В лицо мне ударил яркий свет, и я на мгновение зажмурился. Открыв глаза, я обнаружил себя в небольшой чистенькой раздевалке. Из-за двери слева доносился приглушенный гомон. Тихонько заглянув в дверной проем, я обнаружил большую, ярко освещенную комнату с полом, покрытым татами. В углах на специальных стойках были укреплены импровизированные макивары — обмотанные толстым слоем зеленой изоленты палки для отработки ударов. Одну из стен скрывало некое подобие шведской стенки. В комнате находилось несколько учеников. При виде сэнсея, вскоре после моего появления вошедшего из другой двери, они быстро уселись на пятки в молчаливом ожидании. Хиромацу коротко кивнул им и внимательно посмотрел в мою сторону. Мне не оставалось ничего другого, кроме как войти.
При виде уставившегося на меня десятка глаз я почувствовал всю нелепость сложившейся ситуации и наобум ляпнул первое, что пришло мне в голову.
— Добрый вечер, — глупо сказал я. — Меня зовут Влад, и я хотел бы заниматься с вами.
После моей импровизированной речи на несколько бесконечных секунд воцарилась гнетущая тишина, вскоре взорвавшаяся громовым хохотом. Хохотали все — громко раскатывался какой-то бородатый громила с краю, тоненько попискивали двое корейцев, и даже сам Хироси сверкал в усмешке своими щербатыми зубами. Все это меня весьма разозлило, так что я пулей выскочил на середину зала и почти прокричал:
— Чего заржали как кони? Да я любого из вас одним пальцем уложу!
— Что ж, так тому и быть, — неожиданно сказал сэн-сей. — Дело в том, что я веду эту группу вот уже год и новых учеников не набираю даже за такие деньги, о которых ты изволил мне намекнуть. Но если слова, которыми ты сейчас бросался, не пустой звук, то я, пожалуй, смогу тебя взять, а тебе, в свою очередь, удастся догнать остальную группу.
— Что я для этого должен сделать? — поинтересовался я.
— Именно то, что ты только что обещал, — уложить любого из моих учеников. Победишь — я обучу тебя мастерству Оямы, проиграешь — навсегда забудь дорогу сюда. Согласен?
Отступать было уже поздно, и я согласился. Пока я стягивал куртку и ботинки, Хиромацу сделал знак одному из своих учеников и тот, мелко семеня, вышел на середину зала, отвесив по короткому поклону сэнсею и мне. Мой противник оказался тощеньким жилистым корейцем ниже меня на целую голову и, по-видимому, не представлял особой опасности. Даже бить его было как-то неудобно. Помнится, тогда я подумал, что Хироси наверняка уже твердо решил принять меня к себе в ученики, а первоначальный бой будет лишь чем-то вроде традиции или обычая, исход которого известен заранее. Пока я таким образом размышлял, сэнсей коротко выкрикнул: «Хадзимэ!» — и кореец, издав визжащий звук, больно хлестнувший по нервам, кинулся на меня с удивительной для его маленького, тщедушного тельца прытью.
Признаюсь, я и опомниться не успел, а мой противник уже сумел ткнуть мне рукой под дых и резво отскочить, так что мой ответный удар, способный свалить слона, лишь бесполезно свистнул в воздухе. Тогда уже я, в свою очередь, кинулся на корейца, но эта ловкая бестия постоянно ускользала, награждая меня все новыми и новыми ударами. Вскоре у меня уже заплыл глаз и во рту появился противный соленый привкус от разбитой губы, а проклятый кореец, казалось, только забавлялся. Ударит — отскочит, отскочит — ударит, и так до бесконечности. Да, тогда мне здорово досталось. Сколько лет прошло, а этот бой помню, словно он был вчера. В голове у меня мутилось, будто ее до отказа забили грязной стекловатой, зато овладевшая мной слепая злоба оказалась лучшей анестезией и начисто заглушила боль. Я уже плохо соображал, что я делаю, и почти забыл о тех навыках, которым успел обучиться. Тогда я просто хаотично махал руками, словно пытаясь взбить воздух, как хозяйки взбивают масло из сметаны. Время от времени я пытался сделать захват, используя приемы вольной борьбы, но кореец оказался скользким как змея и всякий раз вырывался, оставляя мне на память новые пинки и затрещины. Где-то на горизонте плясал ряд внимательных лиц, неотрывно следящих за ходом нашего поединка. Порой они переговаривались, и в их глазах мелькала явная насмешка, так что я в конце концов почувствовал себя скоморохом, принимающим колотушки на потеху толпе. Ну нет, господа, так мы не договаривались. Никому еще не удавалось безнаказанно делать из меня шута горохового! Я разозлился еще больше и, собрав все свои силы, попытался понять игру своего соперника и научиться парировать хотя бы часть ударов, сыпавшихся на меня со всех сторон, и в то же время сделать так, чтоб хотя бы некоторые мои удары достигали цели. Со стыдом должен сознаться, что это мне в тот день так и не удалось. Юркий кореец был, несомненно, куда более сильным бойцом, чем я, и вскоре мне явно было суждено растерять последние силы и шлепнуться на татами в лучших клоунских традициях. Так бы наверняка и случилось, если бы не помог случай. Пытаясь уклониться от очередной ловкой подсечки, я неловко подпрыгнул в воздух и, описав немыслимый по своей неуклюжести кульбит, плюхнулся прямо на корейца, подмяв его под себя всеми моими восемьюдесятью килограммами. Мой соперник, судя по всему, не ожидал такой атаки с воздуха. Бедняга растерялся, не успел ускользнуть и оказался почти раздавленным. Даже не пытаясь наносить удары, я лишь грузно лежал, широко раскинув конечности и не давая хрипящему корейцу вырваться, пока сэнсей не выкрикнул свое «Ямэ!», объявив тем самым об окончании боя и о моей победе. Так я стал одним из учеников Хироси Хиромацу.
Должен сказать, что время обучения у него было лучшей и интереснейшей порой моей жизни. Два года подряд я по три дня в неделю с трудом дожидался, когда наконец отбарабаню уроки, рассеянно полистаю до вечера книжку (даже традиционное пиво с приятелями я как-то забросил) и наконец отправлюсь на очередную тренировку — разбивать в кровь костяшки пальцев о макивару, делать растяжку сухожилий, пока не потемнеет в глазах, — в общем, чудеснейшим образом проводить время. К концу обучения я даже научился кое-как понимать по-японски и временами предпринимал героические попытки прочитать наконец ту самую книгу, с которой все и началось.
Книга эта оказалась не чем иным, как автобиографией Масутацу Оямы. В ней мастер подробно рассказывал о том, как он постепенно, шаг за шагом, постигал свое искусство, удаляясь далеко в горы, а чтобы не возникало соблазна вернуться раньше времени, сбривал одну бровь; как он ставил себе все новые и новые цели и достигал их. Не найдя себе равных среди людей, он начал вступать в единоборства с животными и под конец научился одной рукой ломать рога бегущему быку. Только один раз в своей жизни Ояма не сумел выполнить поставленной перед собой задачи и победить голыми руками дикого тигра. Дело в том, что, когда он уже начал подготовку к схватке, об этом прознали экологи и, разумеется, вступились за несчастное животное, категорически запретив Ояме сражение с тигром.
Разумеется, тренировки хоть и захватили меня окончательно, но наивно было бы думать, что я не замечал, как меняется мир вокруг нашего подвальчика в центре Москвы. Все-таки я готовил себя к карьере дипломата, а эти хитрые бестии должны уметь чувствовать мельчайшие изменения политического климата не хуже ищеек, в особенности когда уже пахнет жареным. Да и к тому же редкий молодой сопляк вроде меня в то беспокойное время не испытывал легкого замирания сердца, впервые в жизни увидев у Красной площади второпях расклеенные листовки либо с трудом поймав на приемнике «Океан» запретный и потому еще более вожделенный «Голос Америки» или радиостанцию «Свобода». Именно по этим «голосам», а также по набирающим силу демократическим газетам, которые уже научились новой правде, но еще только начали учиться по-новому лгать, мы напряженно следили о борьбе неукротимого коммуниста из Свердловска с престарелым ЦК, о его загадочном ночном купании под мостом с мешком на голове и о не менее скандальном выходе из партии. Тогда, казалось, все общество раскололось на два враждебных лагеря, и даже моя семья, будто страна в миниатюре, постоянно сотрясалась спорами и скандалами на политической почве.
Здесь стоит заметить, что папаша, будучи коммунистом старой закалки, чрезвычайно неодобрительно относился к происходящим в обществе переменам. Его не радовало даже то, что денежный ручеек, таинственным образом перетекавший из министерства в его карман, заметно возрос и превратился уже в полноводную реку. Напротив, он становился все более озабоченным и деловитым, начал часто задерживаться на работе допоздна, и когда в это время раздавались телефонные звонки и мы поднимали трубку, ответом на наше «алло!» была мертвая тишина. Дело этим не ограничивалось. Нашу квартиру и раньше часто посещали различные знакомые отца по министерству, дипкорпусу и даже люди, чья манера поведения безошибочно выдавала их принадлежность к армии либо к органам. Мы всегда принимали это за должное, мать всякий раз приносила им в гостиную чай с лимоном, а иногда и кое-что покрепче. Когда я был маленьким, они обыкновенно не упускали случая потрепать меня по щеке либо шутливо назвать по имени-отчеству, и не могу сказать, какое из этих действий меня раздражало больше. Однако теперь перед началом беседы отец периодически отсылал мать в спальню, расположенную в противоположном гостиной конце квартиры, а мне недвусмысленно предлагал прогуляться до вечера. Что ж, у него были свои тайны, а у меня — свои.
Я в то время со всей энергией юнца, пытающегося умными и красивыми идеями возместить недостаток жизненного опыта, сопереживал новоявленным демократам в их беспощадной борьбе со власть имущими. Тогда я еще не знал известной фразы о том, что нет демократов, а есть борцы за демократию, и поэтому искренне верил, что стоит совершить новую капиталистическую революцию — и у нас тут же наступит светлое будущее, все станут жить хорошо и привольно, а на березах будут круглый год вызревать бананы и ананасы. Вместе с такими же пламенными оболтусами мы отважно боролись с коммунизмом, расписывая заборы демократическими призывами и яростно агитируя всех своих знакомых. Помни