— Третий, шлагбаум, — негромко скомандовал пассажир. В ту же секунду его напарник, сидевший рядом с Топорковым, вышел из машины и поднял полосатое бревно шлагбаума. Они уже собирались проезжать, когда из вахтерки показалось лицо второго охранника.
— Ваня, что ты там возишься? — нетерпеливо сказал он, еще не воспринимая открывшуюся перед ним картину. Понять, в чем дело, он так и не успел. Чуть слышно щелкнула никелированная «беретга» с глушителем, и тело охранника распласталось по земле, откинув руку, в которой что-то дымилось. Как и подозревал Топорков, за спиной вахтер прятал недокуренную сигарету.
— Но вы же обещали мне, что жертв не будет, — зло прошептал он.
— Эти ребята, Виталий, видели наши лица и знали, что мы приехали на твоей машине. Понял? — раздался сзади уверенный голос. Топорков нехотя кивнул. — Вот и замечательно, вот и молодец, — продолжал голос тоном, каким опытный ветеринар успокаивает подлежащего усыплению пса перед тем, как сделать ему инъекцию пентобарбитала. — А теперь делаем все по плану. Вы, Виталий, паркуете машину и как ни в чем не бывало заходите в здание, садитесь в своем кабинете и ждете. Свою часть задания вы уже выполнили и скоро получите оставшуюся часть нашей платы.
Трое спутников Топоркова закрылись в будке вахтеров, затащив с собой и тела. Второму вахтеру пуля попала в сердце, так что крови почти не было, лишь крохотная мокраядарочка на комбинезоне. Чистая работа. Топорков припарковал машину и долго не мог выдернуть ключ из замка зажигания, так тряслись руки. Наконец он собрался с силами, выбрался из машины и как можно увереннее прошел в огромные двери Института. Наскоро поздоровавшись с сотрудниками, стоявшими в очереди в столовую, он поднялся по лестнице на второй этаж, зашел в дверь с небольшой табличкой с надписью «Первый отдел», сел за свой письменный стол и стал ждать, то и дело поглядывая на стрелки часов, которые, казалось, совсем не желали двигаться с места.
Ему еще тогда, когда он заключал сделку, было интересно, что он почувствует в этот момент. Будет ли это похоже на столь часто описываемые в литературе угрызения совести или на чувство дельца, только что провернувшего удачнейшую в своей жизни сделку? Но ничего этого не было. Был только страх, тупой и бессмысленный. Теперь ему казалось, что он готов отдать что угодно за то, чтобы эти жирные стрелки не двигались совсем, чтобы они повернулись вспять и он не оказался замаранным в убийстве охранников, не стал подвергать себя такому безрассудному, как он теперь это понимал, риску. Конечно же, в глубине души он с самого начала догадывался, что кровь будет и что такие дела, как революция, не делаются в белых перчатках. Но сейчас… И он съежился в своем кресле, ожидая того, что должно вот-вот произойти, и напряженно вслушиваясь.
Когда стрелки часов лениво доползли до половины второго, Топорков услышал, как двери Института со стуком распахнулись. Через несколько секунд тревожно замигал индикатор на его телефоне, и Виталий Павлович понял: телефонная линия перерезана. Он знал, что сейчас в здание ворвались привезенные им боевики, уже успевшие облачиться в черные маски с узкими прорезями для глаз. По слабо доносившимся из коридора вскрикам Топорков не без злорадства представил, как теперь в испуге шарахаются, не в силах убежать, и жмутся к стенам все эти инженеришки, которые всегда при общении с ним тщетно старались скрыть под внешней угодливостью свое врожденное презрение к его профессии и к нему лично. А он тоже, в свою очередь, презирал и ненавидел всех этих высоколобых кухонных болтунов, способных только на то, чтобы полушепотом, выпив для храбрости и воровато озираясь, рассказывать вечером тупые политические анекдоты, не забывая при этом днем в общей толпе зычно кричать положенное «ура!». Он их ненавидел, но они его боялись, поскольку он для них олицетворял власть, недоступную и всесильную. И даже сейчас, когда позиции крепко пошатнулись, Топорков свято верил, что настанет день и его покровители из Комитета снова возьмут государство в свои опытные руки, а нет — все равно такие, как он, незаменимы при любом режиме, ведь они берут на себя самую неблагодарную и черную из всех работ, необходимых государству.
Топот тем временем приближался. Агенты, которых он сегодня увидел впервые на очередной встрече у Полковника, оставив часового у входа, ворвались на второй этаж и теперь бежали по длинному коридору, ведущему в третью лабораторию. Он слышал, как кто-то визгливо закричал: «Деньги — внизу, в кассе!» — и усмехнулся глупости этих людей. Можно подумать, кому-нибудь нужны эти гроши, которые теперешнее правительство тратит на оборонку! Да любой из этих агентов наверняка получает столько же, сколько весь их орденоносный Институт. Нет, им нужно было другое. Шаги приблизились, дробно простучали по коридору и снова удалились. Вот сейчас они прорвались к двери лабораторного отсека и набирают код, который он им сообщил. Тяжелая дверь медленно отъезжает в сторону, и они бегут к лаборатории номер три, в которую никто, кроме учетчиков, не заходил уже года три, с тех пор как скопытился Изя Глинберг, бившийся в ней десять лет со своим сверхплотным пластиком.
Топорков хорошо помнил этого человека. Маленький, носатый, он с неослабевающим упорством разрабатывал свою полубезумную идею об изготовлении пластиковой субстанции, предназначенной для блокировки радиации. Всем было ясно, что этого сделать невозможно, многие в лицо смеялись над ним, но он день за днем с еврейской настойчивостью долбил эту проблему, пока однажды на ученом совете при гробовом молчании аудитории не продемонстрировал небольшой ящик из полупрозрачного материала, похожего на плексиглас, в котором находилось несколько емкостей с ураном-238, аккуратно разделенных перегородками. Не выпуская его из рук, он наизусть зачитывал характеристики вещества — плотность, особенности структуры, степень поглощения радиации, в несколько тысяч раз превосходящая аналогичный показатель для свинца… Запахло Государственной премией. И разумеется, на этот запах, подобно акулам, чующим кровь за несколько километров, слетелись местные хищники — два зама и даже лично директор, готовые урвать свою долю добычи. Но этот Глинберг как был упрямым ослом, так и остался — вскоре четверо разных сотрудников донесли Топоркову, что Изя всем желающим слушать возмущенно болтал о том, что важные шишки набиваются к нему в соавторы, суля всевозможные блага и почести, а он им гневно отказал. Даже после того как Топорков передал эти доносы директору, Изя продолжал упорствовать, несмотря на все увещевания и угрозы. И конечно, получил что хотел — работа была признана второстепенной для развития нашего славного ВПК, рассмотрение проекта в комиссии затормозилось, да так и заглохло. Глинберг попробовал было хотя бы оформить патент, но в столь секретном Институте без покровительства начальства это было сделать гораздо сложнее, чем само открытие. Ходили слухи, что он попытался даже подать заявление о выезде на историческую родину, будто не знал, что даже в случае его немедленного увольнения не выпустят не только его, но и всю семью. Тем не менее Топорков вызвал Изю и поговорил с ним почти по-доброму, в последний раз пытаясь объяснить, что он не прав. Топорков помнил, как ученый нерешительно переминался с ноги на ногу, односложно отвечая на вопросы, пока отчаявшийся начальник первого отдела не отослал его прочь в весьма резких выражениях. На следующий день Изю нашли в лаборатории уже холодного, с посиневшим перекошенным лицом. Врачи констатировали смерть от обширного инсульта. После его смерти обнаружилось второе после упрямства неприятное качество Глинберга — большинство выкладок он делал в уме, и разобраться в них было практически невозможно. Так и осталось от проекта всего лишь несколько экспериментальных образцов, самый большой из которых, с плутониевой начинкой, хранился как раз в третьей лаборатории.
Пауза. Звук бьющегося стекла. Могли бы и поаккуратнее! Затем шаги послышались вновь. Быстро же они нашли образец! Вот что значит настоящая чекистская выучка (Топорков почувствовал прилив заслуженной гордости). Вот и все. Теперь они быстро выбегут из Института и исчезнут так же внезапно, как появились. Топорков облегченно вздохнул. Шаги приближались. Вот они вышли из лабораторного отделения, бегут по коридору… Ближе… ближе…
Внезапно раздался сильный удар. Дверь кабинета начальника и единственного официального служащего первого отдела крякнула и слетела с петель. На пороге стоял высокий человек в маске, сжимающий в руке длинный пистолет с утолщением глушителя на кончике дула.
— Зачем вы здесь? — хрипло зашептал Топорков, удивленный и разозленный столь глупым отклонением от плана. — Вы что, хотите меня засветить?
— Я пришел для того, чтобы выплатить вам оставшуюся часть гонорара, — четко и громко сказал террорист, словно специально для того, чтобы его услышали на всем втором этаже. Топорков почувствовал, как из-под мышек, неприятно щекоча, стекают струйки холодного пота.
— Зачем же здесь? Почему не у Полковника? — испуганно заверещал стукач. — И что же мне теперь делать?
— Вам? — зловеще усмехнулся незнакомец и поднял пистолет. — Вам теперь остается только молиться. И побыстрее, времени у нас мало.
— Но ведь я помог вам! И вы обещали мне заплатить! — Обезумевший от страха Топорков закричал в полный голос. Впрочем, он лишь хотел закричать. Из перекошенного от страха рта вырвалось лишь жалобное блеяние, в котором с трудом можно было различить слова.
— Полковник пользуется плодами предательства, — медленно сказал агент. — Но он ненавидит предателей. Ненавидит и истребляет.
Сухо щелкнул выстрел, и Топорков медленно сполз вниз, оставляя на обитой кожей спинке кресла влажный темный след. Человек в маске подошел поближе и произвел контрольный выстрел в голову.
Затем он вынул из кармана пачку стодолларовых купюр, перехваченных резиновой ленточкой, и рассыпал их над телом:
— Пусть никто не говорит, что Полковник не платит по своим долгам.