ном и заставило бойцов пойти на дополнительный риск. И этот риск возрастал с каждой минутой.
Генерал вытер платком выступившую на лбу испарину и снова впился глазами в красную точку. Никаких изменений. Ни малейшего намека на деятельность группы. До границы Чечни пульсирующую точку на карте отделяют несколько сантиметров.
Неожиданно загорелся индикатор передаваемого сообщения, экран ожил, и на нем появилась сосредоточенная физиономия дяди Вити. Генерал с неудовольствием отметил, что тот не брит и скорее всего опять, невзирая на многочисленные предупреждения, курил на работе.
Дядя Витя близоруко вгляделся в монитор, находящийся в машине, и злобно хрюкнул:
— Ну что, старый хрен, получил, что хотел?
Надо отметить, что дядя Витя был старше генерала лет на десять, да и к тому же такое начало речи по отношению к старшему по званию, а тем более к начальнику базы, могло повлечь какую угодно бурю вплоть до немедленного увольнения сотрудника. Но как ни странно, несмотря на все свои усилия проявить начальственный гнев, Гриценко никогда не мог по-настоящему рассердиться на дядю Витю. И даже не потому, что дядя Витя как никто другой знал свое дело и любые, даже самые хитрые, механизмы слушались его, как дрессированные цирковые собачки. Просто было во всем облике техника нечто такое, что совершенно не позволяло на него сердиться. Конечно, в обычное время Гриценко сказал бы ему несколько строгостей для проформы, но сейчас им обоим было не до того.
— Что с ребятами, Виктор Николаевич? — спросил генерал.
— Что с ребятами, что с ребятами… — передразнил его дядя Витя. — Ты мне, мил человек, лучше сперва объясни, что произошло с нашей машиной и из какого места растут руки у твоих хваленых автомехаников?
— Может, ты мне все-таки объяснишь, что же случилось? — взорвался Гриценко.
— А ты на меня не кричи. Мал еще на меня кричать. Думаешь, генеральские погоны нацепил и теперь дядя Витя тебе жопу лизать будет? И не надейся! — выстрелив как из пулемета эту тираду, техник перевел дух и продолжал как ни в чем не бывало: — Плохо дело с ребятами. Наша машина застряла в четырех километрах от точки встречи, так что связь пропала уже через полчаса, мы даже предупредить их не успели. Когда электричество восстановилось, они уже были на пределе досягаемости и скорее всего ничего не услышали.
— А из автобуса удалось что-нибудь перехватить? — спросил Гриценко. Сейчас он как никогда жалел, что прием с камерой не сработал. Да и автомобиль сопровождения как назло сломался… «Вот уж не везет так не везет», — мысленно вздохнул генерал и тут же одернул себя, вспомнив высказывание, которое он слышал еще в училище от преподавателя-разведчика, ходившего еще в Отечественную войну в самые опасные рейды в тыл врага и славившегося своей феноменальной везучестью: «Удача приходит только к тем, кто справляется со своим делом, не полагаясь на нее».
Дядя Витя вздохнул:
— Я же говорю, что связь уже была никакая, на самом пределе. Я тут покопался с записью, кое-что усилил, подчистил шумок на скорую руку. Конечно, все это нужно делать несколько дней и в хорошей лаборатории, но и сейчас удалось разобрать, что какой-то чечен, судя по всему, их начальник, начал толкать речь про некое событие, связанное с военным потенциалом ихней республики.
— Не ихней, а их, — автоматически поправил его генерал.
Дядя Витя тут же насупился:
— Ишь какой грамотей нашелся! Что-то не шибкая польза пока от твоей грамотности! Ладно уж, не ради тебя, а ради ребяток стараюсь — лови готовую запись. Передатчики у группы тогда еще работали — значит, с ними ничего не случилось. Думаю, что все дело в словах Дениева. Пусть их там твои спецы посмотрят, пошевелят мозгами сейчас, если раньше бездельничали, а я свою работу сделал.
Генерал заметил, как дядя Витя протянул руку к переключателю коммуникатора, затем экран померк и сеанс связи завершился, зато зажглась лампочка приемника — техник передавал обещанную запись…
Из архива группы «Д», пленка 273999-Г, воспоминания генерала Гриценко
Итак, маленькая зажигалка белого цвета. Неспроста она так меня заинтересовала. Дело в том, что в мире существует не так много вещей, в которых я считаю себя специалистом. Собственно, их всего три: шахматы, коньяк и стрелковое оружие. Об этих трех вещах я знаю все. Если вы разбудите меня среди ночи и спросите, в каком году Алехин впервые выиграл у Ласкера — я без затруднений отвечу. А уж определить по гильзе тип оружия и страну изготовления для меня вообще пара пустяков. Однако в данном случае все было сложнее. Такой гильзы я не видел ни разу. В реальности. Зато я видел ее на чертежах своего покойного друга Антона Фаворского, погибшего в автокатастрофе полгода назад. Я и понятия не имел, что такое оружие существует.
О Фаворском я могу говорить очень долго, поскольку знал его больше двадцати лет. Кто-то может со мной не согласиться, но он был одним из лучших конструкторов стрелкового оружия не только в Союзе, но и во всем мире. Начинал он вместе со знаменитым Калашниковым, но из-за творческих разногласий (читай: попытки последнего присвоить себе труды Антона) они расстались, и с тех пор Фаворский работал в одном из секретных институтов, создавая оружие настолько же гениальное, насколько и смертоносное. Нас с ним связывала общая любовь к шахматам и армянскому коньяку, поэтому в доме он всегда был желанным гостем. Игрок он был превосходный, его отличали азарт и любовь к неожиданным композициям. Так он вел себя и в жизни: жил жадно, интересуясь всем и воспринимая окружающий мир как кубики конструктора, которые можно собрать так, а можно и эдак.
Как-то во время одного нашего шахматно-алкогольного турнира уже полупьяный Антон неожиданно начал говорить о том, что никто не признает его гением, все только стараются на нем нажиться, используют его в каких-то своих целях. А он выше их всех, и вообще он в гробу их видал, недомерков. Никто из них мизинца его не стоит. На ком держится весь институт? На нем. И при этом некоторые с ним обращаются как… Такой тип речей всегда мне был ненавистен, поэтому я позволил себе прервать поток его речи.
— Послушай, Антон, — сказал я. — Ты что, действительно считаешь себя гением?
— Послушай, старик, — в тон мне ответил Фаворский, — мне кажется, что я имею на это право. Знаешь, сколько у меня авторских свидетельств?
— Понятия не имею. Я же тебе не комиссия по авторским правам. Могу предположить, что около пятидесяти.
— А, ты не знаешь? Так я тебе скажу. Сто тридцать шесть. Ты представляешь себе эту цифру? Сто тридцать шесть! Четырнадцать заводов нашего ВПК работают с моими заказами. По-твоему, я не могу этим гордиться?
— Конечно, можешь, — ответил ему я. — Но ты не имеешь права ставить себя выше других. Тем более что занимаешься ты вещами не слишком моральными. Ты можешь называть это гениальностью, если хочешь. Но твоя гениальность угробила немало людей.
Я понимал, что не мне, офицеру КГБ, вести с ним такие разговоры о морали. Но уж больно противно мне стало, когда он начал хвастать своей гениальностью. Хорошо, ты гений. Но ты ничто, если твоя гениальность никак не служит людям. Зачем она тогда вообще нужна?
— Ты разговариваешь со мной таким нравоучительным тоном, — обиделся Антон. — Словно сам весь чистенький как младенец. А сам-то ты чем занимаешься? Разве не тем же самым? Сколько людей в своей жизни ты убил? Или научил убивать?
Меня сильно задели его слова. Я понимал, что Антон их произнес, огрызаясь на мою реплику о морали, но все равно. Наверное, мы смешно выглядели: сидят двое пьяных, один — конструктор оружия, другой — офицер КГБ, и рассуждают о моральности своей работы.
Надо сказать, что об этой теме я задумывался и до разговора с Антоном, но сначала, по молодости, во мне было слишком много идейности, так что никаких сомнений в том, что я делаю, не возникало. А потом я осознал, что работаю в грандиозной организации, которая призвана не только наводить страх, но и защищать людей, и этой целью оправдано все. Но теперь, дожив до седых волос, я наконец-то понял: то, что я делаю, — это не предмет гордости, а всего лишь работа. Такая же работа, как работа врача, повара или дворника. По сути дела, я — тот же дворник, который очищает общество от отбросов. Но дело не в этом. В тот момент мне необходимо было одернуть Антона.
— Хорошо, Антон, ты гений. Но ты — злой гений, — сказал я ему. — И гордиться этим смешно, и попахивает это шизофренией. Конечно, оружие — прекрасная вещь, совершенная, красивая. До тех пор, пока оно не пущено в дело.
— Я в жизни никого не убивал! Я изобретатель, гениальный изобретатель, черт меня дери! — повторял Фаворский, пьянея все больше и больше. Под конец он вытащил из своего дипломата какие-то бумаги и начал ими размахивать. — Смотри! — кричал он. — Ты специалист по стрелковому оружию, так ответь мне: ты когда-нибудь видел такое? — Он подсунул бумаги мне прямо под нос. — Не видел, держу пари.
Я посмотрел на чертежи:
— Насколько я понимаю, это пуля со смещенным центром тяжести и разрывной головкой.
— Да, ты можешь сказать, что это банальная пуля со смещенным центром тяжести, — запальчиво ответил Антон. — Да, такие делают и американцы. И израильтяне, не говоря уже о нас. Но принцип совершенно другой. Это новое слово, поверь мне…
Он, сбиваясь, долго говорил мне о новом оружии, о том, как ему пришла в голову идея нового сплава для корпуса, как люди в его лаборатории смогли получить этот сплав путем обыкновенного электролиза, как он долго мучился, пытаясь найти оптимальную форму для патрона, и какие результаты опытный образец показал на стрельбище. Все это было действительно здорово, и я не мог этого не признать. Наконец Антон отрубился и заснул прямо на столе с разбросанными чертежами.
На следующий день Фаворский позвонил мне на работу:
— Слушай, старик, извини за вчерашнее, я, кажется, здорово перебрал.
— Все в порядке, — коротко ответил я.
— Я тебе вчера показывал чертежи? — спросил Фаворский после некоторой паузы.