Тут и началось. Без звука, без движения.
Чуткие пальцы прикоснулись к Гюнтеру. Пальцы? Нет, Натху сидел, не шевелясь. Да он бы и не дотянулся до кавалера Сандерсона из угла, где сидел. Гюнтер назвал это пальцами и прикосновением, потому что весь опыт молодого человека говорил о невозможности того, что происходило на самом деле. Разум Гюнтера излучал покой и уют, защитный периметр не пропускал внутрь ничего, выдавая наружу, в пространство комнаты, строго отмеренные порции чувств со знаком «плюс» — и чьи-то касания, легче крыльев мотылька, раздражали периметр, укрепляли оборону, прекращали трансляцию. Изощрённый, обученный мозг эмпата высшей квалификации закрывал все щели во избежание случайного допуска посторонних в святая святых, а кто-то скрёбся, просил, умолял.
— Натху?
Окажись в подземном убежище другой ментал, эмпат или телепат, не важно — Гюнтер знал бы, что делать. Пожалуй, он почуял бы коллегу прежде, чем тот стукнулся в Гюнтерову калитку — для контакта ментал бы раскрылся, и это произошло бы на мгновение раньше, чем собственно контакт. Так боксер отслеживает начало удара соперника до того, как кулак прилетит ему в челюсть.
— Натху, это ты?
Я дрожу, подумал Гюнтер. У меня стучат зубы. Озноб? В последний раз я так дрожал, гриппуя, с высокой температурой. Ментальные способности у сына? Это невозможно! Закон Ойкумены не знает исключений: у рас энергетов рождаются антисы, у техноложцев и варваров — менталы. Ещё не было случая, чтобы телепат родился в семье брамайнов или гематров. Не было и случая, чтобы у ларгитасцев или кемчугийцев родился антис. Где, у кого может родиться антис-ментал, владелец сразу двух уникальных способностей? В сказке, в фантастическом комиксе, больше нигде…
«Мы боимся всего, чего не понимаем. Мы так устроены. Боимся, ломаем, чтобы выяснить: что там, внутри? Как оно работает? А когда выясним, то уже ничего…»
Он даже не заметил, что впервые назвал Натху сыном — пусть в мыслях, но назвал. Страх ушёл — страх «горячего старта», гибели в антическом пламени. Ментал не может быть антисом. Гюнтер знал это наверняка, без исключений, и наивная попытка сына забраться в мозг отца исключала для Гюнтера всякую возможность «горячего старта». Это было ошибкой, возможно, роковой, убийственной ошибкой, но сердцу не прикажешь — Гюнтер Сандерсон успокоился. Король в золотой короне, сейчас он находился на своей территории — контакт разумов был знако́м Гюнтеру во всех его проявлениях.
— Ты хочешь войти?
Беззвучный шорох: Натху скрёбся в стену.
— Ты только не спеши. Если влезешь силой, я шваркну тебя так, что костей не соберёшь. Я не со зла, просто мой мозг лупит по агрессору из всех орудий. Ты же не агрессор? Ты хороший мальчик, ты разуешься в прихожей, вымоешь руки…
Шорох усилился, ослабел.
— Погоди, я открою дверь…
Я не говорю вслух, отметил Гюнтер. Это мысли, вернее, целевые чувственные настроения: «Ты хочешь войти?», «Ты только не спеши», «Ты хороший мальчик», «Погоди, я открою дверь». Он что, улавливает? Реагирует? Поди пойми, если парень — и не парень вовсе, а руки-ноги в жутких конфигурациях.
— Вот, давай. Ну же!
Нет, Гюнтер не ждал беды. Откуда ему было знать, что маленькие дети чаще всего лезут туда, куда им лазить запрещено? Спроси он об этом у матери или отца, и родители охотно просветили бы сына, но бабушка с дедушкой находились далеко, а их драгоценный, их уникальный внук Натху Сандерсон — близко, и Сандерсон-младший только что сделал первый шаг в космосе памяти Сандерсона-старшего.
КонтрапунктСпасение Папы Лусэро, или Я тебя тоже люблю
«Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома. Это увеличит ваше здоровье, удлинит жизнь и даст силу терпеть превратности судьбы. Вы будете умирать с радостью и в убеждении, что вас ожидает счастье, совершенство, беспредельность и субъективная непрерывность богатой органической жизни.
Мои выводы более утешительны, чем обещания самых жизнерадостных религий».
— Папа! Папа!
Двор был пуст. Ни танцующих женщин, ни горластой детворы. Одинокий вудунёнок лет шести, курчавый и чёрный, как деготь, подошёл к Тумидусу и, задрав голову, стал смотреть на военного трибуна.
— Куум, бро, — пискнул вудунёнок. — Деньги есть? Дай, если есть.
— Бвана жадный, — машинально ответил Тумидус, вспомнив характеристику, которую однажды дал ему Папа Лусэро. Тогда эта характеристика спасла Тумидуса от домогательств Папиного семейства, и он надеялся на повторный эффект. — Бвана очень жадный. И вообще, какой я тебе бро?
Вудунёнок почесался в паху:
— Ты кричишь: «Папа! Папа!», — объяснил он, приплясывая на месте. — Если он тебе папа, значит, ты мне бро. Дай денег за науку. У тебя есть, я вижу, что есть.
— Отстань от бваны, Пунга, — донеслось с крыльца. — Будешь приставать, бвана возьмёт тебя в рабство. Видишь, у него орел в петлицах. Клюнет в задницу, станешь рабом.
Недоверчиво хмыкнув, Пунга нога за ногу свалил прочь.
— Чего надо? — без особой приязни спросил Папа Лусэро.
Как и в прошлый раз, он был в пижамной куртке без штанов. Выглядел карлик лучше, здоровее, что ли, но это могло оказаться и обманом зрения. Очки надежды — они такие, в них линзы не с теми диоптриями. Тумидус представил, как он сам выглядит для Папы, нет, не для Папы, Папа слепой, ну, скажем, для нахала Пунги: китель расстёгнут, галстук сполз, фуражка сбита на затылок. Хорош офицер, в какие очки ни глянь!
— Чего орёшь?
— Ору, — невпопад согласился Тумидус.
— Ты в курсе, который час? Полшестого утра, все спят.
— А я пьяный, — Тумидус блаженно улыбнулся. — Я их разбудил?
— Вижу, что пьяный. Полицию вызвать?
— Я их разбудил? — упорствовал военный трибун.
— Разбудишь их, как же… Вон, один Пунга вышел, и тот по нужде, — Папа указал на вудунёнка, справлявшего нужду в дальнем конце двора, под мастиковым деревом. — Зачем явился? С кем пил?
— С имперским наместником, — справедливо полагая, что конец — делу венец, Тумидус начал с ответа на второй вопрос. — Я пил бренди, он — мампоэр. Потом я пил мампоэр, а он — бренди. Потом мы пили пиво. Потом он вызвал аэротакси, а я спустился в бар. В баре я пил с барменом. Я спрашивал, боится ли он меня, он говорил, что боится, и мы за это пили. Я — текилу, бармен — содовую. Потом я присел за столик. Там кто-то сидел и тоже меня боялся. Это всё наместник Флаций, он врал, что меня не боятся. Я проверил: ничего подобного. Я только спрошу, а они уже боятся, как сговорились. Потом я спал в номере, но, кажется, не спал. Или не в номере? Ты что-то спрашивал? Что-то ещё? Повтори, а то я забыл.
— Зачем явился, говорю?
— Тебя спасать.
— Меня?
— Да. Я знаю, как тебя спасти, а ты со мной неприветлив. Ты не хочешь спастись? Тебе что, жить надоело?
— Иди сюда, придурок, — ласково сказал Папа. — Садись.
Тумидус сел, верней, плюхнулся на крыльцо. Его распирало от желания поделиться с Лусэро Шанвури рецептом спасения. Всё выглядело так логично и безукоризненно, что военный трибун гордился своей выдумкой больше, чем знаменитой высадкой на Малой Туле.
— Ты меня не боишься? — на всякий случай спросил он у карлика. — Только честно, да?
— Боюсь, — Папа сел рядом с гостем.
— А почему? Потому что я помпилианец?
— Потому что ты пришёл меня спасать. Валяй, спасай, что ли? Ты меня спасёшь, я тебя испугаюсь и пойду спать дальше. Ты только похмелиться не проси. На вас, спасателей, не напасёшься.
— Дурак, — обиделся Тумидус. — Ладно, я тебя всё равно спасу. Вот смотри, ты мне говорил про резонанс. Ты умираешь, это угроза, ты взлетаешь, выходишь в волну, в большое тело…
Ладонью Папа прихлопнул Тумидусу рот. Ладонь у карлика-антиса была узкая, маленькая, холодная. Очень холодная, даже неприятно. Папа сложил её лодочкой, отчего Тумидус вдруг вспомнил ладью из мифологии своих предков — ладью и старика-лодочника, перевозившего души умерших на тот свет.
— Я в курсе, мудрый белый бвана. Это я тебе всё и рассказал. Надеюсь, ты не кричишь об этом на каждом углу?
— Нет, я об этом думаю. Тихо-тихо думаю.
— Ну и хорошо.
Лусэро Шанвури внезапно качнулся к военному трибуну и ткнулся лицом, нет, губами, такими же холодными, как ладонь, в шею Тумидуса. Он метил в щёку, но промахнулся. Слепой, что с него взять, да и ростом карлик не выдался, чтобы с первого раза дотянуться до щеки.
У Тумидуса защипало в носу. Выжидая, пока рассосётся ком в горле, он обнял Папу за тощие костлявые плечи и прижал к себе:
— Мерзнешь? Ничего, сейчас согреешься.
— Дальше, — попросил карлик. — Спасай дальше.
— Спасаю, не переживай. Ты же ещё не умираешь? Ещё время есть?
— Есть.
— Вот и взлетай, дубина. Взлетай!
— Куда?
— Туда! — военный трибун ткнул пальцем в небо. — Смотри, как складно всё выходит. Ты взлетаешь прямо сейчас, так?
— В полшестого утра?
— А что?
— Ничего. Что дальше?
— Ты взлетаешь. Ты в большом теле, свободный, как этот, — Тумидус пощёлкал пальцами, ища сравнение, не нашёл и махнул на метафоры рукой. — Короче, свободный. Лети куда хочешь. Тут, главное, назад не слишком часто возвращаться.
— А можно? Возвращаться-то можно?
— Можно. Ты же взлетел ещё не умирающий? Значит, в матрице записано живое малое тело. Вернулся, и живёхонек. Правда, ты сразу начнёшь умирать дальше, поэтому лучше на планете не задерживаться. Раз, и обратно. А в большом теле живёшь-живёшь, живёшь-живёшь, и никакого резонанса. Потому что в матрице записано, понял?
— Идиот, — пробормотал Папа. Он, кажется, согрелся и боролся со сном. — Тупой белый бвана. Айсберг без мозгов. Значит, взлетаю и летаю себе на здоровье?
— Да!
— Главн