– Что? – поражается Малин. – Прости, но я ничего не понимаю.
Дайте тоже сидит с открытым ртом.
– Можешь повторить? – хмыкает он.
– Кожа под ногтями жертвы номер один принадлежит жертве номер два, – поясняет Самира. – И на руках Карлгрена есть царапины, которые могли быть нанесены Ахоненом. Таким образом жертвы явно участвовали в драке незадолго до смерти Ахонена. Но Карлгрен скончался позже.
– Чертовщина! – шепчет Дайте и трет руки о дешевые синтетические брюки так, что возникает статическое электричество и слышно легкое потрескивание.
Самуэль
Я читаю Зомби-Юнасу, но едва слышу свои слова. Мысли витают далеко. Далеко от Стувшера, Игоря и Ракель, чуть не застукавшей меня вчера за кражей «Фентанила».
Вспоминаю эсэмэс от мамы.
Возвращайся домой. Я люблю тебя!
Бедная, бедная мама.
Она так старалась.
Хоть ее многочисленные попытки спасти меня от меня самого и закончились неудачей, по крайней мере она старалась.
Столько раз она таскала меня в церковь. Помню строгие взгляды старших братьев, помню этого безумца Стивена, который что-то лопотал на молитвенном языке, утверждая, что Страшный суд близок, потому что люди пользуются кредитками.
Но лучше всего помню голос пастора.
Он, кстати, звучит так же, как голос у меня в голове, постоянно напоминающий о том, какое я ничтожество.
Наверняка это неслучайно.
Не важно.
Они всячески пытались сделать из меня доброго христианина. Сначала детская библейская школа, потом христианские скауты, ходатайственная молитва и прочая религиозная дребедень. Например, они сажали меня в круг и молились за спасение моей души.
Просто клиника.
Все эти усилия привели к обратному результату. У меня даже был период лет в четырнадцать-пятнадцать, когда я действительно читал священные книги просто для того, чтобы уметь возразить маме.
Я объяснял ей, что христианство придумал не Иисус, а чувак по имени Павел, который, не говоря уже о том, что он был римлянином, иудеем и преследовал христиан, еще и был закоренелым шовинистом и посылал самодовольные послания христианам по всему миру. Прикидывался лучшим другом Иисуса, хотя не был даже его учеником.
Я был хитер. Использовал те же методы, что и община.
Мама рыдала в голос и говорила, что в меня вселился дьявол, что моя душа потеряна, что я осквернен.
Да, так она и говорила.
Как о грязной туалетной бумаге.
Смотрю на Зомби-Юнаса. Где его бессмертная душа?
Лицо как застывшая маска. Рот приоткрыт. Кожа лоснится, словно ему жарко. Тело неподвижно лежит в постели. С трубки, торчащей из носа, свешивается прозрачная капля.
Наверно, он только что поел. Если так можно сказать о человеке, которого кормят через трубку.
Снова думаю о маме.
Она винит себя в том, что из-за нее я не закончил гимназию и работаю на Игоря. Думает, что дело в том, что у меня не было отца и уютного домика в пригороде.
И что все было бы по-другому, примирись я с религией.
Как бы мне хотелось объяснить ей, что религия тут ни при чем.
Я один виноват во всех своих несчастьях.
Бедная мама. Столько усилий потрачено впустую.
Порой я думаю, нет ли у нее какого-нибудь тайного воздыхателя. Я был бы только рад. Мне не нравится, что она пожертвовала всем ради меня.
Может, у нее было что-то с этим приятелем – мерзким американцем Исааком, который навещал нас на мой день рождения и Рождество и заставлял сидеть у него на коленях.
Я боялся возразить и сидел, а он пялился на меня, как кот на сметану. Словно хотел съесть.
Или еще что похуже.
Я делал это только ради мамаши, которая старалась – готовила еду, покупала всем подарки и так далее.
Пусть во мне и сидит дьявол, но я не чудовище.
Зомби-Юнас стонет. Тело его подергивается, веки дрожат, мне на долю секунды кажется, что он вот-вот очнется, но он продолжает лежать неподвижно.
Я читаю дальше.
Главный герой едет в Испанию на рыбалку. Несмотря на нерабочий член, живется ему неплохо. Разъезжает по Европе, зависает в барах и болтает с разными интересными людьми.
Юнас снова стонет. Я откладываю книгу, поднимаюсь и склоняюсь над ним.
– Ты в порядке? – спрашиваю я, хоть и знаю, что он ничего не слышит.
Он стонет и шевелит одной рукой, тянется к тумбочке. Рука вся трясется.
– Арррргх… – вырывается у него из горла.
Я замираю от страха.
Это припадок, о котором говорила Ракель?
Урррррхх…
Тело выгибается дугой, словно он тянется к чему-то на столе. Струйка пенной слюны ползет изо рта вниз по щеке.
Но на тумбочке нет ничего, кроме вазы с вянущей розой и книгой, которую я сам туда только что положил.
Может, он хочет, чтобы я продолжал читать? Это он пытается сказать?
– Ты в порядке?
– Гаааа…
Он сжимает руку, но указательный палец остается свободным и словно указывает на тумбочку.
Я в недоумении.
На стене со стороны кровати видны царапины, словно Юнас цеплялся за нее ногтями.
Бедняга.
– Погоди!
Я бегу за Ракель.
Сперва ищу ее в ее комнате, где она стучала по клавиатуре все утро.
Но ее там нет. Стол убран, крышка ноута закрыта.
Бегу в коридор и распахиваю дверь в сад.
Меня встречает теплый летний воздух. Пахнет розами, фиалками, сырой землей. Шмели жужжат над клумбами.
Пестрая мухоловка выглядывает из скворечника, прибитого на фасаде. Она покормила птенцов и собирается на охоту за новыми насекомыми.
Самца не видно, может, гоняется за другими самками – у них так принято. А самка кормит птенцов весь день напролет. Делает для них все, что в ее силах.
Я снова думаю о матери, и настроение моментально портится.
Ракель на корточках сидит перед клумбой с розами с секатором в руке. Голова повязана платком, на руках – садовые перчатки. Кожа на плечах красная от яркого солнца. Рядом с ней плетеная корзина с обрезанными цветами и сухими ветками.
При виде меня она мрачнеет.
– С Юнасом что-то не так, – выдыхаю я.
Она вскакивает, отшвыривает секатор и бежит к двери, на ходу стаскивая желтые перчатки. Они остаются лежать на траве, подобно гигантским лисичкам.
– Он что-то сказал? – со страхом в голосе восклицает она.
Я улавливаю в голосе что-то еще. Надежду?
– Нет, только рычал что-то.
Ракель вбегает в комнату Юнаса, опускается на колени перед кроватью и начинает гладить его по волосам. Косынка сползла с головы на спину.
– Юнас, дорогой, как ты?
– Агх… – отвечает Юнас, – аххххг.
Тело в кровати замирает и снова натягивается как струна. Кровать издает неприятный скрип.
– Быстрее, – командует Ракель. – Дай мне шприц и бутылочку с полки.
Я поворачиваюсь и провожу взглядом по полкам с пластиковыми пакетами, хирургическими перчатками и банками с лекарствами. И вижу шприц в пластиковой упаковке и стеклянный пузырек.
Хватаю шприц, пузырек и протягиваю Ракель. Она разрывает упаковку, достает шприц, втыкает в пузырек и набирает немного лекарства. Потом поворачивает шприц иглой вверх и выдавливает прозрачную капельку из иглы.
– Помоги мне его повернуть.
Я от страха чуть не наделал в штаны, но полон решимости помочь.
– Бери за плечо, а я возьмусь за бедро.
Совместными усилиями мы переворачиваем Юнаса на бок.
Ракель стягивает простыню и вонзает шприц ему в ягодицу.
– Аугх, – хрипит Юнас, еще сильнее выгибаясь под нашими руками. Но уже спустя секунду он делает глубокий вдох и расслабляется. Плечи опускаются, голова падает на белую подушку, лицо смягчается.
Ракель опускается на пол спиной к кровати. С губ ее срывается стон.
Посидев так пару минут, она поднимается, выбрасывает упаковку от шприца в корзину и поднимает с пола косынку.
– Спасибо, – со слезами на глазах благодарит она. – Спасибо, Самуэль! Не знаю, что бы я без тебя делала.
Я молча киваю, но чувствую, как щеки вспыхивают от гордости и смущения.
– Пошли, – зовет она, – я сделаю нам чай. Он теперь будет спать.
Мы молча пьем чай в желтой кухне.
За окном сгущаются тучи, ветер треплет ветви деревьев.
Будет дождь.
У Ракель усталый и грустный вид. Она сидит, склонив голову, и держит чашку двумя руками.
Снова я поражаюсь тому, как она похожа на мать. И дело не только во внешности, а в выражении лица.
Она выглядит такой несчастной.
– Будет полегче, когда Улле вернется, – вздыхает она.
– А где он?
Она удивленно смотрит на меня.
– А я разве не говорила? Он в Стокгольме в социальном фонде. Занимается делами. Вернется через пару дней. Но он заканчивает свой роман, так что будет все время работать.
Я потягиваюсь, и мобильный чуть не выпадает из кармана. Я достаю его и кладу рядом с чашкой.
Ракель смотрит на экран.
– Можно глянуть? – спрашивает она и тянется за мобильным.
Я неохотно показываю ей заставку, на которой мы с мамой позируем на фоне новой красной спортивной тачки пастора.
– Твоя мама?
Я киваю.
Ракель рассматривает фото.
– Вы так похожи, – говорит она. – Та же форма лица, та же…
Она замолкает.
– Погоди-ка.
Ракель идет в комнату Юнаса и возвращается с фотоальбомами. Садится и начинает листать один из них.
Черты лица смягчаются, а глубокая морщинка на лбу разглаживается. Ракель с упоением разглядывает фото мальчика лет пяти. Одетый в футболку Человека-Паука, он сидит в детском автомобильчике. Бледные ноги все в красных пятнах как будто от комариных укусов.
– У меня такая же была, – говорю я и нагибаюсь вперед, чтобы рассмотреть получше.
Аромат Ракель – цветы апельсина и марципан – щекочет мне нос. В животе какое-то странное ощущение. Как-будто только что проснувшийся шмель жужжит внутри.
– Такая же машинка? – улыбается она.
– Нет. Футболка.
– Он просто обожал эту идиотскую футболку. Долго носил ее даже после того, как она пришла в негодность, год уж точно. Мне было стыдно перед воспитателями в садике.