Запах, а вернее сказать, штын здесь стоял одуряющий.
— Будь здоров, бро!
М’беки вывернул из-за голограммы, изображавшей кея Ростема IX в момент коронации. Что здесь, на Китте, делает царствующая особа Хордада, Тумидус не знал, но напротив кея приплясывал мелкий, чёрный как вакса живчик с пленочным фотоаппаратом — твою ж мать! настоящий раритет! — и снимал в обнимку с безропотным Ростемом любого желающего. Голограмма при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе не голограммой, а пластиковым манекеном, наряженным сообразно моменту. К слову сказать, сам М’беки, обычно предпочитавший шорты и цветастые разлетайки, сегодня вырядился щёголем: костюм-тройка, галстук, подтяжки, шляпа-котелок, тёмные очки. Костюм, правда, был ярко-малинового цвета, галстук — сиреневым, оправа очков — желтой, а подтяжки киттянский антис нацепил поверх жилета, такого куцего, что из-под него на животе торчал пузырь шёлковой рубахи.
— Держи, не роняй!
В руке Тумидуса возник бокал, к счастью, чистый и пустой. Пустым бокал оставался недолго — М’беки, не зря носивший прозвище Акула, поволок жертву вдоль торговых рядов. В павильонах, таких узких, что продавцы еле помещались между двух стен, наливали всем желающим, выкрикивая наперебой:
— Огуро!
— Нсамба!
— Матанго!
— Нсафуфуо!
— Мнази!
— Пойо!
Военный трибун и глазом моргнуть не успел, как выпил, а потом выпил ещё. И, кажется, ещё. От частого употребления пальмовое вино — пенистая кислятина — лучше не становилось, но организм начинал смиряться с насилием, и блевать тянуло не так сильно. Тумидуса хлопали по плечу, одобряли, поощряли. Не только Думиса М’беки, но и прочие вудуны вырядились на фестиваль в стиле «вырви глаз», в отличие от военного трибуна, одетого в форму помпилианских ВКС. Поначалу Тумидус чувствовал себя белой (во всех смыслах) вороной, но скоро понял, что различие в одежде не мешает торжеству дружелюбия. Он даже не очень разозлился, когда пузатый громила взял поносить его фуражку, взамен поделившись своей разлапистой панамой.
В конце концов фуражку вернули, и ладно.
Папа перезвонил, думал Тумидус. Папа перезвонил, как и обещал. Мы поговорили, и теперь, клянусь, я готов вытерпеть что угодно. Пусть хоть вином травят, хоть на куски режут. Лишь бы М’беки объяснил, что у них тут, гори они огнём, происходит. А М’беки объяснит, трезвый или пьяный, я из него объяснение клещами вырву…
— Иди сюда!
Военный трибун оттащил молодого антиса в сторону — туда, где на открытом огне пеклись рёбра какого-то животного, по всей видимости, тоже взятого из музея. Здесь было просторнее, и стояли две свободные лавки.
— Садись!
Вопреки ожиданиям, М’беки сел без возражений.
— Папа с тобой связывался? — спросил Тумидус.
— Ну, связывался.
— Приглашал?
— Ну, приглашал.
— Ты пойдешь?
— Шутишь, бро? Как я не пойду, если Папа пригласил? Да ещё на такое дело… Что я, по-твоему, должен сделать?
— Вызвать психушку, — честно объяснил Тумидус. — Помочь надеть на Папу смирительную рубашку.
— На Папу? Смирительную рубашку?
М’беки зашёлся хохотом. Из глаз его градом текли слезы. Похоже, идея смирительной рубашки, надетой на антиса, стала для М’беки шуткой года.
— Ну вот, — отсмеявшись, выдохнул он. — А говорят, у вас нет чувства юмора.
— У кого это — у вас?
— У помпилианцев. У гематров, значит, нет, а у вас аж два раза нету. Ты обожди, я ещё налью…
— Сиди! — Тумидус ухватил молодого антиса за рукав. — Давай с начала: Папа тебя приглашал?
— Ага.
— И ты пойдешь?
— Ага.
— А куда ты пойдешь? Куда тебя Папа приглашал?
— На проводы.
— На чьи проводы?
— На свои. В смысле, на его, на Папины.
— И куда мы, по твоему мнению, будем Папу провожать?
— Туда, — М’беки неопределённо махнул рукой. — В мир иной.
— Так он что, и вправду помирать собрался?!
— Вправду, бро, — М’беки стал серьёзен. Сделал глоток, покатал вино во рту, проглотил. Дохнул перегаром: — В самую что ни на есть правду-матку. А ты что, думал, мы бессмертные? Мы, антисы?
— Смертные…
Военный трибун смутился. Он давно забыл, что значит смущение, и вспоминать об этом оказалось делом неприятным:
— Я видел, как вы гибли.
— Видел?
— Ну, не видел — слышал. Ведь гибли же, да? Папа, например, чуть не погиб у меня на глазах…
— В Астлантиде?
…конь, не похожий на коня. Всадник, не похожий на человека, вросший в конский круп. Так под шелухой, в фантасмагории галлюцинаторного комплекса Вейса, виделась ракета с ядерной боеголовкой, выпущенная астланами по эскадрам вторжения. Истошный визг. Брызги песка из-под мосластых лап. Песок? Кровь с золотыми прожилками. Сгусток прожорливых фагоцитов, разогнанный до космических скоростей, за миг до столкновения с вирусом — вот чем была эта ракета, всадник на бледном коне.
— В Астлантиде? — повторил М’беки.
…клешни-хелицеры. Протоки ядовитых желез. Яд капает на песок, и тот взрывается струйками вонючего дыма. Восемь глянцево-чёрных глаз в три ряда. Под шелухой Папа Лусэро был страшен: когда ракета взорвалась, паук-гигант выпил из неё все соки. А люди, запертые в жестянках кораблей, видели только лучи и волны, силовые и магнитные поля, сцепившиеся в самых противоестественных комбинациях. Мы его вытащили, подумал Тумидус. Время платить долги, сказал я, и мой коллант выволок Папу из Крови — космического пространства вокруг Астлантиды, желудочного сока системы, кислоты, разъедающей могучих антисов. Для чего? Чтобы сегодня Папа вернул мне свой долг, пригласив на проводы?
— В Астлантиде, да? — в третий раз спросил М’беки.
Второй киттянский антис был слишком молод, чтобы его взяли в астланский поход. Прошло двенадцать лет, юноша превратился в мужчину, гонявшего стаи хищных флуктуаций по космосу, как акула гоняет косяк скумбрии, но М’беки по сей день завидовал тем, кто ходил в Астлантиду, завидовал со всей страстью, на какую был способен. Страсти такого рода губят людей, побуждая кидаться в любую подвернувшуюся заваруху, и военный трибун надеялся, что с годами М’беки перерастёт эту опасную зависть.
— Да.
Тумидус кивнул, хрустнув затёкшей шеей. Залпом допил все, что оставалось у него в бокале, и пошёл за добавкой. Пока он ходил, М’беки сидел на месте, не двигаясь, что само по себе было чудом.
— Когда я умру, — сказал Тумидус, вернувшись, — я просто умру, без затей. На моих похоронах оркестр сыграет траурный марш. Восемь десантников встанут к гробу в почётный караул. Да, ещё салют: три залпа.
— Почему три? — заинтересовался М’беки.
— По уставу. Вряд ли я рискну приглашать кого-то заранее. Даже если буду понимать, что вот-вот умру — нет, не приглашу. Кто захочет, тот придёт. Как умирают антисы, парень?
М’беки молчал.
— Как? Вот я лежу на смертном одре. Размышляю: могу ли обмануть смерть? В одиночку мне не выйти в большое тело. Без своего колланта я — никто, кусок мяса, обременённый горсткой мозгов. Уговорить коллант, чтобы они вышли в космос со мной-умирающим? Это самоубийство. Нет никаких гарантий, что я выживу в большом теле. Умру я, и моим коллантариям тоже конец. Без меня коллант распадется, и заледеневшие трупы поплывут в вакууме. Ну хорошо, допустим, я выживу. Но коллантариям рано или поздно придёт время вернуться на планету. У них дела, семьи, обязательства. Они вернутся, я вернусь тоже, точно таким, каким стартовал — и сразу умру. Ладно, это я, член колланта. А вы, урождённые антисы, одиночки? Так как же всё-таки умирают антисы, а?
— В теории, — буркнул молодой антис.
— Умираете в теории?
— Нет. Я знаю, как умирают антисы, в теории. Я ещё ни разу не умирал.
— А на про́водах бывал?
— Нет. Папины — первые. Я и не рассчитывал, что меня пригласят.
На импровизированной сцене застучали барабаны. Басовый рокот дунумбы, звонкие вскрики джембе, уханье кенкени. Ладони и пальцы музыкантов, обнажившихся перед выступлением до пояса, гуляли по туго натянутой коже: бычьей, козьей, и ни грамма синтетики.
Вокруг сцены начали танцевать.
— Смерть, — М’беки огляделся, словно впервые сообразил, где находится. Сцена, павильоны, тысяча сортов вина. Гуляки в попугайских костюмах. Действительно, смерть, как тема разговора, мало соответствовала фестивальному настроению. — Смерть, бро, это угроза. Угроза жизни, понял?
— Да неужели? — взорвался Тумидус. — А я-то, дурак, и не знал!
— Не рви глотку. Много ты знаешь об угрозе жизни…
Военный трибун обеими руками взял себя за горло и сдавил. Это был единственный способ промолчать. Иначе Гай Октавиан Тумидус рассказал бы самонадеянному молокососу об угрозах жизни, гонявшихся за помпилианцем по пятам.
— Задохнешься, бро. Кончай давить, не в цирке, — М’беки снял шляпу, водрузил её на колено и стал приглаживать воронье гнездо дредов, заменявшее антису прическу. По содержательности этот процесс мало чем отличался от самоудушения Тумидуса, но М’беки было всё равно. — Истинно говорю тебе, смерть — угроза жизни. Вот, к примеру, шмальнули тебе в затылок из игольника. Угроза?
— Угроза, — согласился Тумидус.
— И что ты сделаешь?
— Сдохну. С размозженным затылком.
— А я что сделаю?
— Ты? Какой дурак в тебя стрельнет?!
— А ты напряги фантазию. Из игольника, а? В затылок?
М’беки стукнул ребром ладони по котелку:
— Что я сделаю?!
— И ты…
Военный трибун прикусил язык. Ну да, конечно. Смерть — угроза существованию малого тела, жалкой людской плоти. В таких случаях реакции антисов идут на сверхсветовых скоростях. Игла летит на сверхзвуке, луч из армейского лучевика идёт на свете, а реакция этого шалопая в малиновом костюме, хлещущего пальмовое вино, как воду — на сверхсвете… Значит, Думиса М’беки выйдет в большое тело, превратится в сгусток волн и полей, неуязвимый для хилого человеческого оружия, и стартует в космос раньше, чем луч достигнет уязвимого затылка. Чёрт возьми! Антис стартует раньше, чем произойдёт выстрел — феномен «обратного времени», возникающий при сверхсвете, реакция на событие, прежде чем событие произойдёт. При «горячем старте» М’беки превратит стрелка в пепел, а если пожелает — и полгорода вокруг себя. Бывали случаи…