Я присаживаюсь за стол и наливаю себе сока.
Ракель ставит на стол передо мной тарелку румяных блинов.
– Приятного аппетита.
– Спасибо, – выжимаю я из себя, чуть не рыдая.
– Мне нужно в магазин, – сообщает она, снимая фартук и вешая на крючок рядом с плитой. – Присмотришь за Юнасом?
– Конечно, – отвечаю я, немного успокоившись.
Я – хороший, говорю я себе.
Я такой же, как все. Я попал в неприятности и делаю все, что в моих силах, чтобы из них выбраться.
У меня не было другого выбора.
Зомби-Юнас неподвижно лежит в постели.
Слабый запах мочи, пронизывавший душный воздух комнаты, смешивается с ароматом красной розы. Она одиноко стоит на столе, прямая, как восклицательный знак.
Я наклоняюсь ближе, чтобы внимательно рассмотреть его лицо.
Ноздря, из которой торчит трубка, вся красная и воспаленная. Местами кожа облезла до мяса. Губы еще суше, чем раньше, и все в трещинах.
– Привет, – здороваюсь я и тянусь за бальзамом. Аккуратно смазываю Юнасу губы.
Он никак не реагирует, но из уголка рта стекает тонкая струйка слюны.
Я бережно вытираю ему лицо салфеткой и кладу ее рядом с вазой. Потом беру крем для рук и начинаю смазывать холодные тонкие пальцы.
– Что скажешь? Дочитаем тот стих?
Он, разумеется, не отвечает, но мне любопытно, что там произойдет со львом, ягненком и раненым голубем, мечтавшим вернуть крылья.
Я вытаскиваю листы, спрятанные под матрасом, сажусь в кресло и начинаю читать.
Ты был голубкой, я – ягненком,
Лев тебя предупреждал,
Рычал, чтобы ты остановился,
Но зубы были такими острыми,
А когти такими длинными,
Что он порвал твое тело,
Когда пытался тебя поймать.
Голубки больше не было.
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
Я опускаю лист на колени. Стихотворение продолжается на обратной стороне, но мне больше не хочется читать.
Что-то в этом тексте меня отталкивает.
Это стихотворение – плод больного воображения.
И не просто больного, а помешавшегося на Библии. Потому что я-то точно знаю, что все это значит, не зря же я столько времени провел в компании придурков из маминого библейского кружка.
Смотрю на текст. Перечитываю последние строки.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
От этого стихотворения у меня волосы встают дыбом. Но я не могу объяснить почему. Что-то в моем подсознании шевелится, как огромное черное чудовище в глубине, но не спешит выплыть наружу, хоть я и настойчиво зову его.
Я складываю листы со стихотворением, сую в задний карман джинсов и смотрю на Зомби-Юнаса.
Его тело сотрясается от дрожи. Кулаки судорожно сжаты.
Черт!
Он же не думает отбросить коньки в мою смену?
Но через секунду кулаки разжимаются, и он успокаивается. На губах появилась белая пена, какая бывает вокруг морских скал в сильный ветер.
Я тянусь за салфеткой и вытираю ему губы. Мне не по себе.
– Я должен уехать, – говорю я. – Прости. Ничего личного. Просто пора валить.
Подумав, добавляю:
– Надеюсь, ты скоро поправишься.
Больше я не знаю, что сказать, как объяснить, почему я должен сделать то, что должен.
Я просто сижу в кресле и тяну время.
Хлопок двери говорит о том, что Ракель вернулась. Я слышу, как она убирает продукты в холодильник и проходит в свою комнату.
Подождав еще полчасика, решаю, что пора.
Беру руку Юнаса и осторожно пожимаю, не хочу, чтобы у него остались синяки.
– Пока. Выздоравливай.
Он не реагирует.
Иду в прихожую и стучусь к Ракель.
– Входи! – кричит она.
Приоткрыв дверь, вижу ее за столом с включенным ноутбуком.
Она чертовски много работает.
Ракель снимает очки, опирается локтем о стол и смотрит на меня:
– Все в порядке?
Я киваю.
– Он спит. Мне нужно съездить прикупить пару вещей.
– Хорошо, – говорит она. – Можешь купить мне велосипедный замок на заправке, если будешь проезжать мимо?
– Конечно, – отвечаю я.
Мне тут же становится стыдно за то, что она никогда не увидит этот велосипедный замок. Потому что скоро я буду далеко отсюда.
– Пары сотен хватит?
– Думаю, да, – кладу деньги в карман.
В лучах солнца, проникающих через окно, волосы Ракель горят как медь. Она ловит на себе мой взгляд и улыбается.
Я сглатываю и борюсь с желанием бежать отсюда со всех ног, потому что мне невыносимо видеть, как они сидит там на стуле в полном неведении о своей неотразимости.
Вместо этого я вежливо улыбаюсь, как примерный мальчик.
Она открывает ноутбук, надевает очки и поворачивается, словно давая понять, что разговор окончен.
Я иду в прихожую, надеваю рюкзак и ботинки.
Уже собираюсь выйти, как за спиной раздаются шаги. Это Ракель.
– Самуэль, – говорит она едва слышно, – я только хотела сказать спасибо. Ты так добр к Юнасу. Я видела, что ты смазал ему руки кремом. Для меня так много значит твоя помощь. Особенно сейчас, когда Улле в отъезде. Хорошо, когда в доме есть мужчина.
– Спасибо, – бормочу я.
Хорошо, когда в доме есть мужчина.
Я заливаюсь краской. Мне стыдно за собственную ничтожность. Я последний мудак. Ведь я собираюсь обмануть ее и бросить.
Я открываю входную дверь и бросаю на Ракель последний взгляд.
И вижу, как улыбка сходит с лица, зрачки расширяются, а губы вытягиваются в букву «О».
– Что? – спрашиваю я, чувствуя, как теплый ветер, ворвавшийся в дом, ласкает мне затылок.
Ракель не отвечает.
Рот у нее открывается, и с губ срывается истошный крик, от которого у меня чуть не разрывается сердце.
Я медленно поворачиваюсь к двери.
Огромная фигура нависает надо мной. Мускулы выпирают из-под тесной майки. Татуированная кожа блестит от пота. Челюсти крепко сжаты. Глаза совершенно пустые, как будто их выкололи, а вместо них вставили пуговицы.
Это Игорь.
Манфред
Порой я думаю, что все было бы легче, не будь между нами такой разницы в возрасте.
Разумеется, Надя по-прежнему была бы больна, и я по-прежнему боролся с чувством вины.
Но не так сильно или не таким образом, потому что для Афсанех я всегда был в минусе. Она будто сделала мне гигантское одолжение уже тем, что выбрала меня себе в партнеры, несмотря на разницу в возрасте и солидный багаж в виде избалованной бывшей жены, трех взрослых детей и пары десятков лишних килограмм.
Но она не просто приняла мою семью. Она полюбила их с первого взгляда. И дети ее обожают. Даже Беатрис она нравится, что уже настоящее чудо, потому что этой женщине никто никогда не нравится.
Возможно, жена так быстро привязалась к моей семье, потому что у нее не было своей. Она была младенцем, когда ее отца и старшего брата убили в Иране в начале восьмидесятых – после прихода к власти исламистов под предводительством аятоллы Хомейни. Ее мать получила ужасные вести, когда была на рынке, и в чем была бежала из страны с Афсанех на руках. Тремя месяцами позже они прибыли в Стокгольм и начали медленно строить жизнь заново. Все шло нормально, пока мама не умерла от инфаркта, когда Афсанех только исполнилось восемнадцать.
Все это Афсанех рассказала мне еще при первой встрече. Она не скрывала, что мечтает о собственной семье. И когда она забеременела, мне не хватило смелости сказать, что у меня уже есть трое детей и что для младенца я староват.
Мне не хотелось ее огорчать.
Афсанех так мечтала о семье, а я не сумел ее сохранить. Я должен был сделать все возможное, чтобы помешать нашему ребенку выпасть с третьего этажа.
У меня сердце сжимается при воспоминании, как перемазанная маслом ручонка Нади выскальзывает из моей, а внизу дорожные рабочие бегут к дому.
Если бы не Гржегорж Цибульски – двадцатипятилетний гастарбайтер из Польши – Надя уже была бы мертва. Он попытался поймать ее и притормозил удар.
Мы с Афсанех навестили его с цветами, чтобы поблагодарить. Несмотря на сломанную руку, он был в хорошем настроении и обрадовался визиту.
Мы уже тогда знали, что врачи не дают обещаний, но не могли представить, что это пограничное состояние между жизнью и смертью продлится так долго.
Я смотрю на Надю.
Она мирно спит на больничной койке. Солнечные лучи гуляют по ручке, окрашивая покрытую пушком кожу в золотистый цвет.
Интересно, о чем она думает, погруженная в дрему, называемую комой. Видит ли она сны? Чувствует ли она что-то или пребывает в глубоком сне? Слышит ли она нас так, как можно услышать, что происходит за закрытой дверью, стоит только прислонить к ней ухо? Кто знает, может, оболочка между ее сном и нашей реальностью тоньше, чем мы думаем?
Может, если сильно захотеть, можно до нее достучаться?
Нужно только искупить свою вину.
Снова оно – магическое мышление, которое не приводит ни к чему хорошему, только к самобичеванию и угрызениям совести.
Афсанех поднимается и склоняется над Надей.
– Почему она не просыпается? – спрашивает она.
– Они сказали, что вчера она отреагировала на боль. Это хороший знак.
– Я хочу, чтобы она проснулась, – говорит Афсанех.
Теперь она разговаривает прямо, как дети, не прибегая к вежливым конструкциям и оборотам.
– Ты же знаешь, что на это может уйти время.
– Я больше не могу ждать. Я хочу, чтобы она проснулась сейчас.
Афсанех достает мобильный и садится на корточки.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Фотку.
– Это я вижу, но зачем?
Она не отвечает. Вместо этого Афсанех садится рядом со мной на стул и что-то начинает писать на мобильном.
Вообще-то в больнице нельзя пользоваться мобильным, но Афсанех плевать. Она утверждает, что по мнению ее друга Луве – доктора физики – мобильный не может повлиять на работу медицинских приборов.