– Там живет Ханне Лагерлинд-Шён, – поясняет Малин.
– Ведьма?
– Можешь называть ее как хочешь. Без нее мы бы не раскрыли преступления в Урмберге. Ханне особенная. Умеет влезть в голову к преступнику. Думаю, ее зовут ведьмой, потому что она лучшая из всех профайлеров, с кем я когда-либо работал.
Я умолкаю и потом добавляю:
– Или была такой раньше…
Дайте хмурит лоб и трет крупный нос пальцем.
– Раньше?
– До того, как у нее диагностировали болезнь Альцгеймера, – отвечает Малин.
Пернилла
Я сижу на камне и смотрю на воду. Любуюсь сверкающими волнами и слушаю, как волны мерно бьются о гранитный волнорез, далеко уходящий в море.
Полуденное солнце обжигает плечи. Даже ветер кажется горячим.
Все утро я обходила Стувшер в поисках Самуэля. Я показывала его фото сотрудникам магазина, заправки, ресторана. Спрашивала и у прохожих тоже.
Никто его не видел.
Это очень странно. Он же бывал тут несколько раз.
Неужели люди так заняты мобильными телефонами, эсэмэсками и селфи, что больше не обращают внимания на других людей?
Мне вспоминаются мальчики, удившие рыбу на причале только для того, чтобы сфоткать улов, а потом вышвырнуть в море, как мусор.
Прижимаю ладони к лицу, делаю глубокий вдох.
Может, пастор был прав, когда говорил, что мы живем в ужасное время, когда на смену вере приходят нарциссизм и материализм. Не знаю, соглашусь ли с его идеей о близости конца света. Кредитные карты, Интернет и признание США Иерусалима столицей Израиля означают новый приход Иисуса. Антихрист прячется за каждым углом, пока мы заняты строительством персональных Вавилонских башен.
Не знаю, можно ли ему верить.
После той истории перед домом для собраний он прислал мне несколько эсэмэс.
Последнее пришло сегодня утром, когда я возвращалась из полиции. Он писал, что волнуется за мою «бессмертную душу».
Я так разозлилась, что чуть не выкинула мобильный в окно.
Серьезно?
Мою бессмертную душу?
Единственное, что его волнует, это то, что у меня между ног. А как я понимаю, это не душа.
Я подумала было написать ему это и расхохоталась от одной только мысли, несмотря на весь трагизм ситуации.
Я ложусь спиной на камень и закрываю глаза. Камень шершавый и теплый под моей спиной. Твердый и надежный.
Как отец.
Как же я по нему скучаю!
Сердце сжимается от боли при воспоминании о его исхудавшем пожелтевшем теле в хосписе. Горе причиняет физическую боль. Болит все тело, даже кожа, словно горе – это невидимая одежда, слишком узкая и колючая.
– Самуэль! – произношу я имя сына вслух.
Никто, конечно же, не отвечает.
Должно быть что-то, что я видела или слышала, но на что не обратила внимания. Что-то, что поможет мне его найти.
Я произношу молитву, достаю солнцезащитный крем из сумки и смазываю потное лицо.
Да, я могу делать несколько вещей одновременно – молиться и гладить, молиться и вести машину, молиться и клеить стикеры со скидкой на вчерашний хлеб и еще улыбаться проходящим мимо клиентам.
Молитва помогает.
Молитва естественна, как дыхание. Можно молиться несколько раз в день и не нужно выделять на молитву специальное время.
Открываю глаза и смотрю в голубое небо. Морские птицы кружат высоко в небе. Они свободны, людские заботы им неведомы. Убрав крем в сумку, смотрю на камень, весь в трещинах от морской воды, как морщинистая рука пожилого человека.
Морщинистое лицо Стины, все в пигментных пятнах, появляется перед глазами, в ушах звучит ее голос, перекрикивая мои собственные мысли.
Как Самуэль получил работу?
Я закрываю сумку, но вдруг резко замираю и ударяюсь локтем о камень.
Почему я раньше об этом не подумала?
– Спасибо, – шепчу я, обращаясь к синему небу.
Манфред
– Через Гнесту поедем или через Нючёпинг? – спрашивает Малин.
– Через Гнесту, – отвечаю я, поворачиваясь к окну, за которым простираются желтые поля цветущего рапса.
– Как-то странно туда ехать, – озвучивает свои мысли Малин, крепко сжимая руль. – Что, если мы столкнемся с мамой?
– Придумаем что-нибудь.
Малин, ругнувшись, притормаживает перед трактором, выезжающим на дорогу.
– Ты знаешь, как Ханне сейчас себя чувствует?
– Нет. Но в нашу последнюю встречу она была в хорошей форме.
Малин переключает передачу, ускоряется и объезжает трактор слева. От скорости меня вжимает в сиденье, я инстинктивно хватаюсь за него. Но мы плавно выруливаем на полосу перед трактором, я ослабляю хватку и делаю глубокий вдох.
Малин снова переключает передачу и косится на меня.
– А память?
– Проблема только с краткосрочной памятью, – объясняю я. – На встрече я расскажу ей все, что мы знаем, покажу стихотворение и задам вопрос. И посмотрим, что она спонтанно об этом всем думает. Ее умственные способности в полном порядке. Ханне помнит то, что произошло до последнего года, то есть свою работу в полиции. Но если мы навестим ее завтра или на следующей неделе, она не будет помнить, что мы уже виделись. И придется все рассказывать еще раз.
– Кошмарная жизнь, – бормочет Малин.
Я не отвечаю, потому что знаю, что у такой жизни есть свои преимущества.
Например, Ханне избавлена от воспоминаний об ужасах, пережитых в Урмберге.
Смотрю на поле, простирающееся до горизонта, как огромное зелено-желтое море. Тут и там оставленные между полей рощицы отбрасывают призрачные тени на цветущий рапс.
– В Интернете этого стихотворения нет, – сообщает Малин. – Наверно, дело рук поэта-любителя.
– Хм.
– Эта, которая стажер, – начинает Малин рассказ и надкусывает сливу.
– Анна Андерссон?
– Она самая.
Малин кладет в рот сливу целиком.
– Она упомянула, что Улле – а скорее всего речь идет об Улле Берге – писатель.
– Он такой же писатель, как и я, – отвечаю я. – Но сегодня каждый второй дурак воображает себя писателем.
Малин приоткрывает окно, достает изо рта косточку и выбрасывает.
В салон врывается запах навоза и свежескошенной травы.
– Ты прав, – говорит она. – Я тоже читала тот отчет. Но это не мешает ему пописывать для собственного удовольствия. Может, тот стих тоже он сочинил.
– Все возможно. Я тоже пописываю. Ерунду всякую.
– Кстати, по поводу писательства, – неуверенно произносит Малин. – Я говорила с коллегой, которая патрулирует улицы в центре. Если помнишь, у них там были структурные изменения. Ну неважно. Раньше они следили за наркоторговцами и наркозависимыми и все такое. Короче, Игорь Иванов написал два сборника стихов.
– Ты шутишь?
– Вовсе нет. Они продаются на «Амазоне» и даже приносят доход. Я заказала один. Посмотрим, что там. Нельзя исключать, что стихотворение написано Игорем.
– Я бы не стал ставить на это, – говорю я, открываю окно полностью и закуриваю. Делаю глубокую затяжку.
Малин пялится на меня во все глаза, но молчит. Мы сворачиваем к Урмбергу.
Дорога ужасная. Вся в плохо заделанных рытвинах, напоминая джинсы в заплатах – любимый прикид моих одноклассников в гимназии.
Сам я такие даже в детстве ни за что бы не надел.
Косуля перебегает дорогу в пятидесяти метрах от нас. Малин резко тормозит. Я тушу сигарету, выбрасываю и жду, что Малин снова прибавит скорости. Но вместо этого она съезжает на обочину. Пальцы судорожно сжимают руль. Взгляд прикован к сосне.
– Я этого не выдержу, – шепчет она.
– Все будет хорошо.
Она качает головой.
– Нет, не будет.
– Мне повести? – спрашиваю я, мне уже стыдно, что я заставил ее поехать со мной.
Малин качает головой и заводит мотор.
Лес становится все гуще, дорога уже и темнее. Она рассекает ельник, как река горную долину.
Проверяю телефон: Афсанех не писала.
Когда я сказал, что буду работать вечером, она не разозлилась, только хмыкнула в ответ, будто соглашаясь с чем-то. Возможно, она вообще меня не слушала.
Она так изменилась, и я не знаю, радоваться мне или волноваться.
К Урмбергу мы подъезжаем около восьми. Солнце уже село, но небо все еще золотисто-бирюзовое, как на картинах эпохи рококо.
На этом сходство с искусством восемнадцатого века заканчивается.
Зелень, конечно, украшает деревню. Но та кучка домов, которые называют центром, такие же уродливые, какими я их помню.
Мы проезжаем старый магазин, который использовали в качестве импровизированного участка во время расследования, и я отмечаю, что там идет ремонт. Перед зданием стоят бетономешалка и несколько мешков со строительным мусором. А над окнами новая вывеска.
– «Продукты от Хассана», – читаю я. – Вот это да!
Малин молчит.
Мы проезжаем церковь. Темная и пустынная, она высится над полем, как памятник лучшим временам, когда деревня процветала. Теперь земля вокруг церкви поросла травой и терновником. Штукатурка облупилась, обнажив кирпичные раны.
Дорога к дому Берит Сунд такая плохая, что приходится ехать очень медленно.
Дорога плохо пережила зиму. Появилось много новых рытвин, нарушился слив, край обвалился в канаву.
Наконец показывается домик Берит.
В окнах приветственно горит свет, из трубы к светлому небу поднимается белый дым.
Мы паркуемся и выходим из машины.
– Значит, Берит Сунд is still going strong[3], – отмечает Малин.
Берит пожилая дама. Живет в этих местах уже целую вечность. Работала в коммуне, в социальном фонде, а теперь вот заботится о Ханне. Полагаю, она одновременно друг, сиделка и прислуга.
– Судя по всему, – отвечаю я.
– Не худший способ доживать последние дни, – говорит Малин, обводя взглядом красный домик.
Она уже не такая бледная. Видно, что она рада, что мы не столкнулись со знакомыми.
На подстриженной лужайке – плодовые деревья. Вокруг дома клумба с кошачьей мятой и штокрозами, готовыми в любой момент раскрыться. Пахнет дымом и сладким ароматом цветущего жасмина.