, до последнего дня бегал по десять километров. Я знал его еще с Театра имени Ленинского комсомола, где была оркестровая даже не яма, а полуяма, которую потом застроил Марк Захаров. Лёва работал барабанщиком и метался между огромными барабанами, поскольку сидя дотянуться до всех не мог. Потом он перешел в Театр Сатиры и тут тоже сидел за барабанами.
Он был добрым, нежным и влюбленным в меня, но не с точки зрения главенствующей сегодня страсти, а по-человечески. Он пробивался ко мне, где бы я ни был: на ипподроме, в кабаке, в гостиничном номере на гастролях или за столом художественного руководителя – и приносил только что вышедшего очередного Харари. «Прочти, – говорил он, – это практически сегодняшняя Библия».
Лёва учил меня, как есть, как пить, как жить, что читать и на что не обращать внимания. Он был моим путеводителем. Продолжалось это больше 60 лет. Недавно он умер, и я не знаю, как жить дальше. Исходя из Харари, я должен продержаться несколько десятилетий, но с учетом того, что у меня уже больше нет под рукой Тертеля, это будет нелегко.
Бич сегодняшнего времени – интервьюеры и комментаторы. Они практически завоевали мир. Подходит к тебе 23-летняя дама и говорит: «Я из журнала “Водная недостаточность”. У меня к вам несколько вопросов». Когда она вынимает микрофон, ты, вместо того чтобы послать ее обратно в «Водную недостаточность», поневоле начинаешь извиняться.
Какие бы интервьюеры ни появлялись – высокоинтеллектуальные или идиоты – и кого бы они ни пытали – великих физиков или поп-звезд, – позитура отвечающего все равно виноватая. Он все время почему-то оправдывается. Я понимаю, что надо оправдываться, когда спрашивают: «Почему вы вчера украли миллион?» Но даже когда спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» – все опять оправдываются.
Микрофон стал как хирургический зонд – с ним влезают во все щели: будь то закрытые совещания или спаленки знаменитостей. Если раньше он выглядел как огромная шишка и, когда к тебе с ним кто-то подходил, можно было убежать, то сейчас микрофоны встроены в спичечные серные головки и увернуться нельзя. Потому что интервьюеров сразу много и они, как саранча, налетают неожиданно и массивно.
Я хотел бы когда-нибудь ответить на вопросы, которые мне не задавали. Все интервью пришпандорены или к событию, или к биографии и стереотипны. Есть джентльменский набор вопросов, жутко скучных. Пробуксовывать не хочется, но, если интервьюер – приличный человек и ты его знаешь, приходится терпеть.
Вот мое типичное интервью:
– Александр Анатольевич, что будет после смерти?
– Чьей?
– Вы теперь свидетель XX века…
– Я теперь уже свидетель всего.
– Как вы убиваете время?
– Сейчас время убивает меня. Все перевернулось.
– С таким чувством юмора, как у вас, надо родиться или его можно приобрести?
– Главное – с таким чувством юмора не погибнуть.
– Сколько вы хотите прожить?
– Ну, до вечера – это точно.
– Будет лучше или хуже?
– Будет скучнее. Это связано с перенасыщенностью.
– Нравится ли вам тот человек, которым вы стали?
– Я к нему равнодушен. Становление – очень грустная история. Это поиск, а он всегда связан с глупостью.
– Если бы вы были дверью, куда бы вы вели?
– Не важно куда, лишь бы мною не хлопали.
– Был ли период, когда вы не употребляли алкоголь?
– Это бывало, когда я оказывался, правда, тьфу-тьфу, недолго, в больнице. Но как только подружишься с врачами – приносят.
– Как вы себе представляете Бога?
– Мне кажется, он помесь Славы Полунина с Юрой Норштейном.
– Были ли в вашей актерской практике роли, которые вам не хотелось играть?
– Ужас в том, что в моей актерской практике не было ролей, которые мне хотелось играть.
– Что вы скажете о ситуации в кино?
– Ничего.
– Вы же не скажете, что боитесь своего мнения?
– Нет, я просто боюсь, что оно может быть неправильным. Но оно правильное.
– Что вас сейчас может удивить?
– Меня сейчас может удивить что-нибудь удивительное.
– Что вы почувствовали, когда родился ваш сын Миша?
– Необыкновенную гордость, что я – живородящий.
– Старый или не старый, но ведь шило в заднице никуда не девается?
– Задница тоже постарела.
– Как вы думаете, Александр Анатольевич…
– Да не думаю я ничего. Уже давно завязал.
Как страшно писать куриным почерком. Приходится при помощи редактора расшифровывать эти иероглифы. Но потом еще надо понять, что в них кроется. А выбрасывать бумажку жалко: не дай бог на ней была записана тонкая, неожиданная и острая мысль.
Отрывок 23. Живность в пандемию
Когда я в пандемию отсиживался на даче, мне запретили всё. Вокруг – жена, сын, внуки и правнуки, и у каждого свое задание – кому за чем следить, чтобы я не пил, не курил, ничего не обещал, и еще проверять, с кем я говорю по телефону. Это длится целый день. Ложишься спать, утром просыпаешься и понимаешь, что уже два месяца прошло в борьбе за спрятанную трубку и 50 граммов текилы.
Известный анекдот. Встречаются два 30-летних мужика, бывших одноклассника. Один говорит: «Я женат, а ты?» – «Нет». – «С ума сошел? Ну ладно сейчас, а к 75 годам сляжешь, некому будет воды подать». Проходит 45 лет, встречаются снова. «Ну как ты, так и не женился?» – спрашивает первый. «Женился, – говорит второй. – По квартире уже бегают внуки. Лежу в коридоре на сундуке. И, знаешь, пить совсем не хочется».
У меня в последнее время масса всего народилось. У моей внучки Саши двойня. Близнецов привозили к нам на дачу на смотрины, и я с трех метров в маске разглядывал смешных правнуков. Один на ладошке помещался, а другой – здоровый такой. Только отвезли их с дачи в Москву, как у моего на тот момент 61-летнего сына Миши, молодожена, родился сын. То есть у Михаила Александровича родились двое внуков и одновременно он родил этим внукам дядю. И дядя на месяц младше племянников.