Линия доставки мелодично звякнула. Весь на нервах, Гюнтер подпрыгнул: ему показалось, что линия заревела белугой. В приёмнике возникла хрустальная вазочка с икрой, искрящейся кристалликами льда. В комплекте с икрой, желтком, луком, золотой пудрой и сливочным маслом шло блюдце с поджаристыми тостами. Живот, скотина, заурчал, рот наполнился слюной. Но едва Гюнтер намазал тост маслом и водрузил сверху горку икры, чёрную и блестящую, как уником ожил и затрепыхался.
— Чёрт бы тебя подрал!
С хрустом, ни в чём, так его перетак, себе не отказывая, кавалер Сандерсон вгрызся в тост, ощутил на языке солоноватый вкус деликатеса — и лишь тогда со вздохом взялся за коммуникатор.
— Привет, Гюнни!
В голосфере объявились веснушки и вздернутый нос Седрика Норландера. Приятное возбуждение, машинально отметил Гюнтер. Все признаки налицо, никакой эмпатии не нужно.
— Привет.
Ответ получился невнятным, с набитым-то ртом.
— Ты как там?
— Нормально. Отдыхаю.
Ничего нормального Гюнтер в своём положении не находил. Но жаловаться Седрику на жизнь? Нет, лучше ложь.
— А я сегодня погиб, — радостно доложил Седрик. — Два раза.
И уточнил:
— Героически. Смертью храбрых.
— Галактику спас?
— Спрашиваешь!
— Поздравляю. С меня венок.
— Тренировки полным ходом! У вояк имитаторы — закачаешься! Пять минут, и вообще забываешь, что ты не в космосе!
— У вояк? — счёл нужным переспросить Гюнтер.
— Ага! Центр переподготовки ВКС, или что-то в этом роде. Синхрон, резонанс, коллективный эмо-импульс… Импульсы слишком расходные, будем пробовать градиентную накачку фона — так нас на дольше хватит. Вояки аварийными ситуациями задолбали. Круть! Атака фагов, сбой реактора, отказ систем. Разгерметизация, невесомость, экстренная эвакуация… Я тебе уже говорил, что погиб?
— Говорил. Два раза.
Чистый, как спирт, восторг Седрика хлестал из сферы, хотя Гюнтеру было прекрасно известно: эмо-волны через коммуникатор не передаются. По странной случайности кавалер Сандерсон знал, кем работает Норландер: Т-психолог при молодёжной сборной Ларгитаса по хоккею с шайбой. Настрой на победу, дух коллективной игры, позитивные мотивации, снятие стресса от поражений… Профессиональная деформация, угрюмо думал Гюнтер, разглядывая увлечённо жестикулирующего Седрика. Уволиться, что ли? Устроиться психологом в сборную по вольной борьбе…
— Хотел бы я быть с вами… — пробормотал он.
— Да ладно тебе! Нам сказали, ты в этом деле вообще главный!
— Я? В каком это деле я главный?!
— В проекте «Кольцо»! Мы всей командой на тебя работаем!
— На меня? Каким образом?!
— А это уж тебе виднее! Не парься, Гюнни! Я же понимаю: секретность, все дела. Если нельзя, ты помалкивай. Никаких обид! Потом, когда всё закончится… Ну, если разрешат…
Взгляд Седрика сместился ниже. Куда он смотрит? Чёрт! Похоже, вазочка с икрой попала в поле зрения новопреставленного спасителя Ойкумены. Икра окончательно убедила Норландера, кто тут главный.
— Извини, меня зовут, — Седрик отвернулся, кивнул собеседнику-невидимке. — Разбор полётов, головомойка. Всё, я побежал!
Сфера погасла.
Без всякого аппетита Гюнтер взялся за надкушенный тост, желая подсластить, вернее, подсолить горечь разговора. Увы, сегодня фортуна не была расположена к кавалеру Сандерсону: дверной звонок пришёл на смену уникому. «Тиран пожаловал, — решил Гюнтер. — Не пустить из вредности? Всё равно войдёт, у него код от двери есть. Может, хоть зло на нём сорву?» Пульт управления лежал под рукой. Гюнтер коснулся сенсора, отпирающего замо́к:
— Входите.
В дверном проёме полыхал закат. На его фоне замерла фигура — силуэт цвета летней ночи. Нет, не Тиран. Слишком стройная, слишком хрупкая… Дверь мягко закрылась, отсекая закат, свет упал на смуглое, с тонкими чертами, лицо молодой брамайни.
— Мирра?! — задохнулся Гюнтер.
Встреча, что случилась семь лет назад. Энграмма этой встречи, извлеченная сегодня доктором Йохансоном. Любовь и насилие, насилие и любовь. В памяти остались рубцы, и они саднили.
— Если хочешь, красавчик, зови меня Миррой.
Лукавая улыбка на губах. Шелест струящегося шёлка. Женщина просто шла, приближалась, делала шаг за шагом, а казалось, что она танцует. Тёмно-синее сари текло по её телу, словно морская вода.
— Кто вы?
— Я? Миранда. Сократим до Мирры?
Имя было не брамайнское, скорее всего, ненастоящее. Это слегка отрезвило Гюнтера:
— Что вы здесь делаете?! Мы на охраняемой территории…
— О, я шпионка! У тебя есть тайны, красавчик?
Брамайни рассмеялась:
— Я люблю тайны!
Она присела на край стола — близко к кавалеру Сандерсону, но в то же время сохраняя дистанцию. Это соблазняло больше, чем объятия.
— Всё в порядке, милый. Меня пригласили.
Брамайни продемонстрировала приколотый к сари золотой значок-пропуск: переплетение литер «W» и «E», такое же, как у Гюнтера.
— Кто пригласил? К кому?
— К тебе, солнышко. Я — твой сюрприз.
С милой непосредственностью Миранда намазала тост маслом с икрой. Откусила, блаженно закатила глаза:
— У тебя есть стиль. И, думается, не только в еде. Я тебе нравлюсь?
— Д-да! — выдохнул честный Гюнтер.
Ещё секунду назад он твёрдо вознамерился выставить Миранду из дома.
— Это хорошо, — оценила Миранда. — Так гораздо проще.
Без малейших видимых усилий она скользнула по гладкой столешнице. Придвинулась вплотную, коснулась пылающей щеки Гюнтера. Отстраниться? Отодвинуть кресло? Вступив в заговор с брамайни, кресло отказалось двигаться наотрез.
— Послушай, Ми…
Тонкий пальчик запечатал ему губы:
— Ми! С этой ноты мы и начнём.
Морская волна стекла с женщины на пол.
Ни в чём себе не отказывать, вспомнил Гюнтер. В конце концов, почему бы и нет? Кто главный в проекте «Кольцо»? Я главный. На кого работает вся команда? На меня работает…
«Я сегодня погиб, — встрял издалека Седрик Норландер. — Два раза».
Иди к чёрту, отмахнулся Гюнтер. Я занят.
Я голый. Снизу. Навзничь.
Она сверху. Голая.
Скачет.
Смешно. Очень смешно. Между ногами смешней всего.
Снизу — красный. Сверху — фиолетовый.
Перистый, как закат.
Груди подпрыгивают. Прыг-прыг. Во рту солоно. Чем быстрее подпрыгивают её груди, тем солоней во рту. Словно вяленой рыбы наелся, а пить не дают. Торчащие соски́ — синкопы в регтайме «Конферансье».
Ещё смешнее.
Пахнет фиалками и сбежавшим молоком. Кто пахнет? Что пахнет.
Свет из окна. Он пахнет.
Капля пота стекает на щеку. Грохочет. Грохочет.
Щекочет.
— А-а-а! Прекратите!
— Что с вами? Вам плохо? Позвольте, я взгляну…
— А-а-а!
Двигаюсь. Двигаюсь. Двигаюсь.
Движение — пространство. Движение — время.
Время горит во мне. Сгорает. По́том выходит наружу, сочится из пор.
Она подо мной. Двигается. Движение — чёрный хлеб.
Я на ней. Двигаюсь. Минута — ля-бемоль.
Регтайм «Конферансье» тычется мне в рот. Приплясывает.
Фиолетовый бемоль. Полтона. На ощупь — яичница.
С беконом.
Смеюсь. Смеюсь.
Взрыв мокрый, взрыв разлетается брызгами.
Кричу.
Крик — туман над клумбой с лилиями.
Я контролирую свои чувства. Мои чувства контролируют меня. Контроль чувствует, что это я. Чувства чувствительно бесконтрольны. Кан-кан. Троль-троль. Тролль. Свободен. Свободен. Ну его к чёрту, этот периметр.
Двигаюсь. Двигаюсь.
Не двигаюсь.
— Что это было?
— Не знаю, — доктор Йохансон пожал широченными плечами. Жест вышел детским. Казалось, он говорит, что не знает, кто разбил сахарницу. — Я не вникал в содержимое энграммы. Я просто остановил процесс повторного переживания. Извините, это нельзя сделать мгновенно, не рискуя повредить ваш рассудок…
— Вы изъяли это воспоминание из мозга кавалера Сандерсона…
Тиран полагал, что кричит. На самом деле он шептал: едва шевеля губами, упёршись в доктора стеклянным взглядом:
— Вы поместили энграмму в мой мозг…
— По вашему требованию, — оскорбился Удо Йохансон. — И, замечу, вопреки моим рекомендациям. Я предупреждал, что это может быть опасно.
— И после этого вы…
— Что я? В чём вы хотите обвинить меня?!
— …вы утверждаете, что не знакомы с содержанием энграммы?
— Утверждаю. И готов доказать это на любом суде. Допустим, хирург вырезал больному печень и отдал её в лабораторию. Пока больной в капсуле регенератора отращивает себе новую печёнку…
— В лабораторию? — буркнул Тиран. Он уже начал приходить в норму. — Почему не приятелю-людоеду?
— Хорошо, людоеду. Людоед поджарит печень с луком. Лаборатория проведёт анализы. Людоед отметит исключительно нежный вкус с пикантной горчинкой. Лаборатория укажет состояние внутридольковой дегенерации и очаговых некрозов. В любом случае хирург не будет знаком ни со вкусом печени, ни с внутридольковой дегенерацией.
— Вы хирург?
— В данном случае, да. Я психир. Я извлёк воспоминание, фактически скопировал его и передал вам в целости и сохранности. Оба действия я совершил в законном порядке, с разрешения носителя энграммы. Что помнил Гюнтер, что пережили вы — мне это неизвестно. Что не так с этой энграммой? Вы кричали…
— Посмотрите сами.
— Я не имею права.
— Я разрешаю. Нет, я настаиваю.
— Вы в курсе, что произнесённые вами слова приравниваются к письменному разрешению? Учитывая ваше звание и положение, к приказу. Любой эксперт, которому я передам энграмму нашей беседы, подтвердит…
— Смотрите, доктор. И будьте осторожны.
Удо Йохансон окаменел. Лицо его утратило всякое выражение, взамен приобретя сходство с гипсовой посмертной маской. Глаза доктора… Пьеса, вспомнил Тиран. Древняя пьеса для театра. Там была реплика: «повернул глаза зрачками в душу». Вот что сделал Удо Йохансон. Секунда, другая, и на маске, вылепленной из мёртвого гипса, забилась синяя жилка. Она билась так, что оттягивала нижнее веко. Гюнтер Сандерсон, отметил Тиран. Когда у парня сняли энграмму о его похождениях на Шадруване, у кавалера Сандерсона точно так же дергалось левое веко. Да, точно так. Гюнтер не знал, что за ним следят, но Тиран был свидетелем всей операции от начала до конца.