Ох. Лучше б ты продолжил про функции мозга. Теперь я представляю, как кусочки свинца проникают мне в череп…
Знаю. Не умру.
Что ж так страшно?
Цельнооболочечные, военного типа, говорит Кирилл, на охоте недопустимы. Всегда есть опасность, что раненый зверь доберется до человека. Медведь какой-нибудь, например. И разорвет в предсмертной агонии.
Представляю разъяренного медведя. Несется между деревьями, лохматый, ревет.
Лучше пусть подранок меня растерзает, не хочу себя убивать.
– У тебя в руках охотничья двустволка. «Дум-дум» заряжены. Из твоего положения – смерть сто процентов. – Его голос такой же монотонный, убаюкивающий.
Слушаю, а рука все немеет.
Голос Кирилла…
Пот стекает.
Почему мои прожитые годы не проносятся перед глазами? Я хочу хоть что-то вспомнить. Ну же… Ничего, абсолютная пустота.
И где мой недобитый медведь?
Что ж так страшно?
«Бабах».
Ружье звучит красиво, громко, раскатисто. Практически в унисон залп из двух стволов.
Озорной дуэт «дум-дум» вылетает из ствола и врезается мне в мягкое небо, крушит слизистую выбитыми зубами.
Не успеваю понять, что совершил.
Боли не чувствую.
Слишком быстро. Слишком. И слава богу.
Medulla oblongata приземляется на стене в углу, аккурат под иконой, вместо лика на которой красуется черная точка в центре.
Окровавленные ошметки лениво стекают по стене.
Очередной город.
Задолбали бесконечные переезды.
Киря начудит, и мы снова в путь. Придется все-таки помочь ему, так не может больше продолжаться.
Соня моется в душе. Я слышу, как стекает вода.
Очередной город. С очередным бессмысленным названием. Очередные покойники покупают очередным своим покойным близким брокколи, спаржу, цветную капусту, имбирь, обезжиренный йогурт, всякую чечевицу с фасолью и прочую мертвячую бесполезную еду. Коричневый рис… Все, естественно, без ГМО, и, естественно, поменьше калорий. Хотят жить дольше, очередные трупы, и важно, чтобы кубики красовались на их очередных мертвых животах.
Соня моется и напевает какую-то песню. До меня доносятся обрывки слов ее мелодичного мурлыканья.
– И я снова и снова бросаю его… – поет, ритмично отделяет гласные.
Грусть. Безысходность. Безнадежность.
И хуже всего, что нет родственной души. Ни единой. Никто не знает и не понимает, как мне хреново.
Могу круглые сутки находиться в состоянии овоща, и никто не поможет, да и дела нет никому, да и мне нет дела.
Смерть.
Наступила.
Все, как сказал Кирилл.
Еще немного, и меня совсем не станет. Не станет, и все тут. Ни в каком виде. Это происходит конкретно со мной, не с кем-то еще, со мной.
Отчаяние.
Какая там по счету стадия депрессия? Третья? Четвертая?
Вспоминаю слова Кирилла: «Нужно пройти все стадии. Обязательно все. Иначе никак».
– И я снова и снова, – она набирает в рот воду и вместо слова «бросаю» получается бульканье, – боаю его…
Апатия.
Я думал, знаком с таким симптомом. Думал, пережил подобное. Нет. Детский лепет. Распускание соплей. То было что угодно, плохое настроение, усталость, недосып, простуда, да что угодно, но никак не апатия. Сейчас я знаю наверняка, что значит истинное безразличие и отрешенность. Знаю.
– И я снова и снова бросаю его… – Она все повторяет и повторяет строчку из песни.
Подойти попросить, пусть напишет слова? Вместе будем петь.
Безучастность. На все наплевать!
Зачем она моется? Каждый день по два раза. Утром и вечером. Для чего? Мы можем не мыться никогда, грязи нет, ничего нет. Достаточно только представить, и тело, и одежда, и волосы – чистые, опрятные и приятно пахнут.
– А я хноа и хноа брохаю ео… – Теперь ее рот занят щеткой. Она трет щетиной по зубам и продолжает петь. Шепелявит и все снова и снова бросает.
Ничего не хочу, ни к чему не стремлюсь.
Увижу, как тонет щеночек, или нет – ребенок, маленький такой, невинный, лет четырех, девочка с бантиками, с крохотными ручками и ножками; пройду мимо, ни один мускул на лице не дрогнет. Или сяду на бережок, достану сигарету и закурю.
Безразличие к себе и другим…
Соня заканчивает водные процедуры. Больше не поет. Щелкают колпачки всяких кремов, скрабов, или что там у женщин постоянно в обиходе. Закрывает воду.
Я утратил интерес к жизни? Нет… Просто жизни больше нет. Нет ничего живого. Такая новость похлеще, чем услышать, что у тебя последняя стадия рака, неоперабельная, самая гнусная. Похлеще, чем услышать, что осталось жить считаные минуты.
– Собирайся.
Соня уже успела одеться. Стоит с телефоном в руке и делает мне жест – вставай, пора.
– Опять переезжаем?
– Да. Он снова за свое. Не сидится ему спокойно.
– Что на этот раз? – Мне неинтересно, просто поддерживаю беседу, просто так, из вежливости.
– Я не до конца поняла. Он забрался в музей какой-то. Что-то про орудия средневековых пыток. Покрутил там что-то или нажал, застрял, короче, в одной из машин. В очередной раз безуспешно попытался умереть.
– Понятно.
Он опять не послушался и сам поперся. Договорились же, все попытки под присмотром. Только в моем присутствии, для чистоты эксперимента, и чтобы избежать вот таких вот нелепых ситуаций.
Я молча собираю сумку. Складываю майки.
Не везет прыщавому.
Хотя наоборот, скорее везет. У него хоть цель есть. Какой-никакой, а смысл имеется.
Я складываю штаны, кофту. Пытаюсь застегнуть замок переполненной спортивной сумки.
А что он будет делать, когда перепробуем все известные способы? Вдруг окажется, что все-таки невозможно умереть? Запрыгнет в жерло вулкана? Глупо. Если не сработает, считай, сам себя обрек на бесконечные муки… Сгорел, воскрес, сгорел. Ад, мать его.
Кое-как застегиваю, чуть не ломаю замок, часть майки торчит из сумки. Сойдет.
Нет. Не в жерле вулкана… Ад здесь. Ад перед глазами.
– Что ты делаешь? – Соня показывает на мои вещи.
Не знаю.
На самом деле… Что это я делаю? Ставлю сумку на кровать. Зачем мне все это барахло? Выхожу и вызываю лифт.
– Спускайся, не жди. Я подчищу и догоню. – Соня выглядывает из номера, говорит мне спускаться, и ее голова скрывается за дверью.
Я слышу треск, свист, щелчки.
Подчистит. Можно не сомневаться. Никто и никогда уже не узнает, что кто-то из нас жил в этом номере, вернее, не «жил»…
Садимся в такси.
Пока едем, стараюсь не следить за водителем. Везет и везет. Если наблюдать за дорогой, смотреть, как он рулит, начну критиковать. Сам не люблю таких пассажиров, поэтому лицо вправо и читаю вывески магазинов. Соня сидит молча, царапает ногтем подлокотник.
– Останови здесь. Ближе не надо, – говорит Соня и продолжает, обращаясь ко мне: – Пройдемся. Нужно осмотреться.
Это она хочет заранее оценить, я знаю ее методы. Хочет, чтоб ни одна живая душа не улизнула.
Меньше свидетелей, проще скрываться.
Приближаемся к музею.
Вокруг здания как завороженные бродят люди. Они вроде бы занимаются обычными делами, но я-то знаю, это поработал Киря. Сколько он там просидел? Сколько времени еще протянет его маскировка?
– А он крут, – одобряет Соня. – Смотри, сколько народу сдерживает.
Я чувствую, как Соня берет пространство под свой контроль. Чувствую, как где-то внутри здания в это время облегченно выдыхает Кирилл.
Соня идет медленно. Концентрируется. Мне нужно поторапливаться. Нужно быстро отыскать прыщавого и вытащить его из музея. Соня преуспела в маскировке, она наш эксперт, но ее силы ограниченны, тем более на такой большой территории.
У меня есть около пятнадцати минут.
Пробегаю по ступенькам вниз, вдоль выставки пейзажей. Сворачиваю в зал средневековых доспехов и оружия.
Люди с затуманенным взглядом бредут мимо меня. Кое-кто из них смотрит прямо мне в глаза, но не реагирует, думает – я сотрудник, или какую там иллюзию сегодня транслирует Соня.
Выставка старинных ружей.
Стенд с пистолетами.
Останавливаюсь.
Как можно пробежать мимо такой красоты? Стою, рассматриваю, читаю. Несколько минут подождет.
Пистоли пятнадцатого века.
Е-мое. Красота. С фитилем в качестве запала. А вот с кремневым замком. Работает такой замок просто. Металлическое кресало ударяется по кремню, высекает искры, загорается затравочный порох – выстрел. Выстрел, и круглые ружейные пули из свинца несутся в цель. Просто и прекрасно.
Искусство, е-мое.
А вот удлиненные кавалерийские. Какие же красивые. Они могли поразить цель на расстоянии в сорок метров.
Просто силой заставляю себя отойти от стойки. Еще больше сил понадобилось, чтобы не разбить стекло и не утащить один из экспонатов. Вовремя вспомнил, что их больше нет, что они просто плод коллективного сознания, которое все еще позволяет им здесь лежать.
Нужно вытаскивать Кирилла.
Бегу вниз по лестнице. В подвал. Выставка орудий средневековых пыток там. Я это знаю. Не потому, что видел план музея, просто чувствую там Кирилла.
Перескакиваю ступеньки. У нас где-то минут десять есть.
Пахнет сыростью. Довольно тусклое помещение. Достаю из кармана фонарик, перехватываю в другую руку и вытаскиваю кремневый пистолет. Как агент ФБР, только с крутым пистолетом вваливаюсь в подвал.
Мрачно, сыро, горят свечи.
Посетители выставки сидят прямо на полу. Смотрят перед собой и не двигаются, кажется, даже не дышат. Кирилл изо всех сил старается их сдерживать. Другие спят.
Натуральная комната восковых фигур.
– Кирилл! – кричу шепотом.
В такой тишине он обязательно услышит. Каждый мой шаг проносится эхом по подвалу.
– Киря, мать твою, где ты? – зову чуть громче.
Я чувствую, что он здесь. Но где именно, не могу понять. Выпутаемся, он обязательно припомнит, мол, я же говорил, занимайся, не ленись, если б меня слушал…
Прохожу в соседнюю комнату.
Тот же полумрак, свечи. В центре стоит деревянное кресло. Со всех сторон из него торчат шипы. Свисают путы, металлические скобы с гвоздями внутрь. Видимо, в нем пристегивали жертву и пытали. Спинка кресла и сиденье с небольшими скошенными иглами, имитация того, что экспонат на самом деле применяли и это не муляж. А может, так оно и было. Отмыли кровь и выставили.