Проходя мимо урны, останавливаюсь и кидаю паспорт и кредитку Улле в урну, полную пустых банок, памперсов и мешочков с собачьим говном.
Нужно навести порядок в моей жизни. И сначала нужно вернуться к Ракель, которая спасла мне жизнь.
Нельзя оставлять ее там одну с Юнасом. Это неправильно.
Нет, я поеду назад, уволюсь и буду помогать ей, пока она не найдет мне замену. Может, мы все-таки пойдем вместе в полицию и расскажем, что произошло с Игорем.
И я куплю ей тот велосипедный замок с заправки, который она просила. Так будет правильно.
И в эту секунду происходит что-то странное. Тяжесть в груди исчезает, голос в голове затихает. Становится легче дышать, напряжение пропадает.
Я иду заводить мотоцикл, но что-то красное за магазином привлекает мое внимание.
Подхожу ближе и вижу, что это автомобиль мамы, припаркованный во дворе.
В машине пусто. Стекло со стороны водителя опущено на сантиметр. В машине нет кондиционера: мама часто ездит с открытыми окнами.
Я задумываюсь.
Если мама попала под дождь в Стувшере, то логично было бы спрятаться в магазине или в баре, или пересидеть в машине.
Или она оставила машину и вернулась домой на общественном транспорте?
За последние полгода эта тачка ломалась три раза. Однажды маме пришлось ехать на автобусе аж из Норртэлье.
Так что такой вариант возможен, но маловероятен.
Может, она прячется где-то под деревом, но я не хочу искать ее по всему Стувшеру на случай, если парни Игоря где-то рядом.
Может, лучше назначить новое время встречи где-то поблизости.
Я смотрю на открытое окно и думаю. Потом открываю рюкзак, достаю бумагу из кармана джинсов и разворачиваю.
Это больное стихотворение Улле.
Читаю последнюю строфу.
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
Под стихом достаточно места. Я опускаюсь на корточки, достаю ручку, кладу лист на коленку и начинаю писать.
К тому времени, как я паркую мотоцикл рядом с машиной Ракель, дождь почти кончился.
На дороге образовались глубокие лужи. Высокую траву прибило дождем к земле. Она лежит мягкими волнами, как свежевымытые волосы.
Дом имеет тот же идиллический вид, что и раньше. Трудно представить, что тут кого-то забили до смерти чугунным ягненком.
Я поеживаюсь при воспоминании о том, как Игорь заламывал мне руки, как бил меня головой об пол. Я инстинктивно подношу руку к лицу и ощупываю распухший нос.
По крайней мере, я могу нормально дышать.
Снова раздается удар грома, и я оборачиваюсь. Темно-фиолетовые тучи медленно плывут по небу, направляясь к Стокгольму.
Я подхожу к дому, достаю ключ и открываю.
Ягненок стоит на прежнем месте у стены. Слабый свет лампы освещает прихожую. Пахнет чистящими средствами и хлоркой.
Снимаю кеды и тонкую куртку, которую одолжил из гардероба Улле. И достаю велосипедный замок.
Он представляет собой длинную черную цепь, покрытую красной пластмассой. Кассир заверил меня, что это лучшая из всех представленных у них моделей. Видимо, его не так легко перепилить или перерезать, как другие замки.
В комнате Юнаса раздаются шаги, и в дверях появляется Ракель.
Она бледная, глаза красные и опухшие.
– Самуэль! – шепчет она.
Подходит ко мне и сжимает в объятиях.
– Я ездил за покупками, – говорю я.
У нее теплая кожа. Длинные волосы щекочут мне руку. Я слышу ее сердцебиение – быстрое и легкое, как у птички. Чувствую, как грудь вздымается от каждого вздоха.
Это и возбуждает, и трогает до слез.
– Юнас… – шепчет она и гладит меня по волосам.
– Что? – удивляюсь я и пытаюсь высвободиться.
Она разжимает объятия и берет мои руки в свои. Заглядывает мне в глаза. Я еще не видел ее такой серьезной.
– Пойдем! – шепчет она едва слышно.
– Я купил велосипедный замок, – бормочу я, показывая красный замок.
Ракель останавливается и недоуменно смотрит на меня.
Я тотчас жалею о своих словах.
Какой же я дурак. Испортил этот волшебный момент болтовней о чертовом замке, до которого никому нет дела.
Она берет замок, взвешивает в руке, словно думая о чем-то, кладет на кухонную стойку и идет в комнату Юнаса.
– Спасибо, – бросает она через плечо.
Я следую за ней.
В комнате темно. Одинокая свеча горит на столике рядом с розой. Язычок пламени подрагивает на сквозняке. Мы садимся. Ракель – на стул, я – на кресло.
Одинокие капли дождя постукивают по окну.
Ракель сидит, сцепив руки на коленях в замок. Взгляд ее прикован к Юнасу.
Я смотрю на нее, на свечу, на зомби-Юнаса, неподвижно лежащего в кровати. Кожа у него прозрачная, рот приоткрыт в безмолвном крике.
– Какая ирония, что мы окрестили его Юнасом, – шепчет Ракель.
– Да?
– Ты знаешь историю о пророке Ионе и ките?
– Да, – отвечаю я коротко, у меня нет никакого желания рассказывать о том, как в детстве мама заставляла меня ходить в библейскую школу.
Ракель бросает на меня короткий взгляд.
– Мой отец был священником, – говорит она. – Я знаю все библейские истории. Как бы то ни было. Иона бежал от Господа и попал в жестокий шторм в море. Он сказал морякам выбросить его за борт, ибо это он разгневал Господа. Они так и сделали. Иону проглотил кит. Или, если верить старым переводам, просто рыба. Трое суток он провел в утробе кита. Он молился Богу, и под конец кит выплюнул его на сушу.
– Ага, – произношу я, гадая, к чему она все это рассказывает.
– Когда Юнас заболел, я подумала, что он будто заперт в утробе кита. Он не мог общаться, был изолирован от мира, как зародыш в утробе матери.
Я молчу.
– Как я молилась, – продолжает Ракель. – Но Бог не выполнял Свою часть сделки. Юнас никак не просыпался. Оставался внутри кита. Но я заботилась о нем. Была рядом. Он был единственным, что у меня осталось. Господь должен был это знать. Понимаешь?
Ракель встает и идет ко мне. Встает за креслом и кладет руки мне на плечи.
Я все еще ничего не понимаю.
Совсем ничего.
– Мне так жаль, – шепчет она. Ее пальцы больно впиваются мне в плечи.
Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Но ее взгляд устремлен на Юнаса.
И вдруг понимаю.
Юнас.
Внутренности скручивает узлом. В ушах шумит. Стены надвигаются на меня, грозя расплющить. Стук капель по подоконнику оглушает.
Он не дышит.
Зомби-Юнас не дышит.
Пернилла
Я гляжу на темное море и пытаюсь осознать происходящее.
Отца больше нет. Самуэль не пришел.
Помимо горя, вызванного смертью отца, и страха за Самуэля меня переполняет чувство одиночества и беспомощности. Я словно дерево без корней или лодка, унесенная в бескрайнее море.
Без Самуэля и отца у меня нет ни прошлого, ни будущего. Кто я без них? Существую ли вообще?
Я пытаюсь принять болезненную правду: отца больше нет, Самуэля нет.
Отец больше не вернется. Это я знаю. Но Самуэль?
С ним никогда ничего не знаешь.
Исчезать – одна из основных черт его характера.
Как-то в мае мы должны были встретиться на площади, чтобы поехать навестить отца в его день рождения. Я ждала больше часа. Решила, что его или ограбили, или избили, или он попал под машину. Я уже хотела пойти, и тут он появляется спокойный, как удав, с дроздом в руке, спасенным, по его словам, из помойки.
Сколько раз он путал дни, просыпал, отвлекался на телевизор или что-то на улице или на собственные мысли…
На Самуэля нельзя положиться. Он импульсивен. Концентрация внимания у него не лучше, чем у щенка. Но он не злой.
Он только…
Я пытаюсь подобрать слово, и единственное, что приходит на ум, – безнадежный. Да, я должна признаться, что мой сын безнадежен.
Ветер снова взметает подол, обнажает бедра, но у меня нет сил поправлять платье. Плевать, если кто увидит.
Я думаю об отце.
О том, как сильно я его любила, несмотря на то, что он контролировал каждый мой шаг, несмотря на то, что лишил меня матери.
Я думаю о пасторе и его предательстве. Он заставил свою наивную паству поверить, что он наместник Бога на земле, тогда как он всего лишь обычный старый сладострастец.
Столько мыслей вертится в моей голове.
Все эти мужчины, контролировавшие мою жизнь, с чего они решили, что имеют на это право? Кто дал им это право?
Но ответ на этот вопрос мне известен.
Я дала им право.
Я и никто другой.
Я хватаюсь за капот, всхлипываю, подавляю желание закричать. С трудом открываю дверцу и сажусь на сиденье. Вдыхаю аромат пластика и влажного текстиля. Вставляю ключ в замок зажигания, нажимаю педаль.
Но что-то шуршит под ногой, как пустой пакетик от чипсов.
Снимаю ногу с педали и шарю рукой по полу. Нащупав бумажку, достаю и разворачиваю на приборной панели. Наклоняюсь вперед, чтобы прочитать написанное.
Это какой-то стих. Называется «Оцепенение».
Он про льва и голубку. От последней строки на глаза наворачиваются слезы.
Я выплакал море слез
И лег умирать
На мягкую траву горя.
Но снова появился лев,
И в своей пасти
Он нес невинного голубя…
Что это? Откуда это в моей машине?
Стихотворение оставляет неприятное ощущение. Есть что-то знакомое в этой истории про льва и ягненка, но я не помню, где уже с ней сталкивалась. Внизу листа кто-то нацарапал ручкой сообщение.
Я узнаю неровный почерк Самуэля. Буквы заваливаются одна на другую, как пьяные.
В груди разливается тепло, как после чашки чая.
Можем встретиться у заправки в десять часов? Кое-что ужасное произошло. Я не мог прийти. Целую, С.
Под сообщением Самуэль изобразил карту и пометил нужную заправку большим крестом.
Я кидаю бумагу на пассажирское сиденье и жмурюсь. Перед глазами встает отец. Он просит не встречаться с Самуэлем.