Лев – это Улле Берг.
Нужно найти его как можно скорее. Даже если стихотворения недостаточно для суда в качестве доказательства, у нас есть его ДНК. С его тюремным прошлым ДНК оказалось на теле одной из жертв явно не случайно.
Да я и не верю в случай.
Я смотрю на Мартина.
Он ровесник Афсанех. Бледное вытянутое лицо с непропорционально большим носом. Русые кудрявые волосы торчат во все стороны. С этой стрижкой он похож на пуделя.
Мартин смотрит на меня, ожидая, что я как-то прокомментирую сказанное им. Я спешу перевести разговор на другую тему, чтобы не выдать свою рассеянность.
– Афсанех говорит, что работа над научным трудом продвигается успешно, – говорю я.
Мартин улыбается и бросает быстрый взгляд на мою жену.
– Да, как я только что сказал. Защита в октябре, если все пойдет по плану. Но у моего профессора из института психологии как раз произошло смещение межпозвоночного диска, так что всего можно ожидать.
– Прости, – извиняюсь я. – Я отвлекся.
Мартин отмахивается:
– Все в порядке. Вам есть о чем подумать помимо моей пыльной докторской.
Возникает пауза. Я опускаю глаза и изучаю узоры на столе, вырезанные Надей весной. Помню, как сильно тогда на нее разозлился. Если она выздоровеет, я никогда больше не буду на нее злиться.
Только бы она поправилась. Только бы стала прежней.
Афсанех прокашливается:
– Я бы не назвала ее пыльной. Она хорошо описывает наше время.
– А о чем она? – спрашиваю я.
Мартин склоняет голову и запускает руку в волосы. Крупный нос блестит в свете люстры.
– О нарциссизме, точнее о том, как этот тип личности становится все популярнее.
– Все популярнее, правда? – удивляюсь я.
Мартин опирается локтями о стол.
– Да. Американские исследователи Твенге и Кэмпбелл выяснили, что нарциссические черты характера развиваются у населения быстрее, чем ожирение. Особенно это касается женщин.
Мартин подмигивает Афсанех и подливает вина.
– Другие исследования тоже подтверждают это наблюдения.
– Можно ли говорить об эпидемии? – спрашивает Афсанех и одним глотком опустошает свой бокал.
– Так и говорят, – продолжает Мартин, – это и есть эпидемия.
– Но почему? – спрашиваю я. – Почему мы становимся нарциссами?
Мартин криво улыбается.
– Общество изменилось. Социальные структуры разрушились. Минимальная ячейка общества больше не семья, а сам индивид. Добавьте к этому рост популярности социальных сетей. Один миллиард людей пользуется «Фейсбуком». Миллиард, понимаете? И другие соцсети растут как на дрожжах. Существует прямая зависимость между социальными сетями и нарциссическим поведением. Это клинически доказано. И в этом нет ничего удивительного, ведь социальные сети требуют от тебя безупречного фасада – гарантии максимального количества лайков, комментариев, подписчиков и что там еще бывает.
– Мы тоже обращаем на это внимание в нашем Проекте, – заявляет Афсанех, пытаясь подавить зевок.
– Но ведь люди всегда были зависимы от социального признания, – говорю я.
– Да, – соглашается Мартин, – но процесс поиска этого признания и принятия был естественным, без привлечения технических средств. А сегодня некоторые люди не выходят из дома. Они только делают фотографии в разных нарядах и выкладывают в Интернет. Все их друзья – виртуальные. Они словно срослись с технологией в одно целое.
Афсанех подливает себе вина. Движения у нее замедленные, неуклюжие. Бутылка громко стукается о стол, когда она ставит ее слишком близко к краю.
– Это как китайская свадьба, – фыркает она.
– Китайская свадьба? – спрашиваю я, пододвигая бутылку к середине стола.
– Да, я слышала доклад китайского профессора в Стокгольмском университете. Он говорил, что в Китае не принято устраивать большое празднество по случаю свадьбы. Вместо этого молодые идут к фотографу и устраивают фотосессию с кучей реквизита. Делают снимки с бокалами шампанского в руках, режут искусственный торт, целуются на фоне декораций и так далее. Потом альбом с этими снимками демонстрируют друзьям и родственникам. А в Японии можно снять напрокат гостей для свадьбы, чтобы на снимках было больше народу.
– Вот-вот, – кивает Мартин, – тот же механизм. Гораздо важнее показать снимки, чем пережить настоящую свадьбу с друзьями, родственниками и шампанским. Этот феномен меня и интересует. Только в моем случае люди не собирают снимки в альбом, а выкладывают в социальные сети. А там возможности для социального признания безграничны. Зимой я посетил Освенцим. Знаете, сколько людей делали там селфи? Словно важнее показать друзьям, что ты был здесь, чем попытаться осознать, что на самом деле там произошло.
Афсанех морщится.
– Ты серьезно? Меня бы стошнило при виде того, кто фоткает себя на фоне газовой камеры.
– Но именно этим они и занимались.
Мартин откидывается на спинку стула и продолжает:
– И это только начало. Интернет внес в общественный договор существенные изменения. Тот договор, в котором было прописано, сколько раз можно сказать «посмотри на меня!». Реальная жизнь не представляет столько возможностей для получения позитивной обратной связи, как Интернет. Тогда зачем тратить время на реальную жизнь?
– Так «Фейсбук» победил? – в шутку спрашиваю я.
Но Мартин серьезен.
– Ты в курсе, что «Фейсбук» стал так популярен после изобретения «лайка»? Женщина по имени Леа Перлман его придумала, если я правильно помню. Это было почти десять лет назад. И иконка с большим пальцем, смотрящим вверх, перевернула Интернет. Изменила поведение людей, принесла компаниям денег или сделала их банкротами, выбрала и свергла президентов.
– Ты не преувеличиваешь?
Мартин трясет головой.
– Социальные сети навсегда изменят наше общество. Навсегда изменят нас. И необязательно к лучшему. Есть риск, что общество станет пассивным. И что будет с нашим восприятием мира, когда мы будем смотреть на него глазами других людей, вместо того, чтобы идти самим и исследовать? Это все равно что читать о синем цвете, никогда его не видя. Интернет отгораживает нас от реальной жизни. Мы смотрим на все через объектив фотокамеры, и между нами и реальностью всегда будет эта тонкая оболочка. Я думаю, новая реальность сделает нас глупее. Или во всяком случае промоет нам мозги и погрузит в своего рода…
– Оцепенение? – подсказываю я.
Мартин с энтузиазмом кивает.
– Ох, – вздыхает Афсанех. – Не думаю, что опасность так велика. По крайней мере, пока что переживать рано. В краткосрочной перспективе люди продолжат общаться в реальности. Общение в Интернете не обусловлено биологическими предпосылками, поскольку не дает людям размножаться.
– Ты говоришь как биолог, – возражает Мартин.
В его устах «биолог» звучит как оскорбление.
– К тому же надо учитывать другие проблемы. Например, в Интернете невозможно знать, что правда, а что ложь.
– Людям больше не важно знать, что правда, а что нет? – интересуюсь я.
– Хороший вопрос! – восклицает Мартин.
Я уже жалею, что задал этот вопрос, поскольку чувствую, как меня клонит ко сну.
– Я думаю, мы движемся в сторону общества, в котором первостепенной моделью будет феноменология.
– Фено… что?
– Прости за сложную терминологию, – извиняется Мартин, проводя рукой по волосам. – Я имею в виду способ описания реальности. Например, существуют религиозные модели. Представь, что ты плохо себя чувствуешь и ищешь причину. Согласно религиозной модели, причина будет в том, что ты удалился от Бога. А решением будет, например, молитва. Существуют также научные модели. Например, ты можешь решить, что твое плохое самочувствие вызвано недостатком железа. Решением в таком случае будут таблетки. Феноменологическая модель исходит из личного опыта индивида. Например: мне плохо, потому что я пережил эту травму или потому что я – это я. У меня есть право на мой опыт, на мою травму. То, что я испытываю, безусловная правда, она неоспорима. Сегодня эта модель главенствует в Интернете. К тому же в Интернете так много информации, что в этом информационном шуме человек воспринимает лишь вирусную, которая поддерживает его собственную точку зрения.
Я встаю и начинаю убирать со стола в надежде, что Мартин поймет намек.
– А что делает информацию вирусной? – спрашивает Афсанех.
– Ее экстремальность, – шепчет Мартин с таким видом, словно раскрывает страшную тайну. – The quotidian lifestyle is dead![4] В Интернете приходится быть Достоевским, а не Толстым, если ты понимаешь, о чем я.
Возникает пауза. Я встречаюсь взглядом с Афсанех.
– Ээээ… – мямлю я.
– Толстой писал о повседневности, – продолжает Мартин. – В Интернете людям плевать на повседневную жизнь, за исключением жизни знаменитостей. Им плевать на твои пеларгонии, на твоих щенков, на твой салат. Плевать на твой новый диван и на то, сколько километров ты пробежал в выходные. Чтобы привлечь внимание, нужно идти на крайности. Достоевский писал о безумцах. В Интернете это работает на ура. Можете меня цитировать.
Мартин театрально кланяется, как актер перед публикой.
Звонит мобильный. Афсанех встает, подходит к стойке, берет телефон и смотрит на дисплей. Потом протягивает мне:
– Это тебя.
Я неохотно беру телефон.
Это Дайте.
– Мы нашли его, – сообщает он. – Нашли Улле Берга. Ты нам нужен.
Самуэль
Тут в темноте прохладно и спокойно.
Я хожу по полу и ищу съестное. Не потому, что голоден, а потому что так делают голуби. Летают, ищут еду, чистят перышки, воркуют и все такое.
Откуда-то издалека до меня доносятся людские голоса, слов которых не разобрать.
Потом что-то происходит.
Ощущение такое, как когда Свет притягивает меня к себе, но здесь нет света, только темнота.
И снова я приземляюсь обратно в Тело.
Все вокруг ноет и болит, и я постепенно начинаю чувствовать руки и ноги. Мои руки лежат поверх покрыв