— Руки коротки у твоих коммунистов — Ельцина к стенке поставить! — закричал я в ответ, невзирая на отчаянные жесты матери.
— Что-о-о-о? — протянул отец. Ноздри его раздувались, как у взмыленного жеребца. — Ты что, дурак, не соображаешь, что говоришь?
Он испуганно окинул взглядом комнату, словно опасаясь, что нас подслушивают.
— Да ты хоть понимаешь, что произойдет, если где следует узнают, что мой сын ляпнул такое?! Сам себя погубишь, безмозглый дурак, а заодно и отца с матерью!
— Успокойся, Иван, ну что же ты нервничаешь! — торопливо защебетала мать, почуяв неладное. — Владик растерялся, он ведь только что проснулся и еще не понимает, что говорит. Ты ведь пошутил — правда, сынок?
Ее суетливое участие только разозлило меня, а когда я злюсь, меня останавливать бесполезно.
— Сейчас не время для шуток, — ответил я со всей горячностью идейного юнца семнадцати лет от роду. — Если коммунисты развяжут новую гражданскую войну, то мы будем с ними сражаться!
Возможно, сейчас эти слова вам покажутся смешными или вульгарными, но следует помнить, что тогда я действительно был готов воевать за демократию до последней капли крови и уже представлял себя в мечтах кем-то вроде Мальчиша-Кибальчиша, с той только разницей, что сражаться приходилось не за Красную Армию, а как раз наоборот.
— Сражаться! — разъярился отец. — Сопляк, полудурок! Вы только поглядите — он будет сражаться! Да я тебе сейчас так посражаюсь — мало не покажется! — И он принялся торопливо расстегивать свой широкий ремень.
— Нет! — закричала мать, хватая его за руки. — Иван, подожди! Он извинится!
Отец грубо оттолкнул ее, и она неловко повалилась на диван. Я остолбенел и, не в силах пошевельнуться, наблюдал, как ее тело выгнулось так, что голова стукнулась об изголовье, глаза вытаращились, и она начала с равными промежутками судорожно и пронзительно подвывать, как, должно быть, воет при свете луны угодившая в капкан волчица.
— До чего мать довел, паскуда! — прохрипел отец. Ему к тому времени удалось снять ремень, и он со всей силы, наотмашь хлестанул меня им по щеке. Где-то на третьем ударе я словно очнулся и перехватил свистнувшую в воздухе тугую петлю. Я рванул ее на себя, и она неожиданно легко поддалась, несмотря на то что отец изо всех сил вцепился в ремень. Только тогда я неожиданно понял, что он гораздо слабее меня и к тому же почти старик.
Я вырвал у него ремень и отбросил прочь. Отец так и остался стоять, опираясь на кресло и тяжело дыша, а мать на диване все еще корчилась и монотонно выла, безуспешно силясь подняться. Я кинулся на кухню и принес стакан воды. Отец почти вырвал его из моих рук и сам поднес к губам матери. Ее зубы дробно застучали по стеклу. Я стоял как истукан, не зная, что делать и что говорить.
— Марш в свою комнату! — не оборачиваясь, приказал отец. — И чтобы духу твоего здесь не было!
Эти слова, а в особенности тон, которым они были произнесены, возмутили меня до глубины души. Меня словно нашкодившего ребенка хотели поставить в угол!
— Я уйду, — ответил я. — Но не в комнату, а прочь из этого дома. Если по городу двигаются танки, значит, коммунистам противостоит реальная сила. И я должен быть с ней, а не с вами.
Мать дернулась, и отец пролил остатки воды на ее лицо. Он отставил стакан в сторону и всем телом повернулся ко мне. В его глазах отразился такой гнев, что я испугался, как бы он не попытался ударить меня. Мне очень не хотелось применять силу к папику. Однако он всего лишь указал рукой на дверь и хрипло сказал:
— Убирайся, подонок! Ступай к своим демократам, к своему Бореньке Ельцину, ко всем чертям! Ты мне больше не сын… — Его кадык дернулся, и он заорал, неистово жестикулируя: — Вон! Вон из моего дома!
Мать изо всех сил попыталась что-то сказать, но из ее груди вырывался только звериный вой, а безумные глаза смотрели с бесконечной болью на ослепительно белый потолок.
— Вон отсюда! — продолжал кричать отец.
Я коротко кивнул и, не надевая куртки, пулей выскочил из квартиры. На душе было скверно и грязно. Отдышавшись в подъезде, я осторожно выглянул на улицу и вышел в новый мир, внешне почти не изменившийся, но уже совсем не тот, что вчера, и мне было ясно, что эти изменения необратимы.
Сейчас, когда я вспоминаю свои действия девятнадцатого августа, я не могу отделаться от ощущения, что вместо меня действовал какой-то автомат, а я наблюдал за происходящим как за кошмаром, которым невозможно управлять и из которого нельзя выйти. Выйдя из дома, я, повинуясь какому-то чутью, направился к центру города. Когда я услышал о перевороте, то подумал, что улицы непременно должны надолго опустеть, а редкие пешеходы опасливо пробираться между многочисленными патрулями и бронетехникой. Как ни странно, все было совсем не так. По улицам деловито сновали люди, из какого-то небольшого кафе доносилась приглушенная музыка, а на занавесях, закрывавших окна, плясали блики цветомузыки. Ближе к центру становилось все оживленнее, люди переговаривались, сообщая друг другу последние слухи, и даже начали появляться первые листовки. Рядом с улицей Разина я повстречал одного своего старого знакомого по секции вольной борьбы. Он возбужденно оглядывался по сторонам и слонялся по городу без видимой цели — вероятно, из чисто спортивного любопытства.
— Представляешь, — с ходу поведал он, едва успев со мной поздороваться, — мне полчаса назад звонила тетка из Германии. Оказывается, у них по телевизору передают, что в России путч, Горбачев арестован, а Белый дом обстреливается из «катюш».
— Что за бред? — удивился я. — Ну какой же человек в здравом уме будет применять «катюши» на улицах Москвы? Брешут, наверное.
— Конечно, брешут! — согласно закивал приятель. — Теперь все западные журналюги сидят в своих посольствах с полными штанами и боятся в окно выглянуть. А еще мне тут рассказали…
Он торопливо, как ребенок, наконец-то нашедший интересную игрушку, принялся рассказывать о том, что произошло в последние часы и, судя по всему, должно было случиться вскоре в самом центре, на Манежной площади, куда, опять же по слухам, Ельцин призвал собираться все дружественные ему силы.
— Значит, нам туда дорога, — решил я.
— А мне в общем-то все равно, — пожал плечами приятель. — Тут сейчас везде развлекуха творится. Когда еще такое шоу увидишь! Блажен, едрена мать, кто посетил сей мир в его минуты роковые…
Когда мы проходили мимо ГУМа, мне запомнилась длиннющая очередь — по-видимому, там давали какой-то дефицит. Люди с авоськами копошились и напирали друг на друга, будто во всем мире не было ничего важнее этой длинной уродливой очереди, в которой многие даже твердо не знали, за чем же они стоят.
На Манежной площади к моменту нашего прихода уже толпилось несколько тысяч человек, и толпа постоянно прибывала, стекаясь из окрестных улиц. В воздухе метались лозунги: «Фашизм не пройдет», «Язова, Пуго, Крючкова — под суд!». Какой-то пьяный студент с увлечением рассказывал, как только что прогнали Жириновского. Он громко хохотал и жалел, что так и не попал в него пустой пивной бутылкой. Мы продирались к центру митинга, когда толпа внезапно заволновалась и дрогнула. По ней пронесся глухой недовольный рев тысяч голосов. Со стороны Большого театра к площади подъезжала колонна БТРов. Благодаря своему немаленькому росту я урывками видел, как они надвигаются на первые ряды митингующих, которые что-то неразборчиво кричали, взявшись за руки, как с них полетели в толпу какие-то предметы, напоминающие жестяные банки… «Началось…» — подумал я, приготовившись к самому худшему. Однако когда мне удалось приблизиться к первым рядам, я с некоторым удивлением увидел, что БТРы остановились и на них, размахивая лозунгами, пытаются забраться демонстранты.
Честно говоря, я не вижу причины подробно обрисовывать все то, что я видел в этот день. Все это уже многократно описано в газетах и книгах и к тому же вряд ли сможет помочь господам психологам в исследовании моей личности, поскольку означенная личность, разумеется, играла в этих событиях роль одного из сотен тысяч статистов с заранее распределенными ролями и короткими малозначительными репликами. Кроме того, должен признаться, что воспоминания мои по большей части отрывочны. Помню, что вскоре после того, как нам удалось остановить колонну бронетехники, я помогал по мере сил корежить водометы, которыми пытались нас разогнать, пока они не отступили в весьма плачевном состоянии. Затем по толпе прошелестел слух, что готовится штурм Белого дома, и мы двинулись на Краснопресненскую набережную. По обеим сторонам моста стояли танки, уставив тупые стволы на проезжую часть, и какой-то майор вещал в пространство перед собой, что приказа стрелять нет и не будет, и для пущей убедительности совал всем желающим в лицо пустой магазин от своего пистолета. Однако ему никто не верил. Напротив, кто-то божился, что в четыре часа начнется штурм здания, и толпа послушно бросилась выковыривать из брусчатки булыжники поувесистее и сооружать импровизированные баррикады. В ход пошли все подручные средства — мусорные баки, скамейки, бетонные блоки. Кто-то даже притащил куски ограды ближайшего парка. Возможно, вы, господа психологи, сочтете себя разочарованными, потому что при изложении этих событий я предпочитаю описывать не свою личную реакцию на происходящее, а всего лишь действия толпы, но мне это кажется наиболее целесообразным. Поймите меня правильно, в эти часы меня, по сути, не было, я представлял собой всего лишь микроскопическую часть толпы, действовал вместе с ней и мыслил ее категориями.
Вечером, когда уже начало темнеть, на баррикадах выступил Ельцин. Я изо всех сил старался пробиться в первые ряды, ловя каждое слово Президента России. Тем не менее слов я почти не услышал, хотя сам вид Ельцина, на всю толпу излучающего энергичность и решительность, говорил о том, что пришел наконец-то его звездный час, время неслыханного взлета, равного которому он не испытывал никогда и не испытает впредь. Тогда, в дни путча, вокруг него сплотились все. Люди прибывали ежечасно, ежеминутно — и штатские, и военные. Студенты, казаки, десантники генерала Лебедя и перешедшие на сторону защитников Белого дома танкисты, бывшие советские граждане и те, кого будут расстреливать в этом же доме два года спустя, — все были объединены одной целью.