В случае семейной истории надо понять, насколько признание может ранить близких. В случае государственно-философской можно найти аргументы вынужденности того или иного поступка.
Мой друг Михаил Козаков публично признался в сотрудничестве с КГБ. Мне тоже предлагали сотрудничать. Я был молодым, красивым и популярным, играл в Театре имени Ленинского комсомола и в меня влюбилась жена второго советника американского посольства. Она ходила на все спектакли и приносила огромные букеты.
На пятом или шестом букете ко мне подошли и сказали: «Надо выходить на контакт». Я не был антисоветчиком, а просто не хотел. Я сказал, что не могу войти в контакт с американской посланницей, потому что нельзя оставить ночью слепую мать. Они проверили – мать действительно слепая – и отстали от меня.
А Козаков в аналогичной истории с американской известной актрисой согласился. Я не успел спросить его, зачем он признался, но, зная Михал Михалыча, его раскрепощенные эмоции, его разнообразную и бурную жизнь, думаю, что он вдруг решил обнародовать все. Если заранее просчитывать: какое признание тебя унизит, какое возвысит – это не будет иметь ничего общего с исповедальностью.
Много лет сотрудничаю с журналом «Театрал». Не потому, что хочу гонораров от этого милого профессионально-нужного, поэтому задыхающегося от безденежья печатного органа, а потому что там милые начальники Валерий Яков и Виктор Борзенко, которые умеренно либеральны и с юмором, что немаловажно для такой подозрительной сферы деятельности, как театр.
Мои публикации в журнале в основном «личностные некрологи» друзьям и коллегам. И я хочу попросить редакторов в случае какого-то со мной случая не заказывать случайным людям слезливое вранье по моему поводу, а просто напечатать подборку моих литературных трудов из журнала «Театрал».
Есть такая присказка: «Начать жизнь сначала». Что считать началом? По-настоящему верующие люди началом считают конец. Кем ее начать? То, что не человеком, это точно. Человек – одноразовое животное и очень противное. Собакой или кошкой? Могут вышвырнуть, отправить в приют или отравить. И потом кошки независимы, а собаки – паталогически преданны. Бессмысленная независимость и бессознательная преданность. Бабочкой? Чтобы жить всего несколько дней? Тогда черепахой? Зачем она ползет неизвестно куда и от кого прячется в свой скафандр? О чем можно думать 200 лет? Так что никаких новых начал!
Завещают развеять после смерти прах над морем или горами люди, которые, видимо, не надеются, что следующие поколения придут на могилу выдергивать сорняки. Но, во-первых, оказалось, что просто так не развеешься. Это почти так же трудно узаконить, как найти место на элитном кладбище. А во-вторых, вспоминается старый анекдот.
Теща говорит зятю: «Дорогой, когда я умру, развейте мой прах в саду у дачи над моими любимыми флоксами и редиской».
Зять отвечает: «Нет, мама. Ни за что! Представляете: любой легкий ветерок – и вы опять дома!»
Где лежать на панихиде? Варианты: Театр Сатиры, Театральный институт имени Щукина, просто морг. «Давно я не лежал в Колонном зале…» – одностишие Владимира Вишневского. Давно уже никто не лежит в Колонном зале.
Если умер, будучи на пенсии и являясь в прошлом завсегдатаем какого-то культурного заведения, есть вариант лежать в домах интеллигенции: Доме кино, Доме актера, Центральном доме работников искусств, Доме журналиста.
Если ушел из какого-то культурного заведения со скандалом, то потом лечь там и слушать, как о тебе якобы скорбят, глуповато.
Еще может быть обидно за плохо организованную панихиду. Это элемент зрелища, которое всегда сравнивают с предыдущей: чья панихида была лучше – длиннее, значимее по составу «поздравляющих», количеству цветов и венков.
Нужно думать загодя, на самотек пускать нельзя. Можно вообще прикинуться личностью и завещать отсутствие речей на панихиде. Пусть объявят: «Ушедший просил ничего не говорить, только чтобы музыка». Надо верить в загробный мир и рассчитывать оттуда посмотреть, где тебя похоронят и сколько народу тебя провожало.
Лежал в очередной раз у великого врача Абрама Сыркина в клинике, кстати, находящейся на Пироговской улице, в 100 метрах от Новодевичьего. Уже престижно. Так вот, Сыркину 91 год, мне 87, я лежу, а он ходит и спрашивает, как я себя чувствую. Я стесняюсь говорить ему правду. Он говорит: «Больше пейте воды» – и уходит. Я лежу и пью воду.
Надежда на Новодевичье кладбище очень мешает. Все хотят еще пожить, чтобы заслужить Новодевичье. Раньше была альтернатива: «Не хочу я это правительственное Новодевичье, хочу Ваганьковское, где лежат почти все ушедшие друзья».
«На кладбище нет живого места» – звучит довольно странно. Тем не менее на Ваганьковском действительно мест не осталось – в силу бесконечной перекупки мест и огромных, как «Рабочий и колхозница», памятников ушедшим авторитетам, застреленным их друзьями – другими авторитетами. Парковки и захоронения – страшный дефицит. Уже можно ввести почасовую оплату посещений на кладбище – с бесплатным пребыванием в праздники и дни рождения.
Мне с большим трудом, через мэрию, удалось договориться, чтобы похоронить Спартака Мишулина на Ваганьковском. На открытии памятника директриса кладбища доверительно шепнула мне на ухо: «Ах, какое место! И это действительно последнее. Я его берегла для вас».
Единственная радость в моем возрасте – сознание, что можно совершить наконец что-то безумно дерзкое, честное, мудрое, так как совершенно не страшно схлопотать пожизненный срок.
К старости возникает пробуксовка существования: никаких премьер, читаем прочитанное, мечтаем о сбывшемся, переживаем пережитое и т. д. В общем, едим уже съеденное. Но очень хочется вывесить лозунг: «Берегите меня – нас осталось мало. Берегите нас – меня тоже не много!»
Отрывок 33. Последнее «прости»
Жизнь делится на периоды:
Основной: чего-то хочешь и можешь. Отсюда ажиотаж.
Второй: чего-то хочешь и уже не можешь. Это досадная констатация.
И последний период: ничего не можешь и, слава Богу, ничего не хочешь.
«Перелистывая страницы» – очень хитрая и выгодная придумка. Но, если жизнь уместилась в тоненький блокнотик, где события зафиксированы четырьмя фотографиями, приходится врать и придумывать. Чем древнее вспоминатель, тем безопаснее фантазия. Свидетели и проверяющие тоже мрут. Уходящая натура превращается в плохоходящую натуру. И это обнадеживает, потому что плохо ходишь дольше и дальше.
Случайный читатель, пролистав эту книгу, с возмущением воскликнет: «А где же обещанная эротика?» Где-где… хочется ответить в рифму. Она в тех же местах, где была и раньше. А в этом опусе только для рекламы: «Ну чтоб покупали – понял?!» И еще! Во всех подозрительных публикациях издательства стыдливо-страховочно заявляют: «Мнение автора не во всем совпадает с мнением редакции» или: «Мнение автора иногда не совпадает с мнением редакции» и т. д. В данном случае, честно признаюсь, «Мнение автора вообще не совпадает с мнением самого автора!»