Нет!
Я не повторю своей ошибки.
Смотрю на часы.
Я все еще могу успеть.
Манфред
Самира жестом предлагает нам присесть.
Мы с Дайте садимся на пластиковые стулья. Мой опасно прогибается под моей тяжестью, и я боюсь, что он не выдержит.
Малин мы отправили домой. Незачем нам всем троим портить себе праздник посещением морга.
– Не думаю, что вам есть смысл смотреть останки, – сообщает Самира, закидывая черную косу за спину так, будто это не коса, а длинный шарф. – Буду честной: смотреть там не на что. Тело пролежало слишком долго в воде, четыре-пять месяцев. Судя по всему, его обнаружила семья, отдыхавшая на лодке.
– Тело всплыло на поверхность?
– Нет, – вздохнула Самира. – Они бросили якорь в гавани, а когда хотели плыть дальше…
– Черт, – вырывается у меня. – Только не говори, что…
Самира кивает и смотрит на меня своими красивыми умными глазами, видевшими столько боли.
– Да. Якорь зацепился за цепь, обмотанную вокруг тела, и когда его поднимали…
– Вытащили труп, – брезгливо закончил Дайте.
Мы молча обдумываем новости.
– Что нам известно о жертве? – спрашиваю я.
Самира кивает и спокойно листает записи.
– Труп был обмотан цепями, как и в случае с Юханессом Ахоненом и Виктором Карлгреном. Но ткани мы не нашли. Либо ее смыло, либо преступник ею не пользовался. Я осмотрела останки, но вскрытие планирую на завтра.
– И что можешь сказать?
– Это мужчина, лет тридцати-сорока, точнее пока сказать не могу. Причина смерти пока неизвестна, но у него тоже травмы и переломы, как и у других жертв.
– Очень тяжелые повреждения? – спрашиваю я.
– Да.
– Нанесенные посмертно? – уточняет Дайте
– Сложно сказать. Не уверена, что смогу сказать даже после вскрытия. Учитывая плохое состояние трупа, даже причину смерти будет сложно установить.
– И идентифицировать?
– Тут я настроена более позитивно. Думаю, нам удастся выделить ДНК. И у жертвы ярко выраженный неправильный прикус. Надо дождаться экспертизы судебного ортодонта, но я настроена оптимистично.
Самира что-то рисует на бумаге и показывает нам.
В больнице я встречаю Афсанех. В отличие от меня она была дома и успела поесть и принять душ.
Я ожидал, что жена будет злиться, но она в хорошем расположении духа и даже улыбается.
– Прости, любимая, – извиняюсь я и целую ее в лоб.
– М-м-м, – шепчет она. – Все в порядке.
Жена окидывает меня взглядом:
– Тебе так идет эта бабочка.
Я улыбаюсь, поправляю шелковую бабочку и иду к Наде. Нагибаюсь и осторожно целую дочь в щечку.
Кожа у нее теплая и немного влажная под моими губами, будто она только что бегала вокруг и играла, как это делают все дети.
Я снова поворачиваюсь к Афсанех. Она что-то печатает на ноутбуке с улыбкой на губах.
– Как она? – спрашиваю я.
– Кто? – спрашивает Афсанех, не отрывая взгляда от экрана.
Ее ответ приводит меня в ступор. Впервые за долгое время мысли жены заняты чем-то, кроме Нади.
Может, это к лучшему, думаю я, но она уже спохватилась:
– Прости. Как прежде. Без изменений.
Я сажусь на стул рядом с женой и чувствую аромат ее духов и сигарет, которые она явно тайком курила.
Как трогательно, что мы курим тайком друг от друга. Я скрываю свое курение от жены, а она свое – от меня.
Это страх или забота?
Смотрю на ноутбук. На экране девочка в инвалидном кресле.
Кепка плохо скрывает отсутствие волос. Несмотря на широкую улыбку, видно, что ей очень плохо. Голова едва держится, плечи опущены, грудная клетка вогнута.
«Амелия, спустя три недели после начала новой химиотерапии», – написано под фото.
И длинный ряд комментариев.
«Обнимаем вас!»
«Амелия, ты самая лучшая! Вы справитесь!»
«Вы пробовали коллоидное серебро? Если нет, попробуйте! Оно действительно работает. Ссылка в моем профиле!»
«Мы с Надей держим за вас кулачки!»
Я застываю и перечитываю последний комментарий.
«Мы с Надей держим за вас кулачки!»
Афсанех поворачивается ко мне.
Выражение лица у нее сосредоточенное и даже воинственное. Глаза блестят. На щеки вернулся румянец.
– Да, – говорит она. – Держим за нее кулачки. Ты что-то имеешь против?
Пернилла
Фиард залит солнцем. Над морской гладью растекается легкий туман, будто дым от далекого костра.
От вчерашней грозы не осталось и следа. Лужи высохли, скалы согрелись, высокая трава за ночь выпрямилась, чтобы быть поближе к солнцу.
Я чищу зубы рядом с машиной. Зубная щетка и паста были в рюкзаке.
Поход я прогуляла, но рюкзак мне все равно пригодился. Никогда не знаешь, что тебя ждет.
Я сплевываю пасту и убираю щетку.
Голова болит, глаза жжет так, будто я почти и не спала, что неудивительно. Мой старый «Гольф» для этого не предназначен. Я всю ночь ворочалась. Но предпочла спать там, а не в палатке, так как забыла коврик.
На заправку Самуэль тоже не пришел.
Я без проблем нашла место, помеченное на карте, и была там раньше времени.
Но он не объявился.
Я сажусь на траву и закрываю глаза. Думаю о записке Самуэля.
«Кое-что ужасное произошло».
Что он имел в виду под словом «ужасное»? Что-то опасное или что-то неприятное?
Ужасное, как когда за тобой гонится разъяренный наркоторговец или как когда уронил мобильник в чашку с кофе?
Массирую виски указательными пальцами и пытаюсь размышлять здраво. Стряхиваю блестящего темно-зеленого жучка с платья и смотрю на часы.
Без пятнадцати восемь.
Мне стоит вернуться. Чертова дрозда надо поить и кормить. И через час нужно быть на работе. Но как я могу работать, когда мой ребенок в опасности? Я не могу расставлять банки с кукурузой и зеленым горошком, клеить стикеры с ценой на булки и рассчитывать пенсионерок, когда мой сын, мой единственный сын, в опасности. Он – единственный близкий мне человек в этом мире, и с ним случилось что-то ужасное.
Но что мне делать?
Я даже не знаю, где он.
Достаю телефон, присаживаюсь на камень и набираю номер Стины.
Она отвечает после третьего гудка. Стина всегда в хорошем настроении. Голос у нее такой радостный, словно она только что выиграла в лотерею или стала бабушкой. Словно она не живет в том же опасном мире, где постоянно происходят ужасные вещи.
Я рассказываю, что случилось. Что Самуэль опять исчез.
Стина не злится на меня за то, что я не приду на работу, наоборот, выказывает сочувствие и предлагает свою помощь, если есть что-то, что она может для меня сделать.
– Ты так добра, – говорю я. – Но я даже не знаю, с чего начать.
– Пора обратиться в полицию, – уверенно заявляет Стина таким тоном, словно ее дети и друзья исчезают все время и она точно знает, когда нужно обращаться к властям.
– Да, наверное. Но что я им скажу? Я же не знаю, где он.
– Ты говорила, он работает на какую-то семью?
– Да, у них сын-инвалид. Они живут поблизости, но я не знаю где.
– А как он получил эту работу? – спрашивает Стина и шуршит бумагой, словно делает пометки.
Я пытаюсь вспомнить, что Самуэль рассказывал мне.
– Он нашел объявление в Интернете.
– Хм, – хмыкает Стина. – И он не сказал, как их зовут?
– Нет, только что мать зовут Ракель, а сына с повреждениями мозга – Юнас. Отец, судя по всему, писатель. Думаю, его зовут Улле или как-то так. Это все, что я знаю. Никаких фамилий.
Стина обдумывает полученную от меня информацию. Потом продолжает:
– А фотографий он тебе не посылал?
– Нет. Мобильный отключен. Я не знаю, что делать. Мы должны были встретиться вчера, но он не пришел.
– Иди в полицию, – властно заявляет Стина. – Иди в полицию, а потом позвони мне. Мы обязательно найдем его. Слышишь, милая, мы его найдем!
Я проезжаю мимо шестов, украшенных уже пожухлыми от жары травой и цветами. Пивные банки и бутылки от вина на дороге свидетельствуют о вчерашнем веселье.
Ближайший полицейский участок в двадцати минутах, но тело протестует против этой поездки. Отдаляясь от Стувшера, я чувствую, что отдаляюсь от Самуэля, что невидимая нить между нами растягивается до предела.
Я подъезжаю к участку вся мокрая от пота с бешено бьющимся сердцем.
Сотрудницу, которая принимает мое заявление, зовут Анна. На вид ей лет семнадцать. Такое ощущение, что передо мной школьница, укравшая полицейскую форму.
– Вы хотите заявить об исчезновении сына? – спрашивает она, надувая губы.
– Да. Он пропал. Самуэль. Мой сын. Его так зовут. Пер Самуэль Юэль.
Полицейская-подросток устало смотрит на меня.
– И как давно он пропал?
– Мы должны были встретиться вчера в десять в Стувшере, но он не пришел. Это было двенадцать часов назад. Но пропал он намного раньше. Он не был дома уже пару недель. Я так переживала. Но потом он прислал эсэмэс. А потом опять пропал. – Я делаю паузу и добавляю: – Совсем пропал.
Я тут же раскаиваюсь в свой болтливости. Почему я никогда не могу замолчать вовремя?
– Двенадцать часов? – удивляется полицейская.
Он морщит лоб и смотрит на меня так, словно я сумасшедшая. Сморщенный лоб делает ее старше. Может, она не так молода, как мне показалось. И еще только сейчас я замечаю круглый живот под рубашкой. Она, должно быть, на седьмом месяце.
Еще пока не знает, что значит иметь детей, думаю я.
Ты ничего не знаешь о том, как это мучительно, когда твоему ребенку больно, и как страшно, когда ему грозит опасность, и на что ты готова, когда ему нужна помощь.
Ты сидишь тут с напомаженными губами и думаешь, что все знаешь о жизни, но это совсем не так.
– Может, начнем с начала? – спрашивает она.
Я начинаю рассказывать о Самуэле, о семье в Стувшере, на которую он работает, – о Ракель, Улле и Юнасе. Объясняю, что хоть он и лоботряс, но обычно на встречи все-таки приходит. Я показываю записку на листе со странным стихотворением. Но прочесть его полицейской мешает ужасный шум из коридора.