Судя по всему, я голубь.
Columba palumbus.
Вяхирь.
Порой до меня доносятся обрывки человеческих голосов, проникающих в темную пещеру, как вода проникает сквозь трещины в скале.
Некоторые голоса я узнаю, даже понимаю, что они говорят.
Например, я слышал испуганный голос Ракель. Она сказала: «Что ты с ним сделал?» И потом: «Если хоть один волосок упадет с его головы, я… – И потом: – Позвоню в полицию, если ты сейчас же не уберешься из моего дома, понятно?»
Мужчина ответил что-то на сконском диалекте. Слов было не разобрать, но было слышно, что он очень-очень зол.
Голова тяжелая, я очень устал, но все равно задаюсь вопросом: она говорила с Улле? Он вернулся?
Но Голоса всегда затихают.
Истончаются, превращаются в пыль и осыпаются на мокрый пол пещеры.
Иногда загорается Свет.
Он яркий и резкий. От него больно глазам. Я жмурюсь, чтобы не ослепнуть. Свет хватает меня, сжимает, как отжимают мокрое полотенце. Клюв горит огнем.
Наконец я возвращаюсь обратно в Тело. Другое тело, с руками вместо крыльев.
Но это длится недолго. Я чувствую острую боль в ягодице, и секундой позже внутри разливается тепло.
И я снова падаю.
Падаю через пол, через землю, через скалу – в пещеру. Дрожу, нахохливаюсь, прячу клювик в перышках на груди.
В пещере неплохо.
Тут нет боли, нет голода, нет страха.
Тут все предсказуемо. Тут все подчиняется мерному ритму, какой бывает у волн или сердца. Через равные промежутки Темнота передает меня Свету, а тот передает меня Темноте.
До того, как…
До того, как…
Где-то над моей головой пещера меняет свой цвет. Черный уже не такой черный. Контуры становятся четче, воздух чище.
Это Свет, и он сильнее, чем прежде. Он светит все ярче и ярче, превращается в солнце и вырывает меня из темноты, как морковку из грядки.
Резкий свет причиняет мне острую боль.
Я чувствую руки, ноги, пальцы ног на чем-то мягком. Сердце я тоже чувствую, это не птичье сердце, а человеческое, и оно тяжело стучит в груди. Я чувствую тяжесть в голове и кровь в венах.
Есть и другие ощущения, неприятные: во рту у меня пересохло, язык прилип к гортани, в носу что-то торчит…
– Гаааа арггггг, – издает мое тело.
Эти животные звуки исходят от меня.
Я пробую увидеть Свет, несмотря на резь в глазах.
Надо мной с потолка свисает гигантский паук. Тело огромное, как у человека. Брюшко, голова и выступающие челюсти синие, а лапки длинные и черные.
Я пытаюсь закричать, но не могу. Чувствую только, как струйка теплой слюны стекает с губ по щеке.
Паук приближается, я вижу, как он протягивает ко мне свои кошмарные волосистые лапы…
На синей голове – металлические глаза, поблескивающие на свету.
Я кричу снова и снова, и под конец мне удается спугнуть огромное насекомое. Оно застывает и у меня на глазах меняет форму.
Лапки превращаются в черные нейлоновые ремни и пластиковые держатели. Синее тело становится четырехугольным. Глаза превращаются в металлические заклепки.
Я моргаю и пытаюсь понять.
Что за чертовщина?
Это не паук, это чертова переноска Юнаса. С помощью которой Ракель его передвигает.
Я лежу под ним на кровати.
На кровати Юнаса.
Осознать это – словно получить удар в живот.
Что я делаю в кровати Юнаса? Я что, болен?
И где Юнас?
Я пытаюсь позвать Ракель. Она должна знать, что произошло. Должна объяснить мне, почему я, а не он, лежу тут в постели, как мертвый тюлень, не в силах пошевелиться.
Я вспоминаю, как Юнас лежал в постели – с кожей бледной, как полированный мрамор, – и не дышал.
У меня волосы встают дыбом.
Юнас мертв?
Я пытаюсь повернуть голову, чтобы разглядеть тумбочку, но не могу. Я приказываю телу повернуть голову, но оно отказывается меня слушаться.
Я делаю новую попытку. На этот раз мне удается немного повернуть голову, но столик все равно не видно.
Я снова пытаюсь. Закрываю глаза, концентрируюсь, представляю, как легко двигаю головой в сторону.
Один сантиметр.
Открываю глаза.
Вижу тумбочку со свежей розой в вазе. Рядом тюбик с кремом и бальзам для губ. Виден край календаря над тумбочкой.
Двадцать четвертое июня.
Не может быть. Сегодня же двадцать второе июня, праздник середины лета.
Не мог же я пролежать тут два дня?
От этой мысли комната начинает вращаться перед глазами, в ушах шумит:
– Гаааа…
Я пытаюсь подавить крик, но он помимо моей воли рвется из груди, словно тоже хочет отсюда сбежать.
Я смотрю на тумбочку, на розу в вазе. Потом опускаю взгляд на царапины на тумбочке, до которых Юнас пытался дотянуться рукой.
И я вижу.
С моего места в кровати я вижу, что это не царапины.
Это буквы.
Вырезанные, точнее, выцарапанные на фанере. Кривые, неровные, они составляют всего одно слово.
ПОМОГИ!
Пернилла
– Конечно поможем! Я тебе тысячу раз уже говорила. Не нужно бояться просить помощи. Когда мне в следующий раз понадобится помощь, я обращусь к тебе, вот и все. – Объятия Стины теплые и надежные, голос полон уверенности. – Когда я в следующий раз встречу какого-нибудь придурка и он разобьет мне сердце, – со смехом добавляет она.
Мы сидим на покрывале на скале в сотне метров от гавани в Стувшере.
Солнце уже садится, а камни начали остывать. Рыжие волосы Стины горят в солнечных лучах. Кожа тоже стала цвета меди. На ней вишневого цвета майка с таким низким вырезом, что видно лифчик.
– Не так ли, Бьёрн? – добавляет Стина и смотрит на своего тощего сына-подростка со светло-рыжими волосами и красивым, как у девочки, лицом, которое я уже видела на фото у нее на столе.
– Так, – неуверенно соглашается Бьёрн. – но я уверен, что это будет звучать ненатурально.
– Ерунда, – ругается Стина и смахивает муху. От этого движения дряблая кожа предплечья начинает трястись. – У тебя все получится.
Бьёрн пожимает худыми плечами и ковыряет прыщ на подбородке.
– Начнем, – говорю я и протягиваю Бьёрну телефон с анонимной картой, который я купила.
Бьёрн берет его в одну руку, а бумагу и ручку в другую.
– Половина седьмого, да? – спрашивает Стина.
Я киваю.
– Да, но я не уверена, что она позвонит.
Ракель осторожна.
После того, как я нашла объявление в Интернете и ответила на него, она послала мне два сообщения. Первое с вопросами. Второе с временем для звонка.
Своих данных она не оставила.
Минуты проходят. Солнце садится. Едва заметные волны колышут растущие между скалами водоросли. Так страшно поскользнуться на них, когда купаешься.
Тишину нарушает шум моторки. Эхо от него мечется между камнями.
Стина достает фляжку, которая была у нее в магазине, и протягивает мне.
– Тебе это полезно, – говорит она и разливает янтарную жидкость по пластиковым стаканчикам.
– Почему бы и нет, – вздыхаю я.
Потом она открывает бутылку с колой и протягивает Бьёрну.
Он явно нервничает. Сцепляет и расцепляет бледные пальцы.
Я думаю о Самуэле. О том, что по иронии судьбы его имя означает «Бог слышит молитвы».
Самуила из Первой книги Самуила так назвали, потому что его мать Ханна молила Бога о сыне.
Бог слышит молитвы.
Услышит ли Он мои?
Прошло трое суток с тех пор, как мы должны были встретиться с Самуэлем в гавани, а он не пришел. С тех пор от него ничего не было слышно. Ни звука.
Полная тишина.
Полагаю, что теперь стоило бы пойти в полицию, но у меня нет никакого желания общаться с той высокомерной девицей.
Я пообещала себе пойти туда, если мне удастся найти эту Ракель, потому что тогда у меня будут доказательства. Что-то, что заставит их действовать, а не задавать мне глупые вопросы.
Раздается звонок, и Бьёрн судорожно отвечает на него.
Он ищет мой взгляд, и я одобрительно киваю и поднимаю палец в воздух.
– Алло, – почти пищит он в трубку.
Стина тоже смотрит на меня, улыбается и кивает, гордая за своего сына.
– О’кей, – продолжает Бьёрн.
И потом:
– Нет. Не совсем, но я подрабатывал в доме престарелых. Делал уборку. Но я не давал им лекарств или что-то в этом духе.
Он замолкает и несколько раз кивает.
– Девятнадцать. Через три месяца.
Потом молчит, и я мысленно молюсь, чтобы наш план удался.
– Дело в том, что я бросил школу, – произносит Бьёрн озабоченно, как я его учила. – Мне надоело учиться, я хотел работать. Не то чтобы я прогуливал… Я просто…
Он замолкает.
– Да, годится.
Записывает что-то на бумаге и кивает.
– Хорошо. До встречи.
Он кладет трубку.
Не успеваю я озвучить вопрос, как Бьёрн расплывается в улыбке, открывающей белоснежные зубы.
– Гавань в Стувшере послезавтра в одиннадцать! – с триумфом объявляет он и поднимает руку. Мы со Стиной по очереди бьем ладонью о его ладонь. С губ срывается вздох облегчения.
– Что она сказала? – шепчу я.
– Что хочет встретиться и поговорить. Что сложно найти хорошего человека, и что она надеется, что мы подойдем друг другу.
Стина смотрит на меня. Зеленые глаза сверкают.
– Я же сказала, что все будет хорошо, – улыбается она, демонстрируя пломбы в пожелтевших от никотина зубах.
– Спасибо, – со слезами на глазах благодарю я Стину и ее сына. – Спасибо, дорогие! Не знаю, как отплатить вам за добро.
Манфред
Моя мама говорила, что время все лечит. Будто время это медсестра в накрахмаленном халате с белоснежными руками, подающая горячий бульон, а не старуха с косой, поджидающая, когда ты совершишь ошибку, которая будет стоить тебе жизни.
Или жизни твоих близких. Например, твоего ребенка.
Я пробую вино и улыбаюсь Афсанех и Мартину – ее университетскому приятелю.
Они смеются над чем-то, что только что сказал Мартин. Я не уловил смысла, но все равно изображаю улыбку, потому что не хочу выдавать свое мрачное настроение. Мысли мои заняты тем, что мы узнали от Ханне о ягненке, голубке и льве.