ое, не часто возвращаться? А если приспичит, так ненадолго? Завещание написал, у нотариуса заверил и бегом в космос?
— Да!
— Взлетаю, и в дамках?
— Да!!!
— Эх ты, — прошептал карлик. От его шёпота Тумидуса вдруг затошнило, словно он сам летел-летел и ухнул в воздушную яму. — Вот как тебя такого бояться, а? Дружище, я позвал тебя на проводы?
— Позвал.
— Я знаю, что скоро умру?
— Знаешь.
— Ты веришь мне, что я это знаю?
— Верю.
— А откуда я это узнал, по-твоему? Барон Суббота предупредил? Птичка начирикала?! Откуда я знаю, что жизнь на исходе?! Отвечай!
Тошнота усилилась. Тумидус вскочил, бегом добежал до мастикового дерева и долго блевал на корни, выпирающие из-под земли. К счастью, Пунга куда-то сгинул, а то один-единственный ехидный комментарий, и военный трибун убил бы вудунёнка голыми руками. Нет, не убил бы. Желудок выворачивался наизнанку, во рту царил мерзкий вкус желчи, мир катился в тартарары, и всё это было пустяком в сравнении с тем, что творилось в мозгу Гая Октавиана Тумидуса.
«Вот! — кричал кто-то, голосом похожий на Тита Флация. — Вот!» Что вот, кто вот — Тумидус не знал. Он знал другое: вот так рушатся самые привлекательные, самые оптимистичные планы, и ты барахтаешься под обломками, задыхаясь.
Когда он вернулся на крыльцо, Папа молчал. Военный трибун был благодарен антису за его молчание, но это был не выход. Если начал, сказал трибун себе, заканчивай. Боишься? Ну да, тебя все боятся, даже ты сам.
— Ты не можешь взлететь? — спросил Тумидус.
Трезвый как стёклышко, готовый разлететься вдребезги от малейшего щелчка, он заранее знал ответ. Ну и что? Он должен был выслушать ответ от Папы, выслушать и принять как факт. Без звука Папиного голоса надежда, змея подколодная, всё поднимала треугольную гадючью голову, всё шипела, обещая несбыточное.
— Не могу.
— Не можешь выйти в большое тело?
— Не могу.
— Ты теперь просто слепой карлик?
— Я теперь просто слепой карлик. Когда антис теряет способность уходить в волну, это значит, что смерть на пороге. Просто взлететь? Взлететь и не возвращаться надолго? Не могу, извини.
— Ты взлетишь только перед самой смертью?
— Я взлечу только перед самой смертью. И даже не перед, а во время. Мы узнаем о невозможности взлететь постфактум, не имея шанса подготовиться заранее. Мы всегда откладываем это на потом, тянем резину, и вдруг хлоп, и ты прикован к куску мяса. Это шок, приятель. Это шок, но мы как-то справляемся. Благодари судьбу, что ты не такой.
— Шок, — повторил Тумидус. — Я бы, наверное, застрелился, выяснив, что произошло. Точно, застрелился бы… Застрелился?
Он вытащил лучевик из кобуры:
— Папа! Это выход! Папа, я тебя спасу!
— Иди ты к чёрту, — карлик отодвинулся подальше. — Ты что, с оружием? Убери, слышишь! Убери сейчас же! Совсем умом тронулся…
— Нет, ты погоди! Ты не отмахивайся! Вот, смотри: я стреляю тебе в голову…
— Не хочу я смотреть! Не могу я смотреть!
— Ты смотри гипотетически!
— Я слепой! Убери пушку!
— Я стреляю тебе в голову. Не можешь смотреть? Слушай! Я стреляю, ты взлетаешь. Хочешь, я выстрелю пулей, она медленней луча? Ты слепой карлик, но ты же антис, ты всё-таки антис…
— Я слепой карлик! А ты штопаный имперский контрацептив!
— Если пулей тебе удобнее, я принесу пистолет. Я где-нибудь достану, в музее, что ли… Значит, я стреляю, ты взлетаешь. У тебя рефлекс. Ведь взлетаешь, а?
— Взлетаю, — Папа Лусэро внезапно успокоился.
Он так успокоился, что военному трибуну поплохело от Папиного спокойствия едва ли не больше, чем от Папиного признания. Хоть опять беги под дерево блевать, да.
— Ты стреляешь, я взлетаю, — карлик опустил ладонь на предплечье Тумидуса, безошибочно коснувшись той руки, что держала лучевик. — Только я умираю, бро. Я умираю прямо сейчас. Знаешь, что в старости бывает с рефлексами? Я взлечу с запаздыванием, с махоньким таким запаздыванием. Совсем крошечным, по нашим часам и не засечёшь, каким. Я уйду в волну, и в матрице запишется малое тело с твоим лучом в голове. Ещё живое, но уже… Я не могу объяснить. Я не физик, не биолог, не врач. Я старый пьяница и дебошир. Ты просто поверь мне на слово: ты стреляешь, и дальше всё идёт так, как если бы за мной пришла смерть с кремнёвым топором. Я впаду в резонанс, но рядом не будет других антисов, чтобы держать меня в космосе. Рядом будешь только ты, и даже не рядом, а внизу, на Китте. Ты стреляешь, и я умираю в мучениях. Веришь?
— Чтоб ты скис! — Тумидус вернул лучевик в кобуру. — Верю, не верю… Какие идеи! Одна другой лучше! Всё погубил, скотина, всё пустил по ветру…
— Я тебя тоже люблю, — улыбнулся Лусэро Шанвури.
— Ты уже договорился? Кто тебя удержит на про́водах, раз Кешаба не будет?
— Удержат. Рахиль прилетит с братом. Ты знаком с Самсоном?
— Нет.
Это было правдой. Тумидус знал, что у Рахили есть брат-близнец, тоже антис, но встречаться с Самсоном лично ему не доводилось.
— Рахиль, Самсон, М’беки. Ещё Нейрам, он сам предложил. Я его не позвал, а он сам — узнал, что Кешаб в отказе, и предложил…
Папа отвернулся. Слезу, скатившуюся по щеке, он спрятал, а вот предательскую дрожь в голосе — не сумел.
— Удержат, эти удержат. Потом Борготта с женой…
— Борготта? Ты с ума сошёл? Этот тебя удержит…
— Нет, я не в смысле: держать. Просто позвал, по старой памяти. Ещё племянник твой, Марк…
— Марка-то зачем? Нашёл себе приятеля…
— Он за дочку мою вступился, в баре. Я добро помню… Вамбугу, адвокатша — защищала меня, когда я куролесил. Профессор Штильнер — он со мной сидел, с больным, когда я из Крови вернулся. Тюремные братки, ты их не знаешь. Якоб ван дер Меер, ларгитасец, его ты тоже не знаешь…
— Папа! Папа!
В ворота ломились.
— Ты их запер? — удивился карлик. — За собой?
Тумидус кивнул:
— Выходит, запер.
— Как? Когда? Ты же лыка не вязал?!
— Папа!
Над кромкой забора взлетело воронье гнездо. Нет, не гнездо — чья-то макушка, вся в туго крученых дредах. Гость прыгал, стараясь заглянуть во двор:
— Папа! Ну Папа же!
— М’беки, — безошибочно определил военный трибун. — Он-то чего явился?
Папа Лусэро похлопал друга по колену:
— Спасать меня прибежал. Тоже, видать, осенило.
Глава девятаяБлудный сын, или Стимулирующий выстрел в голову
Как и все ларгитасцы, Гюнтер не был религиозен. Если он и посылал кого-то ко всем чертям, то видел в чертях исключительно персонажей фольклора, древнего и полузабытого. Интернатский ребёнок, лишённый семейного уюта, он был искренне благодарен своей неугомонной бабушке — Хилда Сандерсон, графиня научного атеизма, записала сотни полторы «сказок на ночь», чтобы маленький Гюнтер мог крутить их себе перед сном, слушая родной голос, а не чужую декламаторшу. В сказках Гюнтер видел лишь забавные приключения. Позже, с годами, он понял, что часть сказок была притчами, которые бабушка почерпнула из своего богатого профессионального опыта — и адаптировала для внука.
Больше других Гюнтер любил сказку о блудном сыне. Дерзкий мальчишка бросил дом, семью, школу, удрал на другую планету, в дальнем секторе галактики, где попал в дурную компанию, дрался, воровал, отощал, нахватался болезней от кори до скарлатины — и наконец решил вернуться к родителям под крыло. Но когда он вернулся, выяснилось, что за время странствий блудный сын забыл родную речь. Не в силах позвать отца по имени, он закричал под забором, заорал во всю глотку, завыл как дикий зверь — и отец узнал сына по звуку его голоса. Дальше всё было хорошо, и пир горой.
В детстве Гюнтер представлял себя блудным сыном — куча приключений, местами неприятных, зато увлекательных, и счастливый конец. Скажи кто-нибудь, что ему доведётся побывать в шкуре отца, и Гюнтер рассмеялся бы в ответ.
Сказку о блудном сыне кавалер Сандерсон вспомнил сегодня, пока Натху шарил у него в мозгу. Забыв родную речь, исковерканный скитаниями в космосе, в дурной компании, не имевшей за душой ничего человеческого, мальчик в отчаянии закричал под забором — и звук его голоса был знаком отцу. Звук голоса, контакт двух разумов, двух менталов, разница между которыми заключалась в том, что ноздри кавалера Сандерсона были татуированы согласно законам Ларгитаса, а ноздри Натху — нет.
Пир горой, сказал себе Гюнтер. Счастливый конец и пир горой.
— Эй? Ты куда?
Натху не отозвался. Обжившись в чужом сознании, нахватав полные руки воспоминаний, как дитя хватает вкусняшки с магазинных полок — одну за другой, подряд, не слишком утомляя себя проблемой выбора — он вдруг, что называется, «встал на рельсы» и пошёл, побежал, попёр штурмовым танком к воспоминанию, которое Гюнтер меньше всего хотел демонстрировать кому бы то ни было, а уж сыну — и подавно.
«Пошли, ларги́. Купишь мне вашей чудо-травки. Будет интересно, обещаю».
Мирра. «Пу́танка».
Секс.
— Сюда нельзя!
Так отец кричит на сына, когда тот лезет в родительскую спальню, где папа с мамой уединились для интима. Стеснительный от природы, Гюнтер почувствовал, как уши его вспыхивают парой факелов. Что же это такое! Ну просто вся Ойкумена лезет к нему в постель, от Тирана до доктора Йохансона, от брамайнских шлюх до блудного сыночка!
— Нельзя, кому сказано!
Натху оставил мысленный окрик без внимания, прорываясь дальше, глубже, в самую сердцевину энграммы. Сандерсон-старший легко мог бы остановить сына — хоть затрещиной, вышвырнув нахала из своего разума, хоть стеной, воздвигнув на пути бесстыдника непреодолимую преграду. Сделать это было проще простого; не сделать — трудней трудного.
Первый контакт. Первая ниточка близости.
Чувство родства.
Умоляющий крик под забором.
— Ну, валяй. Нравится?
Натху нравилось. В воспоминании, связанном с Миррой, он застрял всерьёз и надолго. Объективного времени прошло не так уж много, но действия эмпата измеряются временем субъективным, и Натху тратил это время не скупясь. Мать, предположил Гюнтер. Ребёнка привлёк образ матери. Гюнтер прислушался и не уловил чувств, которые по идее должен испытывать мальчик четырёх (