Нифига. Ненависть тоже куда-то запропастилась.
И этот, который типа в углу. Стоит, пялится. Угол пустовал, но Болт точно знал: стоит. Разглядывает Болта с профессиональным интересом энтомолога — Болт знал, кто такой энтомолог — заприметившего любопытную букашку. Прикидывает: не насадить ли брюшком на иголку?
Бить папашу расхотелось. Болт дал разок, вполсилы, чтобы проверить, и убедился: расхотелось. Папаша ворочался, кряхтел. Болт торчал над ним столбом с дурацким первобытным зонтом в руках, в кроссовках на плотной рубчатой подошве, с кастетом в кармане. Болт имел возможность оттянуться по полной, за все свои детские мытарства, и не испытывал ни малейшего желания это делать.
И взгляд из угла.
Болт дорого заплатил бы, лишь бы этот перестал смотреть.
— Вот, — сказал Болт.
Он вернул зонт на стойку.
— И вот ещё…
Он разулся. Сунул ноги в шлёпанцы. Бросил кастет между зонтами.
— Чего лыбишься, придурок?
Придурок не ответил. Придурка не было.
Придурок был.
Ругаясь вполголоса, Болт потащил обмякшего папашу в спальню. Чувства возвращались: по капельке, по граммулечке. Болт словно оттаивал. Сказать по правде, эти новые чувства начинали ему нравиться. Не меньше, чем месть. Ну ладно, меньше. Чуть-чуть меньше. Уже почти вровень.
Может, завтра понравятся больше.
— Эх, папаша! Козёл вы, папаша…
Уложив папашу на кровать, Болт принялся стаскивать с него одежду.
— Как спалось, Уве?
— Отлично, господин Сандерсон.
— Гюнтер. Просто Гюнтер.
— Отлично, Гюнтер. Как у мамки под боком.
— Что-то снилось?
— Ничего. Я не вижу снов.
Это хорошо, отметил Гюнтер Сандерсон. Мальчик и не должен ничего помнить.
— Как настроение?
— Такое…
Уве Болт пожал плечами и уточнил:
— Ну, такое. Никакое.
— Спокойное?
— Ага. Спокойное, в общем.
Четырнадцать, отметил Гюнтер Сандерсон. Крепкое, не по возрасту, телосложение. Резкость, скорость, агрессивность. Безжалостность в драке. И всё-таки ему четырнадцать лет и три месяца. Во время сеанса он видит себя шестнадцатилетним. Бить отца начал с тринадцати. Выбирал момент — крайнюю степень опьянения — и бил. Издевался. Мучил. За год парень вытянулся, набрал вес, приобрёл умения и опыт, а главное, отец стал его бояться. Мать, одноклассники, соседи, псы соседей — все боялись Уве Болта, который в моменты бытового насилия чувствовал себя на два года старше, чем был на самом деле.
Когда встал выбор — колония для несовершеннолетних или принудительное лечение — Болт выбрал принудиловку.
— Как меня зовут?
— Господин Сандерсон. Гюнтер. Да, Гюнтер.
— Очень хорошо. Есть хочешь?
— Нет.
— Пить?
— Нет.
Пауза.
— Нет, спасибо. В другой раз.
— Как скажешь, Уве.
Скромный кабинет. Кушетка. Кресло в углу. Вешалка для одежды. Белые гардины, лиловые шторы. Застеклённый шкаф со старомодными бумажными книгами. Читать книги необязательно. Вид книг успокаивает. На стене — акварели в рамках. Пейзажи: берег реки, цветущее поле, грачи расхаживают по первому снегу. Пол крыт ламинатом «под дуб».
Место работы пситера — пси-терапевта.
— Можно вопрос, господин Сандерсон?
— Гюнтер.
— Да, Гюнтер. Можно?
— Спрашивай, Уве.
— Вы правда читаете мои мысли?
— Нет, неправда. Я не умею читать мысли.
— У вас ноздри татуированные. Вы телепат.
— Я эмпат. Я работаю не с мыслями, а с чувствами.
— А-а…
Болт поскучнел. Чувства казались ему совершенно никчемным делом. Зачем они вообще нужны, чувства?
Гюнтер внимательно наблюдал за реакциями мальчика, за его поведением. Слушал второй план: тот, о котором психоаналитик, не обладающий ментальными способностями, мог лишь догадываться. Ряд коллег-эмпатов скептически оценивал методы Сандерсона, кавалера пси-медицины. Вывод коллег сводился к идиоме «молодо-зелено». Коллеги предпочитали радикальные средства. Склонен к насилию? Значит, насилие должно вызывать у пациента негативные чувства. Даже так: острые негативные чувства. Страх, ужас, боль. Паника. Пациент должен трепетать при одной мысли о совершаемом им насилии. Лучшее средство — превентивный удар, обжигающий щелчок хлыста, как дрессируют хищников. Коллеги вышибали насилие насилием. То, что пациент после их лечения превращался в мокрую тряпку, которой только ноги вытирать, в подобие собственной тени, в медузу на солнце, нисколько не волновало коллег. Преступник должен понести наказание, лес рубят, щепки летят, у каждого метода есть побочные эффекты — игра в «подбери аргумент сам».
Гюнтер лечил двумя таблетками: равнодушием и отсутствием интереса к насилию. Таблетки были слабодействующими, они не разрушали личность пациента. Гюнтер усиливал эффект «моментом присутствия» — опуская эмоциональность насилия к нулю, воздвигая непроницаемый купол скуки, он не прятался до конца. Пациент нутром чуял постороннего, зрителя, тайного участника событий — за портьерой, под лестницей, между гаражами — и раздражение, испытываемое пациентом, на фоне общей бесчувственности запоминалось не хуже, а может, лучше, ярче и объёмней, чем боль и ужас. Между равнодушием и раздражением возникал резонанс. Прибегая к насилию в реальной жизни, пациент машинально оглядывался, ища подсознательно знакомого зрителя, и это стимулировало мгновенное рефлекторное падение эмоциональности действий и поступков, а значит, превращало насилие в рутину. Превращало, прекращало, делало, как выразился Болт, «никаким». Рутинное насилие — удел совсем других людей, как правило, взрослых. Обиженные дети не по этой части, даже если они в четырнадцать лет полагают себя шестнадцатилетними, то есть взрослыми.
Лишён природой возможности работать с конкретикой мыслей, то есть с информацией, Гюнтер работал с эмоциями и с чувственными образами. Он не знал, какую именно картинку рисует себе Уве Болт в лечебном сне, какую ситуацию моделирует. Уже потом, из скудных, не слишком связных рассказов мальчика он выстраивал конструктивную модель: папаша, зонты, грязные ботинки или что-то другое. Модель интересовала Гюнтера разве что гипотетически: его устроил бы, скажем, берег моря, папаша и камень, обкатанный водой — или глухой тупик, папаша и мусорный бак, где копошатся крысы. Симфония чувств, аранжировка эмоций — этого Гюнтеру хватало с избытком для того, чтобы встать к пульту и взмахнуть дирижёрской палочкой. Он, кстати, если и сравнивал себя с кем-то, так только с дирижёром, со слепым дирижёром, не видящим лиц оркестрантов, их костюмов и причёсок.
Музыка, одна лишь музыка.
Результаты сеансов ложились в основу баронской диссертации Сандерсона. Работа в Роттенбургском центре ювенальной пробации была для молодого эмпата подарком судьбы. Гюнтер планировал задержаться здесь и после получения баронского титула. Он не слишком-то любил детей в обыденной жизни, вернее сказать, побаивался и избегал их, не зная, как себя вести с малышами и подростками. Но это не мешало Гюнтеру быть отменным специалистом в своей узкой области. Вероятно, иногда думал он, это потому что я не вырос, не повзрослел до конца — и уже вряд ли вырасту.
— Я пойду, господин Сандерсон?
— Гюнтер.
— Да, Гюнтер. Я пойду, Гюнтер?
— Конечно, иди. Люси в приёмной. Она проводит тебя.
Побочный эффект терапии: при первой встрече Уве Болт с порога назвал пситера козлом, после второй встречи он согласился на Гюнтера, то есть на равного, того, кого зовут по имени, а после четвёртого сеанса — и по сей день — Болт машинально стал обращаться к Гюнтеру «господин Сандерсон», и никак иначе, если не напомнить про имя и не настоять на своём, возвращая короткую дистанцию между собеседниками. Этот эффект, возникающий при работе с трудными несовершеннолетними пациентами, Гюнтер наблюдал не впервые и был склонен считать его положительным.
Со взрослыми такого эффекта не возникало.
— Десять минут, — вслух произнёс Гюнтер. — Десять, не больше.
Такой отдых он мог себе позволить. При работе с подростками, чей разум быстр и нестабилен, эмпаты уставали быстрее телепатов и универсалов. Впрочем, восстанавливались эмпаты тоже быстрее.
Когда он вышел из кабинета в приёмную, Люси уже вернулась. Миниатюрная женщина, похожая на хрупкую вазу из старинного фарфора, сидела на пуфике и вязала шарф. Спицы в руках Люси двигались с методичной неторопливостью, усыпляя зрителей лучше любого снотворного.
— Уехал, — доложила она, имея в виду Уве Болта.
— Увезли, — поправил её Гюнтер.
— Увезли, — кивнула Люси. Это была их привычная игра. — А Марту ещё не привезли. Отдохните, доктор. Вы заслужили чашечку кофе.
— Я не доктор, — вздохнул Гюнтер. — Я ассенизатор.
— Ага, конечно. А я спускаю вам ведро. Глядите, не обляпайтесь.
Это тоже было частью игры.
Дети, прошедшие через кабинет Гюнтера, не сомневались, что Люси Фарринезе, крошка Люси — сорок пять лет, сто пятьдесят восемь сантиметров роста, сорок шесть килограммов живого энергичного веса — работает медсестрой-регистраторшей при долговязом докторишке. Люси и была медсестрой, если верить записи в трудовом чипе. С её второй профессией довелось познакомиться лишь двоим пациентам, Уве Болту в том числе. Когда Болт при первом знакомстве — да-да, сразу после сакраментального козла! — решил показать Гюнтеру, кто здесь главный, Люси очень убедительно, а главное, очень быстро и без особого членовредительства продемонстрировала парню, на что способна эта фарфоровая ваза, когда она падает тебе на голову.
Одной демонстрации хватило с лихвой, повторять не пришлось.
Администрация центра знала, с каким контингентом имеет дело. Администрация ценила своих сотрудников-менталов. Администрация берегла драгоценного кавалера Сандерсона от малейшего дуновения ветерка. Раздуйся татуированные ноздри Гюнтера чуточку больше обычного, готовясь чихнуть, и администрация уже бежала сломя голову желать ему здоровья. Кроме всего, администрация очень не хотела, чтобы в случае конфронтации Гюнтер, неуклюжий растяпа Гюнтер, похожий на щенка дога, путающегося в собственных лапах, был вынужден разбираться с буйным пациентом самостоятельно. Паническую атаку кавалер Сандерсон — эмпат I класса, если быть точным,